Коробка, как всегда, была забита смесью фирменных лекарств в фабричной упаковке и аналогов без этикеток. Флорес вытаскивала каждую пластмассовую бутылочку, коробку или тюбик, поднимая их подобно молотку на аукционе, объясняла назначение, а потом укладывала лекарства обратно.
— Я не фармацевт, — сказала она. — Но все, что надо, написано на этикетках и в инструкциях. Ваше дело рассказать нам, что работает, а что нет. Без обид, но тут происходит слишком много таинственного. Давайте избавимся от секретов и подойдем к делу более научно. Сможете?
Любитель-Один молчал несколько секунд, фокусируясь на создании, стоящем с ним лицом к лицу.
— Мы благодарны за лекарςτва, — сказал он в конце концов.
— Это замечательно, — ответила Флорес терпеливо. — Но послушай, вот коробочка сумицина. Это антибиотик. Если вы подхватите инфекцию мочеполовой системы или кишечника, то это излечит. Но если вы принимали много сумицина в прошлом, он не будет работать, Тогда вам следует принимать амоксициллин. Вот эти два пакета с амоксициллином непатентованные.
— Имя, от которого вςе другие имя проиςходяτ, — сказал Любитель Иисуса-Один.
— Это верно. Теперь вот что. Амоксициллин хорош, если вы его никогда не принимали, но если организм привык к нему, тогда лучше это фиолетовое, аугментин, в нем есть еще кое-что, помогающее при привыкании.
Флорес положила аугментин обратно в коробку и почесала нос обезьяньим пальцем.
— Послушай, мы не можем стоять здесь весь день и обсуждать за и против каждого антибиотика в коробке. Но нам совершенно необходимо связать специфические лекарства и конкретные проблемы. К примеру, возьмем тебя. Ты болен?
— ςлава Господу, неτ, — сказал Любитель-Один.
— Ладно, приведи кого-нибудь, кто реально болен и может говорить.
Наступила пауза.
— Мы благодарны за лекарςτва, — сказал Любитель-Один. — Мы приготовили еду вам. — Тон его был нейтрален, но все же в нем можно было услышать упрямство и даже угрозу.
— Зд
о
рово, спасибо, мы займемся этим через минуту, — ответила Флорес непоколебимо. — Но может, сначала приведешь кого-нибудь, кому нужны антибиотики? Как я упоминала, я не фармацевт. Я не доктор. Все, чего я хочу, — это познакомиться поближе с вашим народом.
Пока эти двое пререкались, все больше оазианцев покидали убежище. Питер сообразил, что, должно быть, они всегда там прятались в прошлом, когда происходили эти обмены, но у них не хватало смелости обнаружить себя. Что же особенного было во Флорес? Запах, может? Питер повернулся к Тушке. Тушка подморгнул.
— Повинуйся могучей Флорес, — сказал он насмешливо. — А то не поздоровится.
Как только стало ясно, что обмен займет какое-то время, Питер позволил себе отлучиться и пошел через тундру к церкви. Стоял довольно ветреный день, и дишдаша хлестала по лодыжкам, однако ветер оказался полезен, уменьшая влажность и создавая иллюзию свежего кислорода. Внутренняя сторона подошв сандалий уже скользила от пота. Он поглядел на них, не останавливаясь, и вспомнил ощущение ходьбы по снегу в сапогах на толстой подошве промозглым январским утром в Ричмонд-парке, когда он гулял с только что разведенным отцом, курившим сигарету неподалеку. Образ исчез так же внезапно, как и появился.
И сейчас, и раньше, когда он пересекал пустошь, направляясь к церкви, построенной им и его паствой, он оборачивался, чтобы проверить, следует ли за ним Любитель-Один. В этот раз за Питером никто не шел, но маленькие фигурки около машины СШИК стали неразличимы из-за помутнения пересекающихся воздушных потоков.
