Было темно, когда Иван Ильич разбудил меня. Он, наверно, совсем не ложился в эту ночь. Мы пошли по пустынным, застывшим улицам по лиловому снегу. Когда мы спустились по Воробьевке к реке, снег стал розовым. На берегу стояла телега. Возница повернул голову, и я узнал его. Это он тогда вез мертвых военнопленных.
— Здравствуй, Ефим, — поздоровался Иван Ильич. – С праздником тебя.
— Здоровы будете, — ответил Ефим. – Где ваш горемычный-то?
Они откинули снег, расстелили большую простыню и завернули тело.
— Эк его разделало, — крякнул Ефим, уложив тело в телегу. – Это кто ж такой?
— У нас жил, — ответил Иван Ильич. – Немец. Квартирант. Хороший человек.
— Мертвые, они все хорошие. Тихие, смирные, — ухмыльнулся Ефим. – Если б не ты просил… Нно-о! Я там костер с ночи разложил. В такую зиму могилы копать – врагу не пожелаешь.
Мы переехали реку, поднялись по дороге, потом свернули налево. Между редкими красными соснами светился огонь.
Могилу копали долго, земля промерзла глубоко.
Иван Ильич и Ефим спустили тяжелый сверток в яму.
— Место-то запомнил? Место хорошее. Песочек, высота, вид красивый, — сказал Ефим.
Большое красное солнце уже освещало город, он стоял в розовом морозном тумане, как сказочный.
Иван Ильич закончил читать молитвы.
— Спасибо тебе, Ефим.
— Тебе спасибо, отец.
— Мне-то за что?
— Чудной ты. Я чудных люблю. И что тебе этот немец?
— Человек, Ефим.
— Вот я и говорю: чудной ты. Будто не для себя живешь. Всех не пережалеешь. А все равно люблю.
Уже в городе Иван Ильич сказал, что зайдет в церковь, там его должны ждать бабушка и Соня.
— Хочу с тобой радостной новостью поделиться, — сказал он. – Соня решила крещение принять.
Решила так решила, подумал я. Конечно, это плохо, потому что если в школе узнают… А почему должны узнать? И вообще, что тут такого? Раньше детей вообще не спрашивали, а крестили, пока маленькие. Все вожди революции, наверно, тоже крещеные были. Даже товарищ Сталин. И ничего. Может быть, это не так плохо – верить в бога? Ведь может человек верить и быть хорошим? Я-то, конечно, никогда не покрещусь. А Соне сейчас трудно. Она думает, что бог ей поможет. Ну и ладно.
Я пришел домой немножко усталый и сильно голодный. Хорошо, что бабушка оставила завтрак. Но я сразу не стал есть. Сначала дела. Я растопил печь, нанес дров и воды. Вот теперь можно перекусить.
Послышался и затих звук мотора. Хлопнула дверца. Я выглянул в окно. Из черной машины вышел молодой военный, открыл другую дверь, протянул руку и помог выйти другому военному в шинели. Мне он показался немного странным. Оба пошли к дому.
Я бросился вниз. Они не успели постучать, как я распахнул дверь. Впереди стоял этот, показавшийся мне странным. Над жестким воротником шинели, под армейской ушанкой светились мамины глаза.
— Коля! – сказала мама, присела и обняла меня крепко-крепко. Я зажмурил глаза, потому что хотел надышаться ее запахом, без которого было так холодно и пусто все эти дни. И еще я успел подумать, что Соня, наша Соня никогда – какое страшное слово! – уже не сможет прижаться к тете Ане, закрыть глаза и пить, пить, пить ее тепло и запах.
Мы пошли наверх.
— Ну, Мария Сергеевна, пока отдыхайте, а завтра в шесть отъезжаем, — сказал молодой военный, поставив тяжелый чемодан. — Что, не узнал?
Это он меня спросил. И только сейчас я увидел, что это Андрей.
— Нет-нет, Андрей, до завтра не прощайся. Сегодня вечером обязательно к нам.
