Совсем немного времени потребовалось, чтобы Элла поняла: ее ровная, спокойная жизнь уходит в прошлое. В жизни ее появилась тайна. И ей это нравилось.
Азиз был не из тех, кто довольствуется малым. Для него люди, которые не руководствовались законами сердца, которые не открывались для любви и не следовали за ней, как подсолнечник за солнцем, не были по-настоящему живыми. (Элле приходило в голову, что она тоже могла бы войти в список неживых объектов.) Азиз не писал о погоде или о последнем фильме, который посмотрел. Он писал о вещах, гораздо более важных: о жизни, смерти и конечно же о любви. Элла не привыкла откровенно проявлять свои чувства, особенно если собеседник был не слишком знаком, но, возможно, ей как раз и нужен был незнакомец, чтобы наконец-то высказать все, что у нее накопилось и наболело.
Если в их письмах и проскальзывало нечто вроде флирта, то, как считала Элла, это было совершенно невинно. Почему бы виртуально и не пофлиртовать? Благодаря этой переписке Элла надеялась вернуть себе хотя бы немного достоинства, напрочь потерянного за время замужества. Азиз, похоже, был мужчиной, которого женщины могут любить, не теряя уважения к себе. Возможно, он тоже нашел что-то приятное в том, что заинтересовал американку средних лет. Киберпространство предоставляло возможность флиртовать, не чувствуя вины (что устраивало Эллу, потому что она и без того слишком часто считала себя виноватой), и пускаться в приключения, которые не грозят никакими опасностями (чего Элле очень хотелось, потому что у нее никогда не было никаких приключений). Это был как бы запретный, но не опасный плод.
Вероятно, можно было счесть богохульством — интимные письма замужней женщины, матери троих детей, к незнакомцу. Однако, учитывая платоническую природу этих отношений, Элла сделала заключение, что это сладостное богохульство.
Элла
5 июня 2008 года, Нортгемптон
Дорогой мой Азиз!
В одном из писем Вы написали, что идея рационального контроля своей жизни абсурдна в точности так же, как попытка рыбы контролировать океан, в котором она плавает. Я много думала о Вашей фразе: «Мысль о самопознании была порождена ложными ожиданиями и разочарованиями в тех случаях, когда наши ожидания не оправдались».
Но должна признаться: мне нравится контролировать жизнь. По крайней мере, так скажут люди, которые хорошо знают меня. До последнего времени я была очень строгой мамой. У меня имелось множество правил (и, поверьте мне, они не такие уж приятные, как правила суфиев!), и я никому не делала поблажек. Однажды моя старшая дочь обвинила меня в том, что я копаюсь в их жизнях и слежу за каждой их греховной мыслью или желанием.
Помните песню «Que será, será»? Мне кажется, я никогда особенно ее не любила. «Что будет, что будет?» — это не мой путь, потому что я не могу плыть по течению. Мне известно, что Вы человек религиозный, а вот я — нет. Хотя мы, как правило, всей семьей празднуем субботу, но я даже не помню, когда молилась в последний раз. Хотя нет, помню. Два дня назад в кухне. Впрочем, это не считается, поскольку моя молитва скорее походила на жалобу.
Давно, еще в колледже, я очень увлеклась восточной религией и прочитала довольно много о буддизме и дзен-буддизме. Даже строила планы вместе с одной эксцентричной подружкой провести месяц в индийском ашраме, однако это увлечение оказалось недолгим. Как бы все это ни казалось привлекательно, но с точки зрения современной жизни — неприемлемо. С тех пор я не изменила своего мнения.
Надеюсь, мое отношение к религии вас не обидит. Пожалуйста, смотрите на это просто как на откровенность человека, который неравнодушен к Вам.
Искренне Ваша,
Элла
Дорогая Элла!
Ваше письмо застало меня в Амстердаме, когда я уже собирался ехать в Малави.
Мне поручили сфотографировать деревенских жителей там, где свирепствует СПИД и где дети в основном сироты. Если ничего не случится, вернусь через четыре дня. Посмотрим.
Могу ли я как-то проконтролировать это? Никак не могу! Однако постараюсь найти там выход в Интернет, чтобы уже завтра быть на связи. Остальное не в моей власти. Суфии называют пятый элемент пустотой. Необъяснимый и неконтролируемый священный элемент, который нам, простым смертным, непонятен, однако нами постоянно осознаваем. Я не верю в «бездействие», если под этим Вы подразумеваете абсолютное ничегонеделание и отсутствие серьезного интереса к жизни. Однако я верю в почтение к пятому элементу.
