Глава четырнадцатая, случайно‑закономерная.
Ангел сидел на скамейке и провожал глазами падающие листья. Деревья стояли уже почти голые – для середины сентября зрелище весьма редкое. Но такой уж выдался год, необычный во всех отношениях.
– Да, всё это весьма необычно, – начал Билл, дождавшись, пока я подойду, – и, тем не менее, вполне закономерно. За летом приходит осень, а вот наоборот пока еще не случалось. Давай‑ка для начала пройдемся.
Я встал и поплелся за ангелом.
– Ну, осень, положим, так рано не наступает, так что ничего закономерного я в этом не вижу, – ответил я, слегка раздосадованный столь скучным началом.
– А ты не переживай: скоро будет поинтересней, – тут же отреагировал Билл. – Дай разгон взять, а дальше пойдет по обкатанному.
– По накатанному.
– Вот, кстати, еще одна закономерность: я ошибаюсь – ты исправляешь.
– Так ты об этом будешь сегодня толковать?
– Об этом и о том, – загадочно ответил Билл.
– Ну‑ну, – ответил я и решил больше не задавать вопросов.
– Оно и правильно, – услышал мое решение ангел. Ты ведь всё равно не понимаешь, к чему я всё это говорю, так что можешь пока помолчать.
Молчание было недолгим.
– Как ты думаешь, – спросил Билл, – наше знакомство с тобой – оно случайно или закономерно?
– Судя по всему, закономерно… так?
– Конечно, хотя и здесь есть элемент случайности. Когда поступила заявка, я оказался на нашей сфере случайно – заболтался с одним знакомым, который только что вернулся с интереснейшего задания.
– Заявка? От кого?
– Конечно, от тебя. Заявки на такие услуги всегда поступают от конечного пользователя.
– Но я ведь…
– То, что ты не оформлял бумаги в трех экземплярах, еще не значит, что ты этого не хотел. А память у тебя до сих пор девичья: мы ведь говорили об этом еще на первой встрече.
– Так ведь тогда речь шла о том, что мне не хватает общения…
– Вот этим мы и пытаемся с тобой заниматься. Не болтовней, не сплетнями, а общением.
– Хорошо: я сам всего пожелал, и мы наслаждаемся общением.
Я уже давно понял, что лучше не возражать, а соглашаться. При всей своей ангельской натуре, Билл легко обижался и даже раздражался. И хотя он быстро остывал, какое‑то время уходило на его пыхтения. Поэтому со временем я научился пережидать бурю, отсиживаясь в бухте под названием «молчание – золото».
Пообщавшись еще немного в полной тишине и размяв ноги, мы причалили к нашей скамейке. Билл плюхнулся на нее и вытащил какой‑то бутерброд.
– Могу поделиться.
Я увидел у него в руке сомнительного вида гамбургер.
– Где ты взял эту гадость?
– В киоске на углу. А почему «гадость»?
– Тут же сплошные яды!
– Мне уже ничто не повредит. Это задание скоро закончится, а следующее будет уже не здесь. Соответственно, и вид у меня будет совершенно другой.
До меня постепенно начал доходить смысл сказанного.
– То есть, мы больше не увидимся?
– Еще пара месяцев, и моя миссия останется в прошлом.
– А зачем так пафосно?
Билл мельком взглянул на меня из‑под шляпы.
– Чего‑то сегодня не сидится.
Мы вновь направились к дальнему концу аллеи и вскоре уже ступали по розовой гальке, направляясь к роскошной клумбе. Мне опять не удалось понять, каким образом мы просочились через кусты.
– Нравится ли тебе эта клумба? – спросил меня ангел.
– Ты ведь знаешь, что нравится.
– А чем она тебе так нравится?
– Ну, своей правильной формой, сочетанием цветов, изяществом…
– Так‑так. А теперь посмотри на любой из отдельных цветков.
Я наклонился над сиреневым цветочком, входившим в обрамление внешнего кольца клумбы. Его лепестки переливались едва уловимыми оттенками лиловых и лазурных тонов. Я настолько залюбовался этой игрой цвета, что забыл о присутствии Билла.
– Вот в этом всё и дело! – воскликнул ангел и, заложив руку за спину (в другой он держал недоеденный гамбургер), принялся расхаживать вокруг клумбы.
– В чём?
– В том, что правильные формы могут нравиться, но никогда не будут поражать. Поразить может только то, что неожиданно. Ведь если бы ты знал, что цветок будет именно таким, очарование не было бы таким сильным.
– Иными словами, поражает только нечто неожиданное?