— Обещать наверняка не могу – сами знаете, дела, но буду стараться изо всех сил! – весело ответил Андрей и сбежал вниз.
Мама сняла шинель, шапку. Под военной формой было платье, в котором она тогда уходила в комендатуру.
Она села, оглядела комнату, словно была здесь впервые, потом вскочила и снова обняла меня:
— Ну здравствуй, родненький мой! Как вы тут?
— Я чай поставлю. Хочешь чаю?
— Хочу.
Я поставил чайник, снял полотенце с завтрака, оставленного бабушкой, достал тарелки и разделил все пополам.
Мама смотрела на меня, подперев щеку ладонью, и улыбалась.
— Ой! — вдруг опять вскочила она. – Что ж я сижу-то, как дурочка! У меня же в чемодане всего…
Она бросилась к чемодану.
— Мама, — сказал я. – Нам еще знаешь сколько народу кормить! Оставь на потом.
Она улыбнулась и села.
Я разлил чай.
Мама сделала пару глотков и поставила чашку. Она уже не улыбалась.
— Коля, прости меня, — проговорила она. – Я не могла тебе сказать, почему служила в комендатуре. Я никому не могла сказать. Мне тоже было трудно. Честное слово.
— Ешь, — сказал я. – Я понимаю. Это военная тайна. А где ты была?
— Это военная тайна! – засмеялась мама и ткнула меня кончиком пальца в нос.
— А колун – тоже военная тайна?
— И колун тоже! — и она дернула меня за ухо.
— Ах, так, мамочка? Да я тебя! – и мы стали бороться подушками. Когда полетели перья, вошли бабушка, Иван Ильич и Соня.
И опять про Рождество
Мама выкладывала из чемодана банки и свертки, заодно достала какую-то небольшую, похожую на ювелирную, коробочку и положила на стол.
— Это что такое? – спросила бабушка. Она стояла у плиты, но зорко следила за мамой. – Цацки какие?
— Почти, — засмеялась мама.
— Посмотреть-то можно?
— Смотрите.
Бабушка открыла коробочку и сказала:
— Господи! Твоя?
Мама кивнула.
— Надо же! – всплеснула бабушка руками. – Это за что же?
— Там написано, — ответила мама.
Я хотел посмотреть, что там, но бабушка схватила коробочку и закричала:
— Иван Ильич! Соня! Идите сюда! Смотрите, что Мария-то привезла!
И когда Иван Ильич и Соня поднялись, она торжественно открыла коробку. В ней была серебряная медаль с танком и надписью «За отвагу».
Сонька запрыгала и захлопала в ладоши. Я первый раз с того дня, когда она узнала про тетю Аню, увидел ее смеющейся. Она так радовалась, будто сама получила медаль. Иван Ильич хмыкал и уважительно смотрел на маму. Одна только бабушка обиделась. Она сказала, что это не дело, когда в семье что-то скрывают, что если бы она знала… «И что тогда? Не обижайтесь, мама, не положено», — сказала мама.
Потом она что-то поискала в глубине шкафа, зажала в кулаке и позвала Соню. Они долго не возвращались. А когда вернулись, обе были заплаканные. Соня показала желтое колечко с красным камешком. Оказывается, когда тетя Аня оставляла Соню, она попросила маму сберечь это кольцо.
А я в это время пытался вспомнить что-то очень важное. Кольцо. Тетя Аня. Желтая звезда. Тумба на Театральной, где я прочитал про жидов. Где мы начали расклеивать свои листовки с Валей. Потом я бежал, за мной гнался Узколицый. Герд…
— Мама!
Как я мог забыть?
— Что случилось?
— Письмо! Записка! Герд оставил.
У мамы глаза стали большими и темными, а лицо белым.
— Где?
— У бабушки.
Бабушка даже не обернулась. Она стояла у печки и медленно помешивала ложкой в кастрюле.
— Мама!
Бабушка продолжала мешать.
— Полина Петровна!
Бабушка молчала.
— Где письмо?
Бабушка наконец ответила:
— Там.
— Где там?
— Здесь.