Мне кажется, мы все заключаем договор с Богом. Во всяком случае, я это сделал.
Став суфием, я пообещал Богу делать все лучшее, что в моих силах. Я воспринял, что есть в жизни вещи, недосягаемые для моего понимания. Мне видны только части вещей, фрагменты, однако весь замысел не укладывается у меня в голове. Итак, Вы считаете меня религиозным человеком. Но это не так.
Я — спиритуалист, а это совсем другое. Религиозность и духовность — разные вещи, и, думаю, пропасть между ними еще никогда не была такой глубокой, как в наши дни. Глядя на окружающий мир, я постоянно пребываю в затруднении. С одной стороны, мы верим в свободу и власть индивидуума над вещами, независимую от Бога, правительства и общества, тем более что люди все более замыкаются на себя, а мир становится все более материалистичным. С другой стороны, человечество в целом становится все более духовным. Довольно долго мы прожили, полагаясь на разум, а теперь как будто подошли к рубежу, когда приходится осознать его границы.
В наше время, как и в эпоху Средневековья, наблюдается взрыв духовности. Все больше и больше людей на Западе стараются выделить внутреннее пространство для духовности в своей суетной жизни. Но, хотя намерения у них добрые, средства к их осуществлению частенько неадекватные. Духовность не есть новая приправа к старому блюду. Это не то, что можно прибавить к нашей жизни, не произведя в ней кардинальных перемен.
Я знаю, Вы любите готовить. А известно ли Вам, что Шамс сказал, будто мир — огромный котел, в котором варится нечто великое? Пока еще нам неизвестно, что именно варится в нем. Но все, что мы делаем, чувствуем и думаем, входит в это варево. И нам надо спросить себя, что мы добавляем в котел? Не добавляем ли мы обиды, злобу, гнев, жестокость? Или мы добавляем в котел любовь и гармонию?
А как насчет Вас, дорогая Элла? Что, на Ваш взгляд, вы добавляете в похлебку, которую варит человечество? Когда я думаю о Вас, то сам добавляю в нее широкую улыбку.
С любовью,
Азиз
Часть третья.
Ветер
вещи, которые перемещаются,
раскрываются и подвергаются сомнению
Фанатик
19 октября 1244 года, Конья
Бешеный вой и лай собак не давал мне спать, проникая в комнату через открытое окно. Я сел в кровати, заподозрив, что они заметили грабителя, который собирается залезть ко мне в дом, или проходящего мимо грязного пьяницу. Приличным людям уже невозможно мирно выспаться ночью в своей постели. Повсюду драки и разврат. Раньше было не так. Этот город всего несколько лет назад считался оплотом безопасной жизни. Нравственная развращенность ничем не отличается от отвратительной заразной болезни, которая может нагрянуть внезапно и распространиться, поражая без разбора богатых и бедных, старых и молодых.
Таково теперь состояние нашего города. Если бы не мое положение в медресе, вряд ли я решился бы даже время от времени покидать свой дом.
Слава Всевышнему, есть люди, которые ставят интересы городского сообщества выше собственных и которые работают днем и ночью, чтобы поддерживать порядок в Конье. Среди таких людей мой молодой племянник Бейбарс. Мы с женой гордимся им. Приятно сознавать, что в этот поздний час, когда преступники, негодяи и пьяницы выходят на дорогу, Бейбарс со своими товарищами-стражниками защищают нас.
Когда безвременно почил мой брат, я стал опекуном его сына. Юный, непреклонный Бейбарс пошел в стражники полгода назад. Сплетники судачили, мол, он получил эту работу благодаря моему положению учителя в медресе. Чепуха! Бейбарс очень сильный, и, вообще, у него все есть для такой работы. Он мог бы стать отличным солдатом. Ему хотелось отправиться в Иерусалим и воевать с крестоносцами, но мы с женой подумали, что настало время Бейбарсу остепениться и обзавестись семьей.
— Сынок, ты нужен нам здесь, — сказал я. — Здесь тоже есть против кого сражаться.