– Конечно. И для нас интересно то, что неожиданное находится в тесном родстве со случайным.
– Значит, занимаясь творчеством, нужно стремиться к чему‑то случайному? Звучит несколько странно.
– При такой формулировке – да. Но ведь можно сказать иначе: творя, отдавайся творческой фантазии, позволь ей вести тебя к чему‑то непредсказуемому – и тогда Случай обязательно приведет тебя к новым находкам.
– Но ведь вокруг только и слышишь: случайное только кажется таковым, у всего есть причина.
– Давай внесем некоторую ясность. – Билл подвел меня к ажурной белой скамейке и предложил присесть. – Сначала договоримся о терминах: случайным будем называть то, чего мы не планируем и к чему сознательно не стремимся. Причиной будем называть возможность объяснить происхождение факта. Если мы принимаем эти рабочие определения, то больше не будем путать случайность с беспричинностью.
Ангел доел наконец свой отвратительный гамбургер и запихал смятую салфетку в карман плаща.
– Но главное даже не в этом. Главное – расстаться с некоторыми заблуждениями, которые многими принимаются за аксиому. Одно дело – знать факты, и совсем другое – делать из них правильные выводы. Например: из представления о том, что нет ничего случайного, делается вывод о том, что всё предопределено.
– Я тоже так… считал.
– Можешь не запинаться – ты продолжаешь так считать.
– Тебя не проведешь. Так значит, будущее не определено? А как же ясновидцы?
– Никто не может утверждать с абсолютной уверенностью, что из множества вероятных продолжений будет выбрано данное. Каждое из этих продолжений имеет исчерпывающее объяснение, но выбор в пользу какого‑то одного из них – дело случайное и непредсказуемое. Можно говорить только о тенденции, но не о конкретном результате. И, между прочим, ясновидцы ошибаются сплошь и рядом. И не потому, что они не видят, а потому, что они видят данный момент, сиюминутную тенденцию, которая может измениться.
– А почему ты называешь это заблуждение главным?
– Потому что на нём основаны некоторые ошибочные выводы, которые не просто досадны, а губительны для эволюции. И самый серьезный – это так называемый «закон кармы». Ведь если нет ничего случайного, если у всего есть некая первопричина, уходящая своими корнями в прошлое, то всё остальное – это либо роль обреченного героя в театре одного актера, либо удел послушника, жизнь которого посвящена исправлению своей «плохой кармы».
– Значит, прошлое не имеет никакого значения?
– Ну, почему же – не имеет! Жри, что попало – обязательно заболеешь; валяйся целый день на диване – непременно обессилишь. Но чем выше мы поднимаемся по триаде тело‑разум‑дух, тем менее выражена эта прямая зависимость, тем больше здесь случайного, тем свободнее человек в своем выборе. Да иначе и быть не может: отрицать полную свободу духа – значит отрицать его божественное происхождение.
– Значит, кармы нет?
– Есть отрицательный материально‑энергетический балласт, который влияет на твое настоящее и может повлиять на твое будущее, но это не означает, что это будущее неотвратимо, что «такова твоя карма» и ничего с ней не поделаешь. Ты можешь изменить свое будущее, если видишь подстерегающую тебя опасность. Если ты заметил, что под карнизом свисают огромные сосульки – отойди к обочине или перейди на другую сторону улицы. Если надвигается ураган, спрячься в укрытие. Эти примеры тривиальны, но для любой ситуации неизменно одно: способность видеть и понимать – то есть те самые умения, о которых мы толкуем на каждой встрече. Ты – человек…
– И это звучит гордо.
– Это звучит глупо – во всяком случае, в твоем исполнении. Макс, дорогой, никогда не думай о будущем, как о чём‑то предопределенном. Это – путь уныния, путь отчаяния, путь страха. Кармы нет, но есть человеческая воля, есть вера, есть божественная любовь, которая слишком сильна, чтобы позволить тебе пассивно катиться к неотвратимому исходу.
Билл встал со скамейки и посмотрел на меня сверху вниз.
– Запомни: вера в неизбежность – это неверие в Бога. Ты, вроде бы, понимаешь это умом – теперь тебе нужно совершить простой и чрезвычайно важный шаг: начать демонстрировать это в своей жизни.
– Легко сказать!
– И еще легче сделать это. Стоит только начать! Вскоре ты привыкнешь, а привычка, как известно, становится второй натурой.
Я не успел ничего возразить, потому что ангел исчез, прежде чем я сумел произнести что‑либо членораздельное. Но я уже привык к его непредсказуемым появлениям и исчезновениям.