Когда он достиг церкви, то вытянул руки и распахнул дверь, полагая, что церковь пуста. Но нет. Там собралось пятьдесят или шестьдесят ярко окрашенных душ, уже сидящих рядами, как если бы их пригласили заранее. Не вся община, но приличная ее часть, учитывая, что они собирались молиться сами, без пастора. Многие из них работали на полях белоцвета в день падения Питера и стали свидетелями того, как пронзалась его плоть, наблюдали, как зубы хищника искалечили его так ужасно, что надежды на спасение не было, даже если прибегнуть к Технике Иисуса. Может, они даже собрались отпевать оτζа Пиτера — и вот он собственной персоной, нежданным гостем.
По толпе пошел изумленный шепот. Потом зыбь восторга зарядила воздух, заняла ощутимое пространство, ударилась о стены, угрожая приподнять крышу. Если бы он захотел, в этот момент он мог бы сделать с ними все что угодно, мог бы повести их куда угодно. Они всецело принадлежали ему!
— Боже благослови наше единение, оτеζ Пиτер! — восклицали они, сначала по отдельности, а потом хором.
Каждый голос усиливал печаль в его сердце все больше и больше. Их вера воспарила к Небесам, а он пришел, чтобы утопить ее.
Дверь за ним захлопнулась с глухим звуком, ее хорошо смазанным петлям помог ветер. Обильный свет лился в окна, освещая покрытые головы Любителей Иисуса, так что они сверкали, словно пламя свечей под иконостасом. Когда он проходил по рядам, сюрреалистический монтаж картин на потолке давил на него всей своей тяжестью. Прекрасный розовый Иисус Любителя-Двенадцать, идущий рука об руку со сверкающим седым Лазарем, голубая и желтая сцена Рождества, Мария Магдалина, изрыгающая эманации дьявола, Фома неверующий Любителя-Шестьдесят Три… и, конечно, изображение воскресшего Христа и его женщин, надежно висящее на своем месте, закрепленное с особой тщательностью после того, как картина изуродовала художницу. Чучело в набедренной повязке, такое отличное от доброго
mensch
[51] в христианской традиции, неожиданно внушило ужас. Сверкание света там, где должна быть голова Христа, дыры в форме глаз на Его руках, подобных лучам морской звезды, — все, в чем Питер прежде видел подтверждение того, что Бог не ограничен иконографией одной расы, теперь поразило его доказательством непреодолимой бездны.
Пастор занял место за кафедрой. Он заметил, что สีฐฉั заправили его кровать, постирали и сложили простыни, почистили башмаки, которые Любительница-Пять пошила ему, и положили небрежно брошенный карандаш на подушку, где ему станут поклоняться, как святой реликвии, грядущие поколения. Теперь, благословленные чудесным воскрешением, они сидели, восторженно внимая, держа наготове брошюры с переложением Библии, и ждали знака к пению псалма, который, согласно традиции, мог быть «В Саду» или «В Господе Слава».
— สีคฐڇ๙ฉ้, — сказал он. — คssฐڇ. สีคฐ ฉ้น สีฐฉ้รี่t ฐurฐ ฉ้นรี่ณs ณฉ้ssนรี่ณฐ.
Кое-кто из общины передернул плечами — Питер всегда воспринимал эти движения как смех. Он надеялся, что это и был смех, вызванный его неуклюжим произношением, но возможно, ему так и не доведется узнать, что это на самом деле.
— สีคssฐڇ รี่tฐ สีssคฉ้ สีค Иисус คฐڇ๙ฉ้s, — продолжал он.
И мог почувствовать их изумление, вызванное его ограниченной детской речью, совершенно лишней, когда они так желают слышать только святой язык короля Якова. Но он хотел раскрыться перед ними — хоть один раз — так, чтобы они поняли все. Он слишком много им задолжал — их достоинство, пусть и ценой своего собственного.