Это правда. Как раз в то утро я сказал жене, что мы живем в тяжелые времена. Каждый день мы слышали о новых трагедиях. Если монголы были столь неудержимы, если крестоносцы одерживали победы, если город за городом, деревня за деревней становились жертвами неверных, то виноваты в этом были лживые мусульмане, то есть мусульмане на словах, а не на деле. Когда люди теряют связь с Богом, они быстро сбиваются с пути. Монголы были посланы нам в наказание за наши грехи. Дело не в монголах, вместо них могло быть землетрясение, голод или потоп.
Сколько еще несчастий нам надо претерпеть, прежде чем мы поймем причину и раскаемся? Мне страшно, когда я думаю, что однажды вместо дождя с неба посыплются камни. Когда-нибудь — и этот день не за горами — мы все будем сметены с поверхности земли, подобно жителям Содома и Гоморры.
Да еще эти суфии. От них тоже добра не жди. Как смеют они называть себя мусульманами, если говорят вещи, немыслимые для правоверного? У меня кровь вскипает в жилах, стоит мне заслышать, как они упоминают имя Пророка, мир да пребудет с Ним, защищая свои дурацкие взгляды. Они заявляют, что, мол, война с неверными для Пророка Мухаммеда — это небольшой джихад вместо великого джихада: борьбы с собственным эго. Суфии считают, что с начала времен эго является единственным врагом мусульманина, с которым он должен вести борьбу. Звучит неплохо, однако интересно, как это поможет в борьбе с врагами ислама?
Суфии же идут еще дальше, заявляя, что шариат — всего лишь этап на пути. Интересно, о каком таком этапе они говорят? И этого им еще недостаточно, они заявляют, будто образованного человека нельзя связывать правилами ранних этапов. А так как им нравится думать, что они-то достигли высшего этапа, то и считают для себя возможным не подчиняться законам шариата. Они пьют вино, танцуют, сочиняют стихи, пишут картины, и это важнее для них, чем соблюдение Закона. И еще они проповедуют, что, поскольку в исламе нет иерархии, каждый мусульманин должен единолично постигать Бога. Звучит безобидно, однако за этим стоит, что человек не должен подчиняться религиозным авторитетам!
Если послушать суфиев, то в Кур’ане много неясных символов и мистических намеков. Они толкуют каждое слово, насколько, мол, оно соотносится с его числовым значением, ищут скрытый смысл чисел и их скрытое соотношение со всем текстом; они делают все, что в их силах, дабы не читать послание Бога, как простое и ясное.
Некоторые суфии даже называют человека «говорящим Кур’аном». Если это не богохульство, то уж и не знаю, что это такое. Есть еще странствующие дервиши — тоже беспокойное сборище мусульман. Каландары, Гейдары, камии — они известны под многими именами. Эти-то хуже всех. Чего хорошего можно ждать от человека, который не может усидеть на одном месте? Если у человека нет ощущения принадлежности к какому-то сообществу, ему легко «улететь» в любом направлении, как сухому листку по воле ветра. И стать легкой добычей шайтана.
Не лучше суфиев и философы. Те только и делают, что думают, словно своими ограниченными мозгами могут постичь беспредельную вселенную! Я знаю одну историю, которая отлично характеризует заговор философов и суфиев.
Однажды повстречались философ и дервиш и оказались на диво похожими друг на друга.
Они проговорили весь день, абсолютно во всем соглашаясь.
Наконец, когда они расстались, философ так сказал об их беседе: «Он понимает все, что я знаю».
А суфий сказал: «Все, что я понимаю, он знает».
Итак, суфий думает, что он понимает, а философ думает, что он знает. А я так думаю, что они ничего не понимают и не знают. Неужели им трудно осознать, что простые, ограниченные, смертные люди не могут знать и понимать больше, чем им положено? Самое большее, что доступно смертным, — это сознавать существование Бога. И все. Наша задача не толковать учение Бога, а подчиняться ему.
Когда Бейбарс вернется домой, мы поговорим об этом. Так у нас заведено. Это наш ритуал. Каждый вечер после дежурства он ест суп и лепешки, которые подает ему моя жена, и мы разговариваем о том, что творится на земле. Мне приятно видеть, с каким аппетитом он ест. Ему надо быть сильным. У молодого человека с твердыми принципами много работы в нашем безбожном городе.