Кстати, мысль о том, что момент его исчезновения плохо предсказуем, пришла мне в голову впервые.
Лазурь и чернила
Глава пятнадцатая, в которой Билл и Макс беседуют о разуме.
Демонстрировать что‑либо новое в своей жизни мне было некогда: каждый день Лиз взахлеб рассказывала о своем очередном плане – нарожать кучу детей, купить большой дом, ездить вместе по всему миру. Я нырял в эти волны, набрав побольше воздуха и надеясь не захлебнуться. Мой слабый умишко просто не мог понять, что это были не планы, а волны радости, на которых моя обожаемая спутница каталась с мастерством классного серфингиста.
Но понял я это позднее, а в тот день, о котором пойдет речь, я пребывал в растрепанных чувствах и к вечеру запросил очередной встречи с Биллом.
Ангел сразу повел меня в «новые пределы», и вскоре мы уже шагали по хрустящей розовой гальке. Однако, к моему удивлению и некоторой досаде, очаровательные белые скамейки исчезли. Досады было куда больше, чем удивления: в тот день мне хотелось просто сидеть, вместо того чтобы бродить по аллеям, пусть даже исключительной красоты.
Собственно, красотой полюбоваться тоже не удалось. Не успели мы дойти до клумбы, как Билл повернул назад, к кустам. Битый час, ни разу не присев, мы болтались, как два челнока, не доходя ни до одного, ни до другого конца аллеи.
Настроение, испорченное после утреннего разговора с Лиз, опустилось еще на пару градусов.
– Да ла‑адно тебе хандрить, – пропел Билл и хлопнул меня по плечу. От этого дружеского утешения плечо сразу заныло, и настроение испортилось окончательно. Я начал вспоминать свои бесконечные унижения, свои многочисленные неудачи, и острая, пронзительная жалость к себе защипала во всех возможных местах и брызнула из глаз совсем уже постыдными слезами.
Билл остановился и по‑отечески вытер мне глаза бумажной салфеткой:
– Давай, выкладывай, что там такое стряслось.
Но выговорить мне ничего не удалось. Пришлось пару раз высморкаться и сделать несколько судорожных вдохов, прежде чем у меня снова прорезался голос.
– Я ничего не понимаю. Вот, вкратце, и всё.
– Так‑так, замечательно. – Ангел, казалось, действительно был очень рад моему ответу. – Это нас устраивает. Ты ведь помнишь: «Я знаю, что я ничего не знаю?» Применительно к нашему случаю: «Я понимаю, что я ничего не понимаю». Здесь важно то, что в обеих формулировках – подспудная готовность пересмотреть некоторые взгляды, постараться увидеть вещи по‑новому. А раз так, раз ты пришел на нашу встречу с этим признанием, самое время поговорить о разуме.
– А присесть можно? – взмолился я.
– Нет, лучше сохранять движение. Оно больше способствует усвоению. Могу тебя заверить: вскоре ты забудешь о своей усталости.
Я в этом сильно сомневался, но спорить не стал – просто не было сил. Уныло плетясь за Биллом, я начал выслушивать его очередные сентенции. Правда, вскоре я и впрямь забыл о том, с чего началась та встреча, да и весь тот день.
– В отличие от смерти, тема разума является обязательной для всех наших подопечных, на какой бы сфере они ни находились. На этой теме ломают копья многие, потому что мало кто умеет абстрагироваться от того инструмента, которым мы все пользуемся. А без этого абстрагирования, без возможности взглянуть со стороны, невозможно ни объяснить феномен разума, ни сделать правильные выводы о его роли. Мы уперлись в кусты, перед которыми Билл на мгновение застыл с опущенной головой, а затем снова зашуршали галькой в обратном направлении.
– Если брать только одно из возможных определений, то разум – это интерфейс.
– Между чем и чем?
– Конечно же, между внешним миром и духом.
– Но если дух – вершина иерархии, на кой ему сдался этот внешний мир? Наслаждался бы сам с собой и не лез в это болото.
– Это невозможно. Основной атрибут чистого духа – любовь, а любовь стремится всё улучшить, усовершенствовать, осветить. К сожалению, для чистого духа физический мир нереален, поэтому и нужен некий инструмент, обеспечивающий связь и посреднические функции с низшим уровнем.
– То есть разум как бы сообщает духу, что у нас здесь происходит? Что‑то вроде перископа?
– Скорее, глубоководного батискафа.
Билл надул щеки и вытаращил глаза. Я не мог не улыбнуться.