И она стукнула ложкой по печке.
Мама подошла к окну и тихо сказала:
— Зачем…
— Затем, — ответила бабушка. – Я же не знала, что ты…
Мама вышла из комнаты.
Бабушка стояла у печки. Что-то зашипело. Это падали на раскаленную плиту ее слезы.
Соня тихонько взяла меня за руку, и мы пошли к маме. Мама лежала с закрытыми глазами.
— Тетя Маша.
— Что, Сонечка?
— Герд, когда письмо отдал, просил мне на словах передать… Только чтоб никто не слышал. На ухо. Вот так…
Она встала на колени и проговорила незнакомые слова.
— Повтори еще… — не открывая глаз, прошептала мама.
Мама притянула ее к себе, и Соня положила голову на мамину грудь. Наверно, то, что она сказала и повторила, было хорошее и важное, и, наверно, мне не надо было этого знать. Но я знал. Я знал, что Герд мог сказать маме. Я только не знал этих слов. Мама села и вытерла слезы.
— Коля, — сказала она, — у меня в кармане шинели часы лежат. Принеси, пожалуйста.
Я вышел, нащупал в кармане часы и принес маме.
— Включи свет.
— Это Валины часы! Откуда они у тебя?
И тогда мама сказала своим обычным голосом:
— Коля! Я тебя прошу. Никогда меня об этом не спрашивай. Хорошо? Сейчас сбегай к Валиному дому и отдай часы его маме. Пожалуйста.
Ее «пожалуйста» звучало как «бегом марш». И я побежал.
Мама Вали была во дворе, вывешивала белье. Она знала меня, но на всякий случай я сказал:
— Здравствуйте! Я Коля. Валя у нас вожатый… был. Мама велела часы отдать.
Она взяла часы и долго смотрела на них. Очень долго. Я спросил:
— Я пойду?
— А? – спросила она. – Как, ты говоришь, тебя зовут?
— Коля.
Я видел, что она совсем забыла обо мне и кто я. Я повторил, что меня зовут Коля, что Валя был у нас вожатый, что мы с ним были, когда… Ну, тогда.
— Вали нет, — сказала она. – Он в школе. Как ушел, до сих пор нет. А ты, когда Валю увидишь, отдай ему часы. Он все время с часами ходит. А сегодня забыл.
Я взял часы и пошел домой.
Пришел Андрей, и мы сели за стол. Бабушка опять достала из глубины подвала свое «изделие», и взрослые налили рюмки.
— Скажи, Иван Ильич, слова, какие надо, — попросила его бабушка.
— Сказать-то можно, только слова всего не скажут, — вздохнул Иван Ильич. – Дайте молитву сотворить, авось Бог ума прибавит.
Он помолился и стал говорить о Рождестве.
— Рождество-то не больно веселое нынче, — перебила его бабушка.
Иван Ильич ответил:
— Так ведь и первое-то Рождество не больно веселое было. А вот засияла звезда, и явился свет миру, да что свет – лучик во тьме. А кому-то и лучика звезды хватит, чтобы к свету прийти.
И он посмотрел на елку, на звезду, которую тогда вырезала и раскрасила Соня карандашом Ваньки Зайцева. И все посмотрели за ним.
Вдруг Иван Ильич рассмеялся и сказал:
— Ну ладно. Хватит мне церковную пропаганду да мракобесие разводить. Хочу с вами своими рождественскими радостями поделиться. Ты, Полина Петровна, считай. Не шлепнули меня, как ты предсказывала, — это раз. Больше того, храм не закрыли. Получил я сегодня патриаршее благословение на служение. Из самой Москвы. Это два. А три… Это Софьюшкино решение. Умница, доченька. Кому надо, тот знает. Три, да? Три. Коля меня порадовал. Хороший парень у тебя, Мария, растет. Это четыре. Ну, а у сама-то Мария удивила так удивила! Это пять.
— А я? – обиделась бабушка.
— А ты, Полина Петровна, меня удивляешь беспрерывно и беспощадно.
Все засмеялись и выпили. Начались разговоры.