Шамс
30 октября 1244 года, Конья
Бессонной ночью, накануне встречи с Руми, я сидел на своем балконе на постоялом дворе. Мое сердце ликовало при виде величия вселенной, которую сотворил Бог. Куда ни взглянешь, видишь и находишь Его. И все же люди редко это делают.
Я вспомнил тех, кого повстречал в последнее время — попрошайку, шлюху, пьяницу. Обычные люди, которые страдают от обычного зла и отчуждения от Него. Этих людей не замечают философы, обитающие в своих башнях из слоновой кости. Интересно, Руми тоже такой? Если не такой, то я соединю его с этими несчастными.
Постепенно город заснул. Наступил час, когда даже ночные животные не смеют нарушать установившийся покой. В это время меня всегда охватывает непомерная печаль, и я особенно внимательно прислушиваюсь к городской тишине. Мне интересно, что происходит за закрытыми дверями и что было бы со мной, выбери я другую дорогу в жизни. Однако у меня не было выбора. Дорога сама меня выбрала.
Мне припомнилась притча. «Странствующий дервиш пришел в город, в котором жители недолюбливали чужаков. „Уходи, — стали они кричать ему. — Никто тебя тут не знает!“ Дервиш спокойно ответил: „Правильно, зато я знаю себя и, поверьте мне, было бы гораздо хуже, окажись все наоборот“».
Пока я знаю себя, все будет хорошо. Тот, кто знает себя, знает Бога.
Сияние луны осветило меня. Пошел легкий дождь, и до того он был легкий, что походил на прикосновения шелкового шарфа. Я поблагодарил Бога за это и во всем положился на Его волю. Я вновь подумал о хрупкости и краткости жизни и вспомнил еще одно правило: «Жизнь дается нам на время, и этот мир является всего лишь подражанием, воспроизведением Реальности. Только дети могут принять игрушку за настоящую вещь. Тем не менее смертные или слишком увлекаются игрушкой, или пренебрежительно ломают ее, а потом выбрасывают. В этой жизни надо избегать крайностей, потому что они нарушают внутреннее равновесие».
Суфии против крайностей. Суфии всегда остаются сдержанными и умеренными в своих помыслах и поступках.
Завтра утром пойду в большую мечеть и послушаю проповедь Руми. Наверное, он великий проповедник, по крайней мере если судить по мнению жителей города. И хотя искусство оратора определяется аудиторией, речи Руми могут быть как заросший сад, в котором полно всякой сорной травы. Дело посетителя отбирать то, что ему нужно или нравится. Если в саду есть красивые цветы, вряд ли кто-то обратит внимание на растения с острыми шипами. Однако же истина заключается в том, что лекарства получаются именно из них.
Разве не то же самое с садом любви? Как может любовь быть достойна своего названия, если видеть в ней только красивое и закрывать глаза на трудности? Легко наслаждаться хорошим и пренебрегать плохим. Но можно поступать и иначе. Настоящая задача — любить и хорошее и плохое, и не потому что следует принимать плохое вместе с хорошим, а потому что любовь надо воспринимать в ее целостности.
Еще один день миновал, и уже совсем скоро я познакомлюсь с моим другом. Не могу спать.
Ах, Руми!
Узнаешь ли ты меня, когда увидишь?
Узнай меня!
Руми
31 октября 1244 года, Конья
Да будет благословен тот день, когда я встретил Шамса из Тебриза! В этот последний день октября было прохладно и ветер дул сильнее обычного, объявляя о скором конце осени.
В мечети, как всегда, собралось много народа. Когда я произношу проповедь большому количеству людей, то стараюсь не особенно обращать внимание на лица. Я представляю, будто передо мной не многоликая толпа, а один человек. Каждую неделю сотни людей приходят послушать меня, но я всегда говорю только с одним человеком — с тем, в сердце которого отзываются мои слова и который знает меня, как никто другой.
Когда я вышел из мечети, меня ждал мой конь. Его грива была расчесана, в нее были вплетены золотые и серебряные колокольчики. Мне нравится их позвякивание. Однако меня окружало так много народа, что ехать пришлось очень медленно. Размеренным шагом мой конь шагал по улицам, оставляя позади ветхие дома с соломенными крышами. Призывы жалобщиков мешались с криками детей и воплями попрошаек. Большинство этих людей мечтало, чтобы я помолился о них, а некоторые всего лишь хотели пройтись рядом. Но были и такие, которые пришли с большими надеждами. Они думали, будто я могу излечить их болезни или снять с них порчу. И мне было мучительно больно их видеть. Как они не понимают, что я не пророк и не мудрец? Как они не понимают, что я не в моих силах творить чудеса?