— ๙ฉ้ss Иисус สีรี่t สีฐฉั สีค สีค คฐ.
Питер закончил подсчет прихожан, что уже стало привычным рефлексом, — пятьдесят два. Ему никогда не узнать, сколько же душ скрывалось в поселении, никогда не узнать, как далек он от того, чтобы обратить всех в христианство. Все, что он мог, — отличать каждого человека здесь, и не только по цвету его одеяния.
— รี่ คฐڇ๙ฉ้
сс
สีฐฉ้ค ζерковь สีฐ, — сказал он, — ฐڇ๙ฉ้ss สีฐณฐฉ้ค Книга Странных Новых Вещей.
Он достал Библию короля Якова из сумки и, вместо того чтобы перелистать позолоченные на обрезах страницы, отыскивая абзац для чтения, вышел из-за кафедры и протянул Библию Любителям Иисуса, сидящим в первом ряду. С изощренной нежностью — не от почтения к Книге, но от заботы о хрупкой плоти перед ним — он вручил Библию Любителю-Семнадцать, а тот уложил ее на коленях.
Питер вернулся на кафедру.
— สีฐ สีรี่ รี่ สีฐ, — сказал он. — ฉ้ค คssฐ สีssสีรี่ Господь. สีฐ Бог คฉ้ สีค คฐฉ้ss ฉ้นรี่ ๙ฉ้ss ณนรี่ณ.
Дрожь внимания прошла по его пастве. Головы наклонились, руки затряслись. Любитель-Пятнадцать вскрикнула.
— คฐสีฐ ڇสีคss ๙ฉ้ss ฉ้ Господь ฉ้น คฐڇ รี่ณฐ ๙ฉ้ss, — настаивал Питер. — ฉ้ค tสีฐ รี่ รี่ฉ้ค สีฐ รี่ฉ้สี ฐ สีฐฉ้ค คssฐڇ๙ฉ้сс Любитель Иисуса-Пять… — Его голос сорвался, и ему пришлось ухватиться за края кафедры, чтобы и самому не дрожать. — Любитель Иисуса-Пять สีฐฉั สีฐ ๙ฉ้l รี่iฐ สีฐฉัค สีรี่t รี่ณฐ. คฉ้ สีฉ้ สีฐรี่ ณนรี่ณ СШИК. — Он втянул большой, прерывистый глоток воздуха. — สีฐรี่t๙สีรี่ สีรี่ڇ ครี่ฐڇ๙ฉ้ รี่ สีฐรี่t ζерковь. คฐ คڇ รี่ณฐ ๙สีรี่ฐڇ สีค Би. รี่tฐ สีค ฉ้cc.
И все. Он больше не мог продолжать, слово, в котором он нуждался, самое важное слово осталось неведомым ему на языке สีฐฉั. Он склонил голову и нашел спасение в конце концов в своем — чужеземном языке.
— Прощение.
Он оставил кафедру, подхватил с пола канареечно-желтые башмаки, по одному в каждой руке, и неохотно пошел по рядам к выходу. Первые несколько секунд ощущались как минуты, он шел в тишине, один-одинешенек. Потом Любители Иисуса встали и столпились вокруг него, нежно касаясь его плеч, спины, живота, ягодиц, бедер — всего, до чего могли дотянуться, одновременно без труда произнося чистыми голосами:
— Прощение.
— Прощение.
— Прощение.
— Прощение.
— Прощение.
— Прощение, — произносили все по очереди, пока он не нащупал дверь и не исчез в слепящем солнечном свете.