– Погружаясь в глубины физического мира, этот разумный батискаф позволяет получать чрезвычайно важный для духа опыт. Опыт уникален, незаменим и неотъемлем от эволюции. А получить его можно только чувственным путем, только «на глубине».
Передо мной возникла картина батискафа, опускающегося на всё большую глубину. Исчезли яркие блики солнца на поверхности воды, лазурь уступила место мутным чернилам, а вместо игривых стаек плотвы появились студенистые слизни.
– Да, всё правильно, – заявил Билл, который, как оказалось, шел рядом с закрытыми глазами, просматривая ту же самую картинку. – От радости общения – до подсознательных глубин страха.
Из батискафа поднимались куда‑то наверх пузырьки воздуха, сразу же исчезая в этой гигантской чернильнице.
– Но это – только одна из функций, – продолжил ангел. – Информацию ведь нужно передать не только наверх, но и вниз. И вот тут‑то начинаются главные проблемы. Дело в том, что разум чрезвычайно редко способен осознанно воспринимать водительство духа, то есть понимать свое промежуточное, подчиненное положение. В большинстве случаев он видит себя вершиной иерархии, начальником, полностью игнорируя слабые импульсы духа.
– Так, может, нужно просто усилить эти импульсы, и всё наладится?
– Молодец! Теперь только подскажи, как именно.
Я молчал, не зная, что предложить моему наставнику.
– Над этой проблемой дух бьется с тех пор, как во вселенной возникла эволюция. Представь себе, его возможности ограничены. Это может показаться тебе странным, но ограничения введены самим духом. Первое и главное из них называется «сохранение за разумом свободной воли».
– То есть, разум волен делать, что хочет?
– Скажем так: что хочет – из того что может. К сожалению, хочет и может он достаточно для того, чтобы навредить телу, обмануть самого себя и отвергнуть дух.
– Отвергнуть? Разве дух – не вершина нашей триады?
– Ты прав: отвергнуть дух трудно, но его можно с успехом игнорировать. И продолжать заниматься этим можно очень долго – зачастую всю жизнь.
– То есть, триада как бы распадается?
– Именно так. Вместо триединства остается неустойчивое, драчливое партнерство, которое начинает диктовать собственные правила игры. Печально то, что без высшего водительства оно обречено на страдания, поскольку эти «приятели» неспособны дуть в одну дуду: телу нужны плотские удовольствия, разуму – ментальные. Тело постоянно пытается усыпить разум, который с таким же упорством стремится подчинить себе тело. Эта сладкая парочка идет по жизни, как будто каждый миг является последним и нужно урвать как можно больше, причем каждый пытается натянуть одеяло на себя. Телу подавай еду, секс, ничегонеделание. Разуму хочется блаженства и вечного кайфа. Но в одном они едины: услышав даже слабый, робкий голос духа, они объединяются для совместного противостояния его «проискам», и тут разум выступает во всей своей красе. Он не брезгует любыми методами, чтобы опорочить дух, превратить его в фантом, убедить тело, что главное в этой жизни – это физическое благополучие и довольство.
Передо мной возникла новая картина: некое чудище с телом бегемота и головой хряка поглядывало своими свинячьими глазками на роскошную бабочку, порхавшую над ним и почему‑то неспособную сложить крылья.
– Вот‑вот – не в бровь, а в нос, – отреагировал ангел.
– В глаз.
– В нос тоже неприятно.
Видение исчезло, но вопросы остались. – Но почему дух не может усилить свои сигналы, не нарушая свободу воли?
– Здесь всё ясно. Дух оперирует тонкими энергетическими субстанциями, в то время как разум, использующий телесный субстрат – мозг – использует в основном только тот энергетический спектр, который «понятен» телу. Сигналы духа просто тонут в энергетических потоках, исходящих от тела, тем более что разум способен усилить любое доминантное состояние: беспокойство превратить в страх, неприязнь раздуть до ненависти и вражды. В этой враждебной среде у духа очень мало простора для маневра.
– Так что, получается, надежды нет?
Билл остановился.
– Если бы надежды не было, мы бы с тобой не разговаривали. Хотя в физическом мире духу приходится действовать в очень сложных условиях, некоторый арсенал средств всё же сохраняется. Но средства эти такие же мягкие, незаметные и ненавязчивые, как голос самого духа.
Мы снова двинулись по нашему челночному маршруту и теперь постепенно приближались к моей любимой клумбе.
– Вот, скажи мне, – вкрадчиво начал ангел, – с чего началось наше знакомство?
– С того, что ты свалился мне на голову.