Когда мы завернули за угол и приблизились к постоялому двору «Торговцев сладостями», я обратил внимание на странствующего дервиша, который прокладывал дорогу в толпе, направляясь прямо ко мне и сверля меня пронзительным взглядом. Его движения были ловкими и четкими, и мне казалось, что от него исходит уверенность. Он был безволосый. Без бороды. Без бровей. Но хотя его лицо было открыто, прочитать на нем что-нибудь было невозможно.
Меня заинтересовала не его внешность. За долгие годы я видел разных дервишей, которые появлялись в Конье в поисках Бога. У некоторых были татуировки, многие носили серьги и кольца в носах; как правило, им нравилось делать «странные» надписи на теле. Иногда они отращивали длинные волосы, иногда брились наголо. Некоторые даже протыкали себе языки и соски. Увидев этого дервиша в первый раз, я был поражен не его внешним видом. Меня поразили его черные глаза.
Пронзая меня взглядом, словно кинжалом, он встал посреди улицы и высоко поднял руки, словно хотел остановить не только процессию, но самоё время. Меня как будто ударили. Конь подо мной забеспокоился и принялся громко фыркать, то поднимая, то опуская голову. Я попытался успокоить его, однако он как будто почувствовал, что я тоже нервничаю.
Дервиш приблизился к коню, который подпрыгивал и приплясывал, и что-то неслышно прошептал ему на ухо. Конь тяжело задышал, но дервиш помахал рукой, и тот мгновенно успокоился. По толпе пробежала волна восхищения, и я услышал, как кто-то произнес: «Черная магия!»
Не обращая ни на кого внимания, дервиш с любопытством всматривался в меня.
— О великий ученый муж Востока и Запада, я много наслышан о тебе, вот и пришел сюда сегодня, чтобы, если ты позволишь, задать тебе один вопрос.
— Спрашивай, — тихо произнес я.
— Тебе придется сойти со своего коня и стать на землю, как стою я.
Меня настолько поразило то, что сказал дервиш, что какое-то время я не мог произнести ни слова. Люди, стоявшие рядом с нами, даже как будто отпрянули. Никто другой не посмел бы обратиться ко мне с подобной просьбой.
У меня покраснело лицо и внутри все напряглось от раздражения, однако мне хватило сил сдержаться и сойти с коня. К этому времени дервиш уже повернулся ко мне спиной и зашагал прочь.
— Эй, подожди, пожалуйста! — крикнул я, догоняя его. — Я хочу услышать твой вопрос.
Дервиш остановился и обернулся, в первый раз улыбнувшись мне.
— Хорошо. Скажи мне, пожалуйста, как ты думаешь, кто из двух более велик — пророк Мухаммед или суфий Бистами?[16]
— Ну и вопрос! — воскликнул я. — Как можно сравнивать Пророка, мир да пребудет с ним, с мало кому известным мистиком?
Вокруг нас собралась толпа любопытных, но дервишу, казалось, было наплевать на слушателей. Все еще внимательно изучая мое лицо, он повторил вопрос:
— Пожалуйста, подумай хорошенько. Разве не Пророк сказал: «Прости меня, Господь, за то, что не знаю Тебя, как должен был бы знать?» А Бистами заявил: «Слава мне, я несу Бога внутри моих одежд». Если один человек ощущает себя столь малым в сравнении с Богом, а другой заявляет, что несет Бога в себе, кто из них более велик?
Сердце у меня билось, как бешеное. Вопрос уже не казался мне нелепым. Хитрая улыбка, словно легкий ветерок, пробежала по губам дервиша. Теперь я понимал, что он не сумасшедший. Это был человек, которого интересовал вопрос, никогда прежде не приходивший мне в голову.
— Я понимаю, что ты хочешь сказать, — проговорил я, стараясь, чтобы он услышал дрожь в моем голосе. — Я скажу тебе, почему, хотя утверждение Бистами звучит гордо, на самом деле в нем нет величия.
— Внимательно слушаю тебя.