На пути в поселение, пока его отвислая, пустая сумка болталась на поясе, он несколько раз поворачивал голову, чтобы взглянуть на церковь, чей силуэт вырисовывался на фоне восхитительного неба. Никто, кроме него, не покинул церковь. Вера — место, которое люди не покидают, разве что это совершенно необходимо. สีฐฉั склонялись к тому, чтобы следовать за ним в Царствие Небесное, но были не склонны следовать за ним в юдоль сомнений. Он знал, настанет день, и, может, настанет очень скоро, когда у них появится другой пастырь. Паства Питера получила от него то, в чем она остро нуждалась, а их поиск спасения будет продолжаться еще долго после того, как он уйдет. В конце концов, их души так страстно мечтали как можно дольше оставаться во плоти, дольше пребывать в промежутке сознания. Это естественно, они ведь всего лишь люди.
А около джипа СШИК дела шли своим чередом. Любитель-Один удалился куда-то, с лекарствами было покончено, провизию грузили в машину. В погрузке принимали участие больше สีฐฉั, чем обычно, можно сказать, целая толпа. И Тушка с Флорес включились в работу, нося тюбики, мешочки и банки, но Питер заметил даже издалека, что สีฐฉั сначала подходили к Флорес и приближались к Тушке, только если у Флорес руки были полны. Наконец до Питера дошло: она им нравится. Кто бы мог подумать? Она им нравится!
— Позволь мне понести, — сказал Тушка, когда Флорес ухватилась за особенно тяжелый мешок с тестом из белоцвета.
— Я о’кей, — воспротивилась Флорес.
Ее волосы взмокли от пота, подчеркивая маленький череп, и голубые вены выступили на висках. Одежду — хоть выжимай. Флорес наслаждалась происходящим.
Чуть позднее, когда все трое уже сидели в машине и Тушка отъезжал от Си-два, она сказала:
— Мы их расколем.
— Расколем? — эхом откликнулся Тушка.
— Разберемся, что у них за механизм внутри, — объяснила она.
— Да? — сказал Тушка, явно не интересуясь перспективой.
— Да, и потом, с Божьей помощью, мы излечим их.
Питер был удивлен, услышав эти слова из уст работницы СШИК. Но лицо Флорес появилось в щели между передними сиденьями, как голова горгульи из готической стены, в поисках проповедника, засунутого на заднее сиденье.
— Просто фигура речи, вы должны понимать, — сказала она. — Другими словами, если посчастливится. — Ее лицо снова исчезло, но она еще не закончила. — Вы, наверно, не шибко верите в такую чепуху, как счастье, а?
Питер отвернулся и уставился в окно. При скорости, с которой Тушка вел машину, темную землю можно было принять за бетонное шоссе, и иногда пласт бледного белоцвета убегал назад, расплываясь, как разметка на дороге. Если напрячь воображение, он мог бы увидеть дорожные знаки на шоссе М-25 с указателем расстояния до Лондона.
— Думаю, что верю, — ответил он Флорес, немного запоздав.
Он точно знал, что слово «счастье» нигде в Библии не упоминалось, но это не значило, что счастья не существует. Грейнджер называла его счастливчиком. И в лучший период его жизни, когда Би была рядом, он и вправду был счастлив.
Когда он добрался до квартиры, там наконец его ждало письмо Би.
В нем говорилось:
Питер, я люблю тебя. Но пожалуйста, не возвращайся домой. Умоляю тебя. Оставайся там, где ты есть.
Аминь
— Что мне здесь нравится, — сказала Моро, стремительно ускоряя темп на беговой дорожке, — каждый день что-то капельку меняется, но в то же время все остается по-прежнему.
Она, Би-Джи и Питер занимались на спортплощадке под тентом. Это был просто еще один день на Оазисе, очередной перерыв, согласно расписанию, несколько часов отдыха перед тем, как вернуться к работе над великим проектом. Навес защищал их от солнца, но свет его был таким ярким в это послеобеденное время, что пронизывал переплетение холста, придавая телам желтоватый оттенок.
Моро уже пропотела как следует, шаровары прилипали к бедрам при каждом шаге, голый живот блестел. Она поставила себе цель пройти триста шагов и была где-то на полпути, не сбавляя темпа и крутя рукоятки беговой дорожки, словно это были ручки газа на мотоцикле.