– В следующий раз так и сделаю, чтобы не давал глупых ответов.
– Да это просто выражение такое.
Билл, казалось, пропустил мое объяснение мимо ушей.
– Наше знакомство началось с того, что твоему духу удалось пробиться через выстроенные разумом хитроумные заграждения и послать сигнал бедствия.
– SOS! Спасите наши души!
– Вот именно, молодой человек, вот именно! Спасите его душу – именно таковым и было послание, полученное в тот день от твоего разума.
– Почему от разума – разве не от духа?
– Нет, именно от разума: сигнал должен быть осознанным, то есть быть воспринятым разумом.
– Ладно, но ты говорил про арсенал духовных средств.
– Средства, как раз, в основном не духовные, но дух умеет использовать их для усиления своих сигналов. Как ты помнишь, в то время тебе не хватало общения. Чувство лишенности – одно из мощных средств воздействия на разум в попытке заставить его изменить свои приоритеты. Известный риск здесь есть: люди с неустойчивой психикой порой не выдерживают это состояние и либо хватаются за искусственные компенсаторы, либо вообще отказываются от борьбы.
Внезапно я вспомнил тот день, когда лежал на своей очень широкой и очень пустой кровати, перебирая в голове различные способы самоубийства.
– Ты имеешь в виду суициды?
– Самоубийство – это результат; я же имею в виду то, что к нему приводит: тоску и апатию. Если мы вмешиваемся, то для того, чтобы развеять тоску и предотвратить апатию.
Билл остановился у края клумбы и заложил руки за спину.
– Ты скатывался в беспросветную тоску, и мы просто не могли не отреагировать на полученный сигнал бедствия. Ты получил приоритетный статус, и я, не успев толком отчитаться по предыдущему заданию, попал с корабля на бал.
– Ну, и как тебе на нашем балу?
Билл хмыкнул.
– Ничего, забавно. Мой подопечный уже освоил несколько па, и есть надежда, что он перестанет наступать на ноги своему партнеру.
– Это ты про кого?
Но ответить было уже некому.
Лиз
Глава шестнадцатая, о ней.
Последний разговор с ангелом оказался самым полезным. Стоило мне только постараться взглянуть на триаду с новой стороны, как начали происходить удивительные (хотя, возможно, очень даже естественные) вещи. Я стал меньше суетиться, больше прислушиваться к своему внутреннему голосу, больше внимать его мягким наставлениям.
Но самое главное – я стал по‑новому воспринимать Лиз. Я вспомнил то, что услышал от ангела о женском начале, и начал видеть всё это в Лиз. Я начал понимать, что ее неспособность высказать всё словами – не от неграмотности или плохого владения языком, а оттого, что многие ее чувства, настроения и ощущения просто не имеют адекватного отражения в языке. Я стал лучше понимать ограниченность нашего, «мужского» языка, его полную неспособность лаконично выразить легкое, многогранное, неповторимое чувство.
Я перестал допытываться словесных разъяснений и начал больше удовлетворяться тем, что мы просто были вместе. Я начал на деле, а не на словах, признавать превосходство женщины, ее непонятную, но куда более божественную природу.
Это стало приводить к удивительным результатам, причем для нас обоих. Если раньше Лиз комплексовала оттого, что неспособна говорить так же гладко, как я, то теперь – видя, что я перестал придавать этому какое‑либо значение, – она расслабилась и больше не обращала на свою речь никакого внимания. Кстати, ее речь от этого только выиграла уже хотя бы потому, что она перестала напрягаться.
Но главные приобретения состояли не в этом. Новое общение – в полном молчании или «на полутонах» – привело к новому содержанию. Я действительно начал ощущать Лиз, и эта новая способность породила во мне бурю эмоций. Я увидел, как трудно женщине в этом мире, понял, до какого отчаяния доводит ее неспособность и нежелание мужчин хотя бы попытаться понять женское начало. Лишенная способности развивать свою интуицию, ограниченная в правах, обремененная возложенными природой и обществом обязанностями, женщина выталкивается на обочину жизни, где, несмотря ни на что, ей удается передавать эстафету жизни, хранить духовные ценности и вытаскивать мужчин из всевозможных ям.
Здравствуй, милая. – Привет, дорогой. Наше общение стало не таким многословным, но куда более содержательным. Из него стал уходить шум и начал появляться звук. Я не могу передать это словами, но во мне зазвучал другой голос, общий для нас обоих. Этот голос был знаком ей от природы; мне же пришлось долго прислушиваться к нему, прежде чем я начал воспринимать – и понимать – его особую мелодию. Я не оговорился: я до сих пор не могу понять, на что это было похоже – речь, журчание ручья или простой, но мелодичный напев. Как бы то ни было, однажды услышав его, я уже не хотел с ним расставаться.
