Иван Бунин. Рассказы о любви.
(8 картин с участием Автора)
Действующие лица:
Автор
Рассказ «Руся»:
Петр
Полина(жена Петра)
Руся
Мать
Рассказ «Памятный бал»:
Сергей
Наташа
Цветочница на балу
Кавалеры
Рассказ «Новый год»:
Константин
Ольга
Рассказ «Когда я впервые»:
Николай
Мария
Рассказ «Чистый понедельник»:
Алексей
Анна
Рассказ «Холодная осень»:
Вера Алексеевна
Верочка
Андрей
Отец
Мать(без слов)
Рассказ «Визитные карточки»:
Виктор и Даша
Рассказ «В одной знакомой улице»: Актеры, занятые в спектакле.
Картина 1:
Автор один.
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет - господь сына блудного спросит:
Был ли счастлив ты в жизни земной?
Автор: Вот думают, мои истории — это моя собственная жизнь.
А ведь это не так. Не могу я правды писать. Выдумал я и мою героиню. И до того вошел в ее жизнь, что, поверив в то, что она существовала, влюбился в нее. Потом начал видеть ее во сне. Она являлась ко мне такая же, какой я ее выдумал. Проснулся однажды и думаю: Господи, да ведь это, может быть, главная моя любовь за всю жизнь. А оказывается, ее не было.
Картина 2:
«Руся»
Автор: В одиннадцатом часу вечера скорый поезд Москва — Севастополь остановился на маленькой станции за Подольском, где ему остановки не полагалось, и чего-то ждал на втором пути. В поезде, к опущенному окну вагона первого класса, подошли господин и дама.Петр: Однажды я жил в этой местности на каникулах.
Был репетитором в одной дачной усадьбе, верстах в пяти отсюда. Скучная местность. Мелкий лес, сороки, комары и стрекозы. Вида нигде никакого. В усадьбе любоваться горизонтом можно было только с мезонина. Дом, конечно, в русском дачном стиле и очень запущенный, — хозяева были люди обедневшие, — за домом некоторое подобие сада, за садом не то озеро, не то болото, заросшее кугой и кувшинками, и неизбежная плоскодонка возле топкого берега.
Полина: И, конечно, скучающая дачная девица, которую ты катал по этому болоту.
Автор: Да, все, как полагается.
Петр: Только девица была совсем не скучающая. Катал я ее всего больше по ночам, и выходило даже поэтично.
Полина: Ну и что же у вас с этой девицей было? Настоящий роман? Ты почему-то никогда не рассказывал мне о ней. Какая она была?
Петр: Худая, высокая. Носила желтый ситцевый сарафан и крестьянскиечуньки на босу ногу, плетенные из какой-то разноцветной шерсти.
Полина: Тоже, значит, в русском стиле?
Петр: Думаю, что больше всего в стиле бедности. Не во что одеться, ну и сарафан. Кроме того, она была художница, училась в Строгановском училище живописи. Да она и сама была живописна, даже иконописна.
Полина: Я знаю этот тип. У меня на курсах такая подруга была. Истеричка, должно быть.
Петр:Возможно.
Полина: А как ее звали?
Петр: Руся.
Полина:Это что же за имя?
Петр:Очень простое — Маруся.
Полина:Ну и что же, ты был очень влюблен в нее?
Петр:Конечно, казалось, что ужасно.Но пойдем спать. Я ужасно устал за день.
Полина:.— Очень мило! Только даром заинтересовал. Ну, расскажи хоть в двух словах, чем и как ваш роман кончился.
Петр:Да ничем. Уехал, и делу конец.
Полина: Почему же ты не женился на ней?
Петр:Очевидно, предчувствовал, что встречу тебя.
Полина: Нет, серьезно?
Петр: Ну, потому, что я застрелился, а она закололась кинжалом.
Автор: Она скоро заснула, он не спал, лежал, курил и мысленно смотрел в то лето.
Руся: Можно узнать, какие премудрости вы изволите штудировать?
Петр:Историю Французской революции.
Руся: Ах, бог мой! Я и не знала, что у нас в доме оказался революционер.