— Тебе надо бы попробовать тренировать только ноги, не держась, — посоветовал ей Би-Джи, отдыхая между подходами в отжиманиях, — четырехглавые подкачаешь, икроножные, да и вообще.
— Я заодно и руки тренирую, — ответила Моро. — Беспалые часто запускают руки, те становятся вялыми. А я себе сказала — ни за что.
Питер поднимал мешок с песком, надетый на шкив, вернее, пытался поднимать. Руки у него значительно окрепли от работы на плантациях белоцвета, но, видимо, теперь он напрягал какую-то иную группу мышц.
— Не надрывайся при подъеме, — сказал ему Би-Джи, — вниз тоже полезно. Выжимай медленно. Медленно, насколько сможешь.
— Я думаю, он для меня еще тяжеловат, — сказал Питер. — Что в этом мешке? Не песок же?
Он не мог себе представить, чтобы СШИК вез на корабле мешок с песком, когда это место можно было уделить чему-то более полезному и равному по весу — мешку сахара или человеку.
— Земля, — сказал Би-Джи, обведя рукой пространство вокруг площадки под тентом.
Он стянул майку и выкрутил ее. Сморщенные шрамы радугой проступили у его левой подмышки, уродуя плавный рельеф на груди.
— Полагаю, что отсыпать оттуда землицы не получится? — поинтересовался Питер.
— Я тоже так полагаю, братан, — подтвердил Би-Джи с чрезвычайно серьезным лицом, но на самом деле он шутил.
Человек становится для тебя открытой книгой, если узнать его поближе. И его интонации, и окончание фраз, искорки в глазах — тончайшие символы, неведомые официальной науке, на которых можно при желании построить дружбу на всю жизнь.
Питер снова попытался взять вес. На этот раз не успел он дотянуть его до колен, как начали болеть бицепсы.
— Частично твоя проблема в том, — сказал Би-Джи, подходя к нему, — что тут необходимо действовать равномерно.
Он снял мешок со шкива, подтянул его практически без усилий себе на грудь, затем аккуратно обхватил одной рукой.
— Наиглавнейший мускул — это твой мозг. Надо планировать, что будешь делать, и разогреться. Найди упражнение, которое потребует от тебя предельных усилий, но не запредельных. Что до этого мешка, так я тебе советую — для начала просто поноси его.
— Как это?
Би-Джи подошел к Питеру и бережно передал ему мешок, словно спящего ребенка.
— Просто прижми его к груди, — сказал он, — обхвати руками и ходи. Походи по площадке туда-сюда, еще и еще, так долго, сколько сможешь, пока не почувствуешь, что сил твоих больше нет. Тогда положи мешок и расслабься.
Питер так и сделал. Би-Джи наблюдал. Моро тоже наблюдала, она уже прошагала свои триста шагов и теперь пила из бутылки бледно-зеленую жидкость — может, дождевую воду, а может, и дорогущую газировку, изготовленную на заводах транснациональной корпорации за тридевять галактик отсюда. Питер сновал мимо них со своим мешком туда и обратно. Носил он вполне прилично, а вот когда выдохся, то опустил мешок довольно неуклюже.
— Надо будет еще попрактиковаться, — сказал он пыхтя.
— Ну, ты ж не собирался заниматься этим потом, да?
Он впервые намекнул на предстоящий отъезд Питера.
— Почему бы и нет, — сказал Питер, присаживаясь на низкий подиум неизвестного назначения. — Что помешает мне носить мешок с песком, когда я вернусь домой? Собственно, это может быть даже необходимо в случае наводнения. Там в последнее время сплошные наводнения.
— Надо бы им тщательнее продумать свою говенную водоотводную систему, — заметил Би-Джи.
Моро встала и оправила одежду. Перерыв на тренировку закончился — долг зовет.
— Может быть, вам стоит уладить все свои дела там и вернуться сюда, — сказала она.