Наши отношения были далеко не идеальными, но каждый раз причиной размолвок была утрата этой способности прислушаться к моему внутреннему голосу.
Я никогда не рассказывал Лиз о своих беседах с ангелом – для нее я просто уходил на дневную прогулку или выскакивал подышать перед сном. Но я с удовольствием делился с ней многим из того, что услышал от Билла. Я рассказал ей о сказках, глубоководных батискафах, маленьких пришельцах и розовых очках. Она улыбалась, хмурилась, смеялась или краснела от смущения. Она была моим вторым ангелом, самим своим существованием подтверждавшим истины, раскрытые Биллом.
Я был счастлив.
Вход и выход
Глава семнадцатая, в которой Билл и Макс разговаривают о смерти.
Прошло больше месяца, прежде чем я снова встретился с Биллом, причем на этот раз инициатива исходила от ангела.
Мы сидели на скамейке и ежились от холода. Точнее, ежился я: Билл, казалось, не замечал колючего ветра и въедливой ноябрьской сырости. Он не только не поднял свой большой воротник, чтобы защититься от ветра, но и периодически снимал свою шляпу и даже начинал ею обмахиваться. Я никогда не видел его без шляпы и был удивлен, обнаружив солидную плешь и маленький хвостик, удерживавший остатки волос.
Тема была под стать погоде: смерть. Но не в личном плане – как на наших первых встречах, когда мне пришлось сочинять свой собственный некролог, – а, так сказать, в философском смысле. На этот раз тема была мне известна: ангел сообщил мне об этом заранее, появившись на пару минут во время одной из моих вечерних прогулок. Поэтому я решил подготовиться и в течение нескольких дней просмотрел все, что нашел в своей библиотеке – от «Книги Мертвых» до «Хроник Харона». Правда, вскоре выяснилось, что всё это было зря.
– Должен тебе сообщить, – начал Билл, – что с продвинутыми подопечными мы вообще об этом не говорим.
– Ну, конечно: мы не продвинутые, куда уж нам.
– Тебя это касается не больше и не меньше большинства других людей, так что комплексовать не нужно. Ангелы ведь работают не только на этой планете.
– Ладно, утешил.
– Моя цель – не утешить, а показать и научить видеть.
– Ладно, ладно. Уже понял.
– А вот сейчас мы увидим, понял или нет. Скажи мне: что такое смерть?
– Ну, это как бы конец.
– Конец чего?
– Вообще‑то, жизни.
– Ну, вот, так я и думал. Для вас основной смысл, связанный со смертью – это прекращение. Так что ничего ты пока не видишь, и в этом ты не одинок.
– Я весь внимание.
Ангел натянул шляпу.
– Смерти – нет. Именно поэтому этот вопрос исключается из многих программ, кроме самых начальных.
– А что же тогда есть? Вот был человек – и нет его! Что же с ним произошло?
– Согласен: в прежней форме человека больше нет. Но форма – это ведь еще не все! Человек – это три больших уровня, и радикально трансформируется только один из них, материальный.
– Так что же происходит при том, что называется смертью?
– Происходит целый ряд вещей, истинных и иллюзорных.
– Иллюзорных?
– Конечно. В каком‑то смысле смерть – это большая иллюзия, ведь вам только кажется, что человек умирает, то есть перестает существовать. На самом деле он просто уходит из этого мира в другой.
– Уходит?
– Да, или выходит. Это точнее, потому что рождение и смерть – это две двери: через одну вы входите в этот мир, через другую – выходите. Вход и выход.
– Пусть так. Ты сказал, что основные изменения происходят с материальным телом. А как насчет разума и духа?
– Разум получает новый субстрат и продолжает действовать, в принципе, как и раньше: думать, чувствовать, помнить, мечтать, любить, поклоняться. А дух – тот вообще не изменяется, потому что ему никакие субстраты не нужны.
– Но почему же прикосновение к смерти приводит к таким переживаниям? Горючие слезы, крушение надежд и планов – мало кто воспринимает смерть как‑то иначе.
– Верно, потому что в основе этих переживаний лежит эгоистическое начало.
– Эгоистическое?
– Конечно. Вам жалко себя. А умершего жалеть не нужно. В большинстве случаев за него можно только порадоваться: ему не больно, не страшно и очень покойно. Кстати, до этой мысли – мысли об эгоистическом начале скорби – ты дошел сам еще в начале нашего знакомства.