Петр: А что ж вы свою живопись забросили?
Руся:Вот-вот и совсем заброшу. Убедилась в своей бездарности.
Автор: Наконец предложила ему однажды покататься по озеру.
Петр: Наконец-то вы снизошли до меня!
Руся: Наконец-то вы собрались с мыслями ответить мне!
Автор: К лицу и рукам липли комары, кругом все слепило теплым серебром: парный воздух, зыбкий солнечный свет, курчавая белизна облаков, мягко сиявших в небе и в прогалинах воды, везде было так мелко, что видно было дно с подводными травами. Вдруг она взвизгнула — и лодка повалилась набок: она сунула с кормы руку в воду и, поймав стебель кувшинки, так рванула его к себе, что завалилась вместе с лодкой — он едва успел вскочить и поймать ее под мышки.
Руся: Ты меня любишь?
Петр: С первого дня нашей встречи!
Руся: И я. Нет, сначала ненавидела — мне казалось, что ты совсем не замечаешь меня. Но, слава богу, все это уже прошлое. Нынче вечером, как все улягутся, ступай опять туда и жди меня. Только выйди из дому как можно осторожнее — мама за каждым шагом моим следит, ревнива до безумия.
Автор: Вечером она пришла на берег с пледом на руке.
Петр: А плед зачем?
Руся: Какой глупый! Нам же будет холодно.
Теперь мы муж с женой. Мама говорит, что она не переживет моего замужества, но я сейчас не хочу об этом думать... Знаешь, я хочу искупаться, страшно люблю по ночам...
Постой, что это?
Петр: Не бойся, это, верно, лягушка выползает на берег. Или еж в лесу.
Руся: А если козерог?
Петр: Какой козерог?
Руся:Я не знаю. Но ты только подумай: выходит из лесу какой-то козерог, стоит и смотрит... Мне так хорошо, мне хочется болтать страшные глупости!
Автор: И стоял и не гас за чернотой низкого леса зеленоватый полусвет, слабо отражавшийся в плоско белеющей воде вдали, резко, сельдереем, пахли росистые прибрежные растения, таинственно, просительно ныли невидимые комары.И все где-то что-то шуршало, ползло, пробиралось.
Как-то после обеда они сидели в гостиной и, касаясь головами, смотрели картинки в старых номерах «Нивы».
Петр: Ты меня еще не разлюбила?
Руся: Глупый. Ужасно глупый!
Мать:(появляется с пистолетом в руках): Я все поняла! Я чувствовала, я следила! Негодяй, ей не быть твоею!Только через мой труп перешагнет она к тебе! Если сбежит с тобой, в тот же день повешусь, брошусь с крыши! Негодяй, вон из моего дома! Марья Викторовна, выбирайте: мать или он!
Руся: Вы, вы, мама...
Автор: Он очнулся, открыл глаза — все так же неуклонно, загадочно, могильно смотрел на него из черной темноты сине-лиловый глазок над дверью, и все с той же неуклонно рвущейся вперед быстротой несся, пружиня, качаясь, вагон.Икогда-то было все это — перелески, сороки, болота, кувшинки, ужи, журавли... Да, ведь были еще журавли — как же он забыл о них! Все было странно в то удивительное лето.
Картина 3
«Памятный бал»
Автор: Было на этом рождественском балу в Москве все, что бывает на всех балах:это все увеличивающееся к полуночи нарядное, возбужденное многолюдство, пьянящий шум движения толпы на парадной лестнице, теснота танцующих в двусветном зале с дробящимися хрусталем люстрами и эти всё покрывающие раскаты духовой музыки, торжествующе гремевшей с хор.
Сергей: Я долго стоял в толпе у дверей зала, весь сосредоточенный на ожидании часа ее приезда, - она накануне сказала мне, что приедет в двенадцать. Я уже давно был болен любовью к ней и как- то волшебно боялся се породистого тела, великолепных волос, полных губ, звука голоса, дыхания, боялся, будучи тридцатилетним сильным человеком, только что вышедшим в отставку гвардейским офицером! И вот я вдруг со страхом взглянул на часы, - оказалось ровно двенадцать.