— Я не оставлю свою жену.
— Ну, может быть, она тоже сумеет прилететь.
— СШИК в свое время решил, что не сумеет.
Моро передернула плечами, ее обычно бесстрастное лицо оживилось от вспышки негодования.
— СШИК-пшик! Что это вообще такое? Мы — мы и есть СШИК! Все мы здесь. Может, пора бы чуть-чуть ослабить проходные тесты.
— Ага, они крутые, — согласился Би-Джи задумчиво; одна его половина гордилась собой за то, что он успешно прошел собеседование, а другая сожалела о потенциальных братьях и сестрах, которые не справились. — Чертово игольное ушко. Это ж из Библии, да?
Почти рефлекторно Питер напрягся в поисках дипломатичного ответа, а потом осознал, что в этом нет никакой нужды.
— Да, Би-Джи. Евангелие от Матфея, глава девятнадцатая, стих двадцать четвертый.
— Я запомню, — сказал Би-Джи, а потом широко осклабился, давая понять, что ничего он не запомнит и прекрасно об этом знает.
— Муж и жена в одной команде, — сказала Моро, пряча бутылку в объемистую сумку. — Думаю, это было бы очень романтично.
Она говорила мечтательно, словно романтика для нее была чем-то экзотическим и странным, тем, что можно наблюдать в стае обезьян или белых гусей, но уж никак не среди ее знакомых.
Питер закрыл глаза. Последнее сообщение Би и его ответ отпечатались в его мозгу так же явственно, как любой стих из Евангелия.
Питер, я люблю тебя, —
писала она,
— но прошу тебя, не возвращайся домой. Умоляю тебя. Оставайся там, где ты есть. Это безопаснее, а я хочу, чтобы ты был в безопасности. Это последнее сообщение, которое я смогу тебе отослать. Я больше не могу оставаться в этом доме. Я буду жить с другими людьми, с чужими людьми. Я точно не знаю где. Мы будем переезжать. Я ничего не могу тебе объяснить, просто поверь мне, что так будет лучше. С тех пор как ты уехал, здесь все переменилось, все уже не так. И все меняется ужасно быстро. Безответственно с моей стороны приводить дитя в этот гниющий мир, но альтернативой было бы убийство, а на это меня не хватит. Думаю, в любом случае плохой конец неизбежен, и для тебя будет благом не возвращаться и не видеть этого. Если ты любишь меня, то не заставишь смотреть, как ты страдаешь. Забавно, что много лет назад, когда мы только встретились, меня предупреждали, что ты жестокий и бессердечный эксплуататор чужих чувств, вечно манипулирующий людьми, но я знаю, что в душе ты невинен, как ребенок. Ныне эта планета стала слишком жестокой для тебя. Мне будет утешением думать о том, что ты в безопасности и что у тебя есть какой-то шанс на счастливую жизнь.Беатрис
На это он незамедлительно, не раздумывая ни минуты, ответил только:
В опасности и в безопасности, в счастье или в несчастье мое место рядом с тобой. Не сдавайся. Я тебя найду.
— Ты там береги себя, о’кей? — сказал Би-Джи. — Ты отправляешься в гаааадкое место. Держись. Не расслабляйся там. Обещаешь?
Питер улыбнулся:
— Обещаю.
Они с этим большим человеком пожали друг другу руки, чопорно и официально, словно дипломаты. Ни крепких объятий, ни прочих дружеских жестов. Би-Джи умел подогнать жесты к случаю. Он развернулся и ушел бок о бок с Моро. Питер смотрел, как их фигуры удалялись, уменьшались, а потом вовсе исчезли на фоне уродливого фасада сшиковской базы. Потом он сел на качели, крепко вцепился в цепи и заплакал. Беззвучно, без всхлипов, без рыданий — Любительница-Пять не смогла бы назвать это «ςлишком долгой пеςней». Слезы тихо лились по щекам, а воздух слизывал их, не давая упасть на землю.