— Пойми, любовь Бога — бескрайний океан, и смертные стараются вычерпать из него побольше воды. Однако в конце дня становится ясно, что количество вычерпанного зависит от вместимости чаши. Некоторые работают бочками, другие ведрами, а у третьих всего лишь миски.
Пока я говорил, от меня не укрылось, что выражение лица дервиша изменилось: от едва различимой насмешки до признания моей правоты и от признания до мягкой улыбки — узнавания своих мыслей в словах собеседника.
— Чаша Бистами была сравнительно мала, и она удовлетворила его жажду парой глотков, — продолжал я. — Он был счастлив на своем месте. И прекрасно, что он осознал святость в себе, но даже тогда оставалось огромное расстояние до Бога, которое он не смог одолеть. Что до Пророка, то у него как у Избранника Божия, чаша была несравнимо вместительнее. Вот почему Бог спросил его: «Разве мы не открыли твое сердце?» Его сердце стало больше, чаша была огромна, и жажда мучила его куда сильнее. Неудивительно, что он сказал: «Мы не знаем Тебя, как должны были бы знать». Хотя конечно же он знал Его как никто другой.
Лицо дервиша озарилось доброй усмешкой. Он кивнул и поблагодарил меня. Потом приложил руку к сердцу в знак глубокой благодарности и так постоял несколько мгновений. Когда наши взгляды вновь встретились, я заметил нежность в его глазах.
Я поглядел вдаль. Город был жемчужно-серый, как обычно в это время года. Сухие листья кружились вокруг наших ног. Дервиш смотрел на меня с интересом, и в свете заходящего солнца мне на секунду почудилось, что я вижу медовую его ауру.
Он вежливо поклонился мне. И я тоже поклонился ему. Не знаю, как долго мы простояли друг против друга. Небо обрело фиолетовый цвет. В конце концов толпа, наблюдая за нами, забеспокоилась. Мои сограждане еще никогда не видели, чтобы я кланялся кому-нибудь, и то, что я поклонился простому странствующему суфию, возмутило довольно многих, включая моих ближайших друзей.
По-видимому, дервиш уловил напряжение в воздухе.
— Наверное, мне пора уйти и оставить тебя твоим поклонникам, — произнес он бархатным голосом и почти шепотом.
— Подожди, — попросил я. — Не уходи, пожалуйста. Останься!
Задумчивое выражение промелькнуло на его лице, он сморщил губы, словно хотел сказать кое-что еще, но, по-видимому, не мог или не должен был. И в эту минуту я откуда-то услышал вопрос, который он не задал мне: «А как насчет тебя, великий проповедник? Велика ли твоя чаша?»
Больше сказать было нечего. У нас не было слов. Я сделал шаг навстречу дервишу, потом подошел к нему настолько близко, что увидел золотые крапинки в его черных глазах. Неожиданно меня охватило странное чувство: показалось, я уже не в первый раз переживаю эти мгновения. Не то, что не в первый, но даже и не в десятый. Я стал вспоминать. Высокий худой мужчина с закрытым лицом, с горячими пальцами. И я понял. Дервиш, который стоял передо мной, был тем самым человеком, которого я видел в своих снах.
И я понял, что нашел нужного мне человека. Однако вместо того, чтобы возликовать от счастья, я содрогнулся от страха.
Элла
8 июня 2008 года, Нортгемптон
Элла пришла к выводу, что ее все удивляет в переписке с Азизом — и в первую очередь сам факт переписки. Они были людьми разными во всех отношениях, и столь частый обмен посланиями был странен.
Азиз был как пазл, который она постепенно заполняла кусочек за кусочком. С каждым новым посланием очередной кусочек занимал свое место. Она еще не видела полную картину, однако уже открыла несколько важных вещей в этом незнакомом человеке, с которым почему-то переписывалась практически каждый день.
Из его блога ей стало известно, что Азиз был профессиональным фотографом и страстным путешественником, считающим, что забираться в самые отдаленные уголки земли так же естественно, как отправиться на прогулку в соседний парк. Беспокойный кочевник по натуре, он везде был как дома — в Сибири, в Шанхае, в Калькутте, в Касабланке. Путешествуя с одним лишь рюкзаком за плечами и тростниковой флейтой, он заводил друзей в таких местах, которые Элла с трудом находила на карте. Строгие пограничники, правительства, отказывающие в визе, экзотические паразиты, несъедобная пища, грабители — ничто не могло удержать Азиза от путешествий во все стороны света.
