Так сознаем ли мы, к чему призваны? Нам предстоит осуществить в совершенной полноте божественный дар материнства, всех детей Божиих, ближних и дальних, всех, кого Промысл втягивает в орбиту нашего бытия, жалея, воспитывая, баюкая, вразумляя и терпеливо доводя до Отчего дома.
А о себе — забывать. Императив этот трудно воспринимается в наши дни, когда даже невинный младенец, только начинающий познавать мир, избирает из океана звуков для первого лепета не какие-нибудь иные слова, а МНЕ, МОЁ, ДАЙ… Впрочем, и веком раньше одна матушка, жена священника, в беседе с духовником трепыхалась: “Жить для других?! Но почему?”. “Потому, детынька, — кротко отвечал он (а это был преподобный Алексий Зосимовский), — что только так ты найдешь покой”. Покой на языке святых означает довольство совести, когда в исполнении Божиего закона обретаешь твердую почву под ногами, ясный смысл бытия и наслаждение жить правильно.
Теория, разумеется, мертва; но вот любопытное свидетельство практики, взятое из интервью министра по чрезвычайным ситуациям. Удивляясь способности наших ребят-спасателей работать в экстремальных условиях по 3-5 суток (при установленной для человеческого организма норме 2-5 часов), газетчик спрашивает, почему всё-таки это возможно, откуда берутся силы? Министр отвечает вопросом:
— Вы когда-нибудь пробовали спасти человека?
А потом рассказывает, как спецназовцы МЧС меняются на глазах, нравственно преображаются — что с религиозной точки зрения вполне достоверно: самоотвержение привлекает милость Божию; в газете об этом, понятно, ни слова. Дивная мать Амвросия, автор “Жития одной старушки”, свершившая свой земной путь как непрерывный подвиг жертвенного христианского служения — вот кто мог бы грамотно ответить любознательному корреспонденту. На войне, еще на первой мировой, неделями не покидая лазарета, а позже в лагере, уступая свою пайку хлеба умирающему, она вполне испытала радостное чувство исполненного долга, которое называет “удовлетворением душевным”. Она-то молилась и знала, откуда подается спокойная решимость оперировать под бомбами, с пулей в ноге таскать раненых, выхаживать холерных и тифозных; знала также и Кого благодарить за спасенные жизни: “Стрельба прекратилась, наступила полная тишина, и я подняла голову. Слава Богу, осталась жива; надо идти дальше”.
Печалятся иные о строгости Православия: ни тебе театра, ни кино, ни иных веселых развлечений. Прославленный недавно во святых архимандрит Георгий писал одной девице: “Счастье мыслящего человека состоит не в том, чтобы в жизни играть милыми игрушками, а в том, чтобы как можно больше вносить света и теплоты в окружающих людей… Моя голубушка Катюша, если мы исполним эту заповедь (о любви к Богу и ближним) и подобные ей — то Царство Небесное наше! И о многом не нужно думать и скорбеть”гг.
В женской половине человеческого рода заключены великие силы, ворочающие мирон. Только не поняты, не признаны, не возделаны они ни ими самими, ни мужчинами и подавлены, грубо затоптаны или присвоены мужской половиной, не умеющей ни владеть этими великими силами, ни разумно повиноваться им от гордости, а женщины, не узнавая своих природных и законных сил, вторгаются в область мужской силы и от этого взаимного захвата — вся неурядица… Сказано не оголтелой феминисткой, а И. А. Гончаровым в безсмертном романе “Обрыв”.
За аленьким цветочком.
Помни всегда, что в тот день, когда ты родилась на свет, все веселились и радовались, а ты одна плакала. Помни это и живи так, чтобы в тот день, когда ты будешь умирать, все бы плакали, а ты радовалась.
(Василий Жуковский)
Взойдем ли на вершину.
Какие бы чудеса с нами ни совершались, а все не без нашего выбора. Одна желает золотой венец с самоцветами, другой подай “тувалет хрустальный”, а третья вздыхает об аленьком цветочке.
И что же такое этот аленький цветочек? Западная версия обходится вовсе без него: там добродетельная красавица перевоспитывает мерзкое чудовище, которое, в отличие от нашего, было еще и нравственным монстром, но исправилось, потому что девушка ему понравилась.
А у нас (в “Сказке ключницы Пелагеи”, записанной Сергеем Тимофеевичем Аксаковым): посреди несметных богатств страшилище безобразное охраняет паче зеницы ока хоть и неслыханной красоты, но всё же только цветок, считая его “утехой всей жизни” своей; а где-то за тридевять земель меньшая дочь простого купца грезит о том цветке; когда же получает в подарок, берет его “ровно нехотя”, дрожит и плачет, “точно в сердце ее что ужалило” — несомненно, предчувствие сокрушительной перемены судьбы: своей волей должна она принять волшебный залог таинственного избрания и из теплых стен родного дома шагнуть в жуткую неизвестность, принести себя в жертву, согласившись на “житье противное”. Выручая отца, отправляется девица служить верой и правдой загадочному господину. Постепенно она распознает в мохнатом уроде доверчивую ласковую душу и… вот наконец оптимистическая мораль: любовь разрушает колдовство, любовь снимает сатанинское заклятие, любовь превращает ужасного зверя в прекрасного принца — так! Но не забудем: всё предварила мечта об аленьком цветочке. Ведь, между прочим, купеческая дочь оказалась двенадцатой — предыдущие соискательницы, очевидно, предпочитали самоцветы с “тувалетами” и не удостоились королевского звания “в царстве могучием”.