Наконец Питер вернулся к мешку и опустился рядом с ним на колени. Без особого труда он взял его и положил себе на бедра. Затем, обхватив мешок руками, подтянул его к груди. Мешок был вроде бы тяжелее, чем Би, хотя трудно сказать наверняка. Человека поднять в чем-то легче. Так не должно быть, потому что сила тяжести действует на обоих, от нее никуда не денешься. И все-таки Питеру приходилось поднимать бесчувственные тела, а потом он поднимал Би — и разница была. А ребенок… ребенок еще легче, гораздо легче.
Так он и сидел с мешком в обнимку, пока колени не заныли и не затекли руки. Когда он наконец спустил мешок на землю, оказалось, что Грейнджер стоит рядом и наблюдает за ним — как долго, он понятия не имел.
— Я думал, ты сердишься на меня.
— И потому сбежал?
— Просто не хотел тебе надоедать, думал немного освободить пространство.
Она засмеялась:
— Вот уж чего-чего, а пространства мне хватает — вся Вселенная.
Он окинул ее взглядом с ног до головы, стараясь делать это не слишком навязчиво. Она казалась хладнокровной, собранной, была одета как всегда, готова к работе.
— Ты ведь тоже летишь домой, правда?
— Правда.
— Значит, будем вместе.
Она не смягчилась ни на йоту от этих слов.
— Мы будем на одном и том же корабле, но в полном беспамятстве.
— Мы проснемся вместе в конце пути, — сказал он.
Она не смотрела на него. Они оба знали, что их пути разойдутся.
— А ты… — начал он и умолк, словно не решаясь спросить. — Ты ни капли не жалеешь, что уезжаешь отсюда?
Она пожала плечами:
— Да найдут они другого фармацевта. И другого священника. Незаменимых нет.
— Да. И каждый незаменим.
Их отвлек звук мотора. Неподалеку от базы отъезжал автомобиль, направляясь в сторону Большого Лифчика. Это был тот самый черный фургон — катафалк Курцберга. Механики его отремонтировали, доказав, что, даже пораженный молнией и объявленный мертвым, ты, будучи автомобилем, воскреснешь снова. Автомобиль был не совсем как новенький, но отрихтованный заботливыми спецами. Внутри фургона были какие-то трубы, они не помещались и торчали из задней дверцы, закрепленные веревками. Койку оттуда, наверное, вынули. Теперь, когда персонал точно знал, что пастор мертв, конечно, не было нужды оставлять его машину в том же виде в гаражном боксе, обозначенном «Пастор», и ее пустили в оборот. Бережливость лучше богатства. И впрямь, Курцберг даже похороны сам себе устроил, не сваливая проблемы на головы сотрудников. Вот так человечище!
— Ты все еще молишься за моего папу? — спросила Грейнджер.
— У меня сейчас сложности с молитвами, — ответил он, нежно снимая ярко-зеленую комаху с рукава и выпуская ее в воздух. — Но скажи мне… Как ты собираешься его найти?
— Там видно будет, — ответила она. — Дай только доберусь до дому. Там что-нибудь придумаю.
— У тебя есть родня, которая сможет помочь?
— Наверное, — сказала она, и в этом ее «наверное» было столько же надежды, сколько на помощь футбольной команды Тибета, или стада говорящих буйволов, или всего ангельского воинства.
— Ты никогда не была замужем, — сказал он.
— Откуда ты знаешь?
— Твоя фамилия до сих пор Грейнджер.
— Многие женщины не меняют фамилии после замужества, — сказала Грейнджер.
Похоже, от такого бодания с ним она приободрилась.
— Моя жена сменила, — сказал он. — Беатрис Ли. Би Ли. — Он смущенно ухмыльнулся. — Глупо звучит, конечно. Но она ненавидела отца.