Билл посмотрел на меня хитрым взглядом, и я вспомнил свои «домашние задания», связанные с написанием некролога.
– Но это не всё, – продолжал ангел. – Тут, как всегда у людей, не обходится без мошенничества. А вернее, без великого мошенника – страха.
– Почему – мошенника?
– Потому, что он заставляет принимать фантомы за реальность. Потому что парализует волю, навязывая вместо этого свои решения. Потому что коварно использует то самое свойство разума, о котором мы уже говорили: усиливать доминантное состояние. У тебя появляется сомнение – страх превращает его в беспокойство, возникает беспокойство – страх превращает его в панику. Страх специализируется только на негативных амплификациях.
– А попроще?
– На усилении негативных мыслей и эмоций. Потому что иначе он лишится своей пищи, ведь если беспокойство оставить без внимания, оно просто исчезнет: за редкими исключениями, реальных причин для беспокойства просто нет.
– Как же это – нет? Предположим, ты идешь по краю пропасти, ступая по скользкому уступу – как же тут можно не «беспокоиться», мягко говоря?
– Ну, положим, мы по краю пропасти вообще не ходим – мы через нее перелетаем, – ответил Билл и засмеялся своим беззвучным смехом.
– Да и мы бы не прочь перелететь, да вот как‑то пока не получается.
– Дружище, я открою тебе большой секрет: прямохождение – это вынужденное и относительно короткое прекращение нормального состояния, которое есть – состояние полета. С крыльями или без – это уже неважно. А важно то, что, восстановив способность летать, ты навсегда избавляешься от страха.
– Ну, так это еще когда будет – даже если верить в то продолжение, на которое ты намекаешь.
– Когда это будет, никто не знает.
– Да, знать наверняка это невозможно, но можно исходить из суммы принятых на сегодняшний день решений и на их основании с большей или меньшей точностью строить предположение. Но ты ушел от ответа. Если твоей жизни грозит опасность – разве страх не естественен?
– Естественен, но только для твоего животного начала. Это оно, животное, пытается во что бы то ни стало сохраниться. И хотя оно действует при этом через свой наиболее развитый орган – мозг – это ничего не меняет.
Билл вскочил и, заложив руки за спину, принялся расхаживать перед скамейкой, как профессор перед лекционной аудиторией.
– Прискорбно то, что страх формирует целый пласт в эмоциональной жизни человека, определяя порой всё его поведение и отражаясь в каждом поступке. И этот страх называется страхом смерти. Едва ребенок начинает что‑то соображать, как ему пытаются втолковать, что у жизни есть начало и конец и что этот конец малопривлекателен. Более того: на каждом этапе ему предлагают всё новые варианты страха, запугивая проклятиями, всеобщим презрением, телесными страданиями и вечными муками – не только до смерти, но и после нее.
– Это ты про Ад?
– В том числе.
– Но как же понять: где запугивания, а где предупреждения о реальных опасностях, к какому бы плану жизни они ни относились?
– Я предлагаю тебе универсальную лакмусовую бумажку: если система построений или аргументация вызывает страх, она «от лукавого». Если она пробуждает любовь, она от Него.
– Так просто?
– Так просто.
Сказать, что я был потрясен – не сказать ничего. В сознании стали проноситься заповеди, установки, предупреждения и увещевания. Я наводил на них свой новый фонарик, и они либо начинали сверкать новым светом, либо тут же растворялись. Первородный грех и чистилище благополучно провалились в свои тартарары. Золотое правило и новозаветные притчи засияли волшебным светом.
Голос Билла вывел меня из этой кратковременной неги: – Так что теперь ты видишь: если бы не страх смерти, если бы не панический ужас, который навеивает само упоминание этой химеры, все связанные со смертью переживания были бы окрашены в иной цвет. Поскольку ты уже не тот воинствующий материалист, каким был в начале нашего знакомства, ты должен понять: вера в смерть – это отсутствие веры в Бога. Сказать «Бог есть» – то же самое, что сказать «смерти нет». Конечно, нужно уточнить: нет той смерти, синонимом которой является прекращение. Когда‑нибудь вы замените это слово другим: превращение.
– Значит, то, что мы называем смертью – это превращение жизни?
– Не совсем. Жизнь уходит в вечность и, как таковая, ни во что не превращается. Превращается тот, в ком есть эта самая жизнь. Представь себе, что гусеница, превратившись в бабочку, претерпела очередную метаморфозу. А далее представь себе, что таких метаморфоз – не одна и не две, а множество. Разве не стал бы ты с большей легкостью относиться к одному из этих превращений, именуемых вами смертью?