Элла воображала Азиза неким неуправляемым водопадом. Если она боялась сделать шаг, он устраивал взрыв. Если она медлила и не решалась на что-то, то он сначала действовал, а потом уже расстраивался, если вообще расстраивался когда-нибудь. Азиз был по-настоящему живым, правда слишком идеалистичным и страстным.
Элла считала себя либеральной демократкой, иудейкой, хотя и не посещающей синагогу, и убежденной вегетарианкой. Она делила все важные жизненные моменты на категории, устраивая свой внутренний мир так же, как свой дом, — тщательно и аккуратно.
Хотя Элла, вне всяких сомнений, была атеисткой, ей нравилось время от времени отправлять религиозные ритуалы. Впрочем, она считала, что главная проблема как сегодняшнего мира, так и прежнего, в религии, в предпочтении одной религии другой. Фанатизм был ей отвратителен, однако в глубине души она считала, что исламские фанатики хуже всех остальных.
С другой стороны, Азиз явно был высоко духовным и очевидно религиозным человеком. В 1970-х годах он выбрал ислам, в шутку признавшись, что сделал это «после Карима Абдуллы-Джаббара[17] и прежде Кэта Стивенса[18]». Однако это не мешало ему общаться с людьми из разных стран, исповедующих разные религии, и всех объявлять «своими братьями и сестрами в Боге».
Убежденный пацифист с ярко выраженными гуманистическими взглядами, Азиз верил в то, что различие религий, в сущности, лишь «лингвистическая проблема». Язык, считал Азиз, больше скрывает, нежели открывает Истину, и в результате люди не понимают друг друга. В этом мире, пронизанном непониманием, нельзя быть уверенным ни в одном собеседнике, поскольку вполне может оказаться так, что даже самые твердые убеждения зиждятся на простом непонимании.
Азиз и Элла жили в разных часовых поясах. И в буквальном, и в переносном смысле. Для Эллы время в первую очередь означало будущее. В ее жизни значительное место занимали планы — на следующий год, следующий месяц, день, даже на следующий час. Такие обычные вещи, как поход в магазин или в мастерскую, Элла планировала заранее и вечно таскала в сумке графики работы мастерских и списки нужных покупок.
А для Азиза время существовало только в виде «сейчас», а все остальное было иллюзией. По этой же причине он был убежден в том, что любовь не имеет ничего общего «с планами на завтра» или «с воспоминаниями о вчерашнем дне». Любовь может быть только здесь и сейчас. Одно из своих первых электронных посланий он закончил такой фразой: «Я — суфий, дитя настоящего времени».
«Странные слова, — ответила на это Элла, — для женщины, которая всегда в мыслях слишком много времени уделяет прошлому и еще больше — будущему, но никогда не живет настоящим».
Аладдин
16 декабря 1244 года, Конья
Охотясь с друзьями на оленя, я не был в городе, когда дервиш заступил дорогу отцу. Вернулись мы только на другой день. К этому времени знакомство отца с Шамсом Тебризи уже стало притчей во языцех. Кто такой этот дервиш, не понимали люди, и почему столь ученый человек, как Руми, отнесся к нему со всей серьезностью и даже поклонился ему?
С тех пор как я был мальчишкой, я привык, что люди бросаются на колени перед отцом, и никогда не мог представить другой картины, разве что отец склонится перед царем или великим визирем. Поэтому я отказывался верить людям, пока мачеха, никогда не лгавшая и ничего не преувеличившая, не поведала мне эту историю от начала до конца. Итак, все оказалось правдой. Странствующий дервиш по имени Шамс из Тебриза задал моему отцу вопрос при всем народе и, что было самое удивительное, теперь отдыхал в нашем доме.
Кто был этот чужак, ворвавшийся в нашу жизнь, словно камень, упавший с неба? Мне не терпелось посмотреть на него собственными глазами, и я спросил Керру:
— Где этот человек?
— Успокойся, — прошептала взволнованная Керра. — Твой отец и дервиш в библиотеке.
Мы слышали их голоса, но не могли разобрать слов. Я собрался было открыть дверь в библиотеку, но Керра остановила меня:
— Боюсь, тебе придется подождать. Они просили, чтобы их никто не беспокоил.