Первым встал Андрей.
— Значит, завтра в шесть, Мария Сергеевна.
— Ты куда опять собралась? – испугалась бабушка.
Мама ответила:
— В Москву. Там буду месяца два, а потом куда пошлют. Вот что, мама, Соня у нас будет жить. Каждый месяц вы будете получать деньги…
— Сколько? – спросила бабушка.
— На хлеб хватит. Когда я вернусь, не знаю. Приеду в Москву, сообщу почтовый адрес. Коля, Соня, — она повернулась к нам, — я рада, что вы вместе будете. Ивану Ильичу помогайте, хорошо?
Бабушка наклонилась к столу и заговорила негромко:
— Слышь, Марья, ты там, в Москве-то, ближе к начальству будешь… Так узнай, когда победа-то наша будет, помилование выйдет? Должно же быть-то, такую-то вражью силищу сломить, это же великое дело, обязательно прощение выйти должно, выпустят Володю, а?
Мама вздохнула:
— До победы еще как до Луны…
Потом бабушка ушла с Соней вниз, я тоже уже лежал в своей комнате, а мама с Иваном Ильичом тихонько разговаривали на кухне. Дверь без скрипа отворилась сама собой, и я услышал голос мамы:
— Иван Ильич, ну что мне делать? Она верит, что Володя придет. А у него в приговоре десять лет без права переписки. Вы знаете, что это такое?
Иван Ильич что-то неразборчиво ответил.
— А я знаю. Это расстрел. Нет Володи. Нет. Просто родственникам так говорили. Все эти годы я молчу, на почту хожу якобы посылки отправлять, и все ради Полины Петровны. Ведь она не переживет. У нее Володя – один свет в окошке. У меня же никого все это время, никого… И тут Герд. Сами посудите: вот Полина Петровна, вот служба моя, вот она, любовь эта, ни к месту, ни ко времени. Счастье краденое… Да что я о себе только! Если бы не Герд, что с Колей бы было?
Она тихо засмеялась сквозь слезы.
— Смешно получается. Мой сын своей жизнью обязан и Владимиру, и Герду. А больше ничего не будет у меня.
Я напрягся. А вдруг Иван Ильич скажет про Герда?
— Бог милостив, — тихо заговорил Иван Ильич. – Ты еще молодая, красивая, будет тебе счастье…
— Мне другого не надо…
— А может, и встретишься с ним. Война не вечна. Для того, кто верит и ждет, все возможно. Я тебе больше скажу: вы обязательно встретитесь…
Он помолчал.
— А как тебя, жену врага народа, на службу-то взяли?
Мама ответила:
— В такое время им не до этого. Да не им я служу.
— А кому?
— Коле. Полине Петровне. Володе, Ане. Мальчику этому, Вале. Всем хорошим людям.
— Понимаю тебя, милая, — он помолчал. — Ну, пойду я, Марьюшка. Ночь не спал, да и день суетный выдался. Прощай, моя хорошая.
Он ушел. Мама неслышно появилась у меня в комнате и наклонилась над кроватью. Я лежал с закрытыми глазами. Она легко, словно ветерок дунул, поцеловала меня и вышла, прикрыв дверь.
Я открыл глаза. У меня под подушкой лежали мои богатства: Валины часы и нож Герда. Я лежал долго и ни о чем не думал. Потом увидел свет за дверью. Я встал и открыл ее. Все снова сидели за столом, улыбались и разговаривали. Я сел на свой стул и заметил, что стол теперь другой, гораздо больше. Кроме нас, за ним сидели Герд, Валя, Сергей Краснов, Ваня Зайцев, Васька Соломатин по кличке Шнырь, тетя Аня, белозубый Рамиль и еще один – светловолосый, улыбающийся, в белой рубашке с закатанными рукавами. Лица его я не мог разобрать, но знал, что это мой отец.
Я хотел заплакать, но не смог.
Голосования и комментарии
Все финалисты: Короткий список
// // //
Комментарии
Нужно войти, чтобы комментировать.