– Ты говоришь о философских категориях, слишком далеких от меня и потому недоступных моему воображению. Я же говорю о человеческих переживаниях. У меня, например, был лучший друг – и не стало его. Скажи мне, разве горечь расставания не естественна?
– Ты прав: расставанье – это переживание, достойное уважения и понимания. Особенно такие расставания, которые воспринимаются как преждевременные и потому противоестественные. Умирающий ребенок – это трагедия для родителей, и никто не вправе сказать им, что их переживания неестественны. Таким людям нужна не философия, а сочувствие. Так что, отвечая на твой вопрос, горечь расставания – вполне человеческое переживание. И – не только человеческое…
Билл задумался и заметно погрустнел. Я никогда не расспрашивал его о друзьях, прежних подопечных, интуитивно чувствуя, что это было бы неделикатно. Ангел всегда рассказывал мне сам о том, что считал нужным, и я привык уважать его личную жизнь. Но сейчас мне остро захотелось узнать, отчего он замолчал – не ради любопытства, а чтобы выразить свое сочувствие. Как всегда, я забыл, что мои мысли «слышны».
– Спасибо, дружище, но прошлого не изменишь. Знаешь, смерть – это действительно ничто, химера, а вот ошибки молодости подлинны и преследуют всю жизнь. Я ведь тоже был молодым и зеленым. Я… Мы расстались, потому что я хотел «расти», мне всего было мало, хотелось всё новых заданий, всё нового опыта. А ей нужно было просто быть со мной. Женщины – выше и благороднее не только среди людей, но и среди ангелов… А вообще, мы ведь очень похожи на вас. Во всяком случае, мы целиком понимаем вас, а вы способны очень хорошо понимать нас.
Это тему я помнил, и тут никаких возражений с моей стороны быть не могло. Я вдруг ощутил присутствие Лиз настолько остро, что обернулся: мне показалось, что она присела на скамейку.
– Ты прав, ей тоже не уютно. Тебе пора.
Полеты наяву
Глава восемнадцатая, последняя.
Мы летели над нашим парком. Это было так необычно и вместе с тем – так естественно.
– Помнишь, ты завидовал ангелам, потому что мы способны летать над пропастью?
– Помню, – ответил я, рассматривая деревья. Сверху наша аллея казалась детским рисунком. Хотя было достаточно высоко – на глаз не меньше трехсот метров – я видел мельчайшие детали. Заметив нашу скамейку в конце аллеи, я вдруг увидел на ней черное пятнышко, и тут же понял, что это шляпа Билла.
– Ты забыл свою шляпу, – крикнул я ему.
– Это я специально.
– Правда?
– Знаешь, у нас тоже свои приметы. Если хочешь еще раз вернуться вниз, оставь там что‑нибудь.
– Типа наших монеток в фонтане?
– Во‑во.
Я сделал плавный вираж, Билл завис левее, дожидаясь, пока я испробую очередную технику полёта.
– Какой замечательный сон! – крикнул я ему, взмывая вверх.
– Это не сон, – ответил мне снизу ангел.
Мне стало интересно, и я быстро опустился к нему.
– А что же?
Вместо ответа ангел резко взял влево; я чуть не потерял его из вида. Догнав его при помощи нескольких сильных взмахов рук, я стал дожидаться ответа.
– Погоди, уже скоро, – пробормотал Билл, сосредоточенно вглядываясь в предрассветные силуэты города.
Вскоре я увидел внизу большое светлое здание; несмотря на ранний час, во многих окнах горел свет. К зданию быстро приближался мигающий фиолетовый огонек. Вскоре такой же огонек отделился от противоположной стороны и стал быстро удаляться на север.
– Билл, не томи.
Ангел расправил руки и завис над белым зданием. Мне пришлось сделать то же самое.
– Это больница. Вон там, на втором этаже, у самого угла, ты видишь слабо освещенное окно. Это твоя палата.
– А что я там делаю?
Ангел немного помолчал.
– Да, собственно, ничего. Ты лежишь в коме.
Я до сих пор помню это ощущение полной отстраненности, как если бы мне стали показывать кино про свою жизнь, а я сидел на первом ряду, готовый в любой момент подняться с кресла и продолжить настоящую жизнь. Сообщение ангела не взволновало меня, не обескуражило и ничуть не испугало.
– Сейчас ты ничего не помнишь, поэтому позволь познакомить с кратким содержанием предыдущей серии.
Ангел наклонил голову