Грейнджер замотала головой:
— Нельзя ненавидеть отца! В глубине души это невозможно. Просто нельзя. Он дал тебе жизнь.
— Давай не будем об этом, — попросил Питер. — А то опять начнем обсуждать религию.
Катафалк Курцберга был теперь лишь точкой на горизонте. Сверкающее созвездие дождя висело прямо над ним.
— Как ты назовешь своего ребенка? — спросила Грейнджер.
— Не знаю, — ответил он. — Это все… мне пока трудно об этом размышлять. Чуть страшновато. Говорят, это навсегда меняет человека. Я не говорю, что не хочу перемен, но… Как посмотришь, что в мире творится, куда все катится… Решиться подвергнуть ребенка такой опасности, предоставив невинное дитя бог знает… кто знает, чьей воле… — Он осекся и умолк.
Казалось, Грейнджер его не слушает. Она вскочила на беговую дорожку и качнула бедрами, словно танцор, держа стопы неподвижно, наблюдая за тем, сдвинется ли лента с места. Она дернула задом. Лента сдвинулась на несколько сантиметров.
— Твой ребенок будет новичком на планете, — сказала она. — Он не станет задумываться о потерянных нами вещах, о канувших в Лету местах, об умерших людях. Все это будет для него предысторией, наподобие динозавров. То, что случилось до начала времен. Только завтра будет иметь для него значение. Только сегодня. — Она улыбнулась. — Типа что у нас на завтрак?
Он рассмеялся:
— Ты собралась?
— Конечно. Я прибыла налегке. Налегке и уеду.
— Я тоже собрался.
Это было делом трех минут, в его багаже почти ничего не было. Паспорт. Ключи от дома, в котором к тому времени, когда Питер до него доберется, могут быть уже другие замки. Карандашные огрызки. Ярко-желтые башмаки, пошитые Любительницей-Пять, каждый стежок на них был выполнен с величайшей осторожностью, дабы не поранить ее руки. Пара штанов, которые с него спадали, несколько футболок, которые болтались на нем так, что он казался беженцем, одетым в благотворительное тряпье с чужого плеча. Что еще? Да ничего, кажется. Остальная одежда, которую он привез с собой, была испорчена плесенью или изорвана во время строительства церкви. Он знал, что, когда вернется, будет холодно и он не сможет разгуливать в одной дишдаше, но эта проблема была еще далеко.
Самой вопиющей недостачей в рюкзаке оказалась Библия. Она была у Питера с самого его обращения, она наставляла, вдохновляла и утешала его так много лет, он тысячи раз листал ее страницы, оставив на них тысячи отпечатков пальцев, так что из ДНК его клеток, осевших на волокнах льна и хлопка, можно было бы, наверное, вырастить нового Питера.
— Пока τы не пришел, мы были одинокие и ςлабые, — однажды сказала ему Любитель Иисуса-Семнадцать. — τеперь, вмеςτе, мы ςильные.
Питер надеялся, что его драгоценная Библия короля Якова придаст силы ей и ее собратьям. Их собственная Книга Странных Новых Вещей.
Она и так вся хранилась у него в памяти. Все то, что важно, то, что может понадобиться. Даже теперь он был совершенно уверен, что сможет прочитать наизусть Евангелие от Матфея, все двадцать восемь глав, кроме самого начала, где Езекия-родил-Иоафама[52]. Он думал о Би, вспоминая, как она читала ему шестую главу в своей крохотной спальне, когда они впервые были вместе, вспоминая ее голос, нежный и страстный, когда она говорила о небесном святилище, где все драгоценное в безопасности: «Ибо где сокровище ваше, там и сердце ваше». Он думал о последних словах Матфея и о том, что значат они для двоих людей, которые любят друг друга:
Я буду с вами всегда до скончания века. Аминь.
Спасибо, что читали книгу в нашей бесплатной электронной библиотеке сообщества❝ девочка и лис ❞