Она молча протянула мне для поцелуя руку в белой и длинной до круглого локтя перчатке. Я от страха едва коснулся губами перчатки, она, придерживая шлейф, молча взяла меня под руку. Так молча и поднялись мы по лестнице, я вел ее как что-то священное. Наконец зачем-то спросил пересохшими губами:
- Вы нынче танцуете?
Наташа: Не танцую.
Сергей: Я знаю. Знаю, что я не смею ни на что надеяться... Вот вы нынче не позволили мне заехать за вами...
Наташа: Мой кучер прекрасно знает дорогу сюда.
Сергей: Да, я ничего не жду, с меня довольно и того, что вот я стою возле вас и имею счастье высказать вам наконец полностью все то, что я так долго не договаривал... Уж одно это…..
Автор:
Извиваясь среди танцующих, к нам подбежала веселая барышня с: последним букетиком ландышей в плетеной корзиночке. Я бессмысленно взглянул на ее oбрызганное веснушками личико и торопливо положил в корзиночку пятьдесят рублей, не взяв букетика. Барышня мило улыбнулась, присела и побежала дольше.
Наташа: Как надоела мне эта фарфоровая дура, ни один бал без нее не обходится! Жаль, что вы не взяли ландышей, я бы сохранила их на память о нынешнем бале... Впрочем, он и так будет памятен мне.
Сергей: Памятен?
Наташа: Да. Я уже не раз слышала ваши признания. Но нынче вы имели, как выразились, «жалкое счастье» высказаться наконец «полностью» относительно своих чувств ко мне. Так вот нынешний бал будет мне памятен тем, что я тоже уже «полностью» возненавидела вас с вашей восторженной любовью. Казалось бы, что может быть трогательнее, прекраснее такой любви!
Сергей: Но что может быть несноснее, нестерпимей ее, когда не любишь сама?
Наташа: Вы подозревали, что я в кого-то влюблена и потому так «холодна и безжалостна» к вам. Да, я влюблена - и знаете в кого? В своего столь презираемого вами супруга. Подумать только! Ровно вдвое старше меня, до сих пор первый пьяница во всем полку, вечно весь багровый от хмеля, груб, как унтер, днюет и ночует у какой-то распутной венгерки, а вот поди ж ты! Влюблена!
Сергей:
Я с головокружением поклонился ей и медленно выбрался из толпы на площадку лестницы, думая, что уже ничего, кроме самоубийства, не остается мне после такого позора. Но там, в толпе, я должен был обойти какого-то неподвижно стоявшего на расставленных ногах, заложившего руки с шапокляком за спину, немолодого господина, грубого и крупного, в просторном поношенном фраке, в прическе а-ля мужик.
Автор: И в ту же минуту прошла мимо него с раскрытым перламутровым веером в слегка дрожащей руке высокая девушка, закрываясь веером, выговорила: «Завтра, в четыре», - и, ало покраснев, скрылась в толпе.
Сергей: Я дерзко шагнул к нему и, замирая от бешенной зависти, раздельно сказал, как заправский скандалист:
- Милостивый государь, вы мне ужасно не нравитесь.
Автор: Что с вами? И с кем я имею честь.
Сергей: Я сейчас поставлю вас в известность, кто я, а пока скажу, что вы хам и что я вызываю вас.
Автор: Вы пьяны? Вы сумасшедший?
Сергей: Нас уже обступили. Я бросил в лицо ему свою визитную карточку и, задыхаясь, с торжественной театральностью сумасшедшего, пошел по лестнице вниз.
Автор: Вызова с его стороны, конечно, не последовало.
Картина 4 (новая версия)
«Новый год»
Иван: Послушай, сказала жена, - мне жутко.
Ольга:Была лунная зимняя полночь, мы ночевали на хуторе в Тамбовской губернии, по пути в Петербург с юга, и спали в детской, единственной теплой комнате во всем доме.
Иван: Открыв глаза, я увидал легкий сумрак, наполненный голубоватым светом, пол, покрытий попонами, и белую лежанку.Было так тихо, как может быть только в поле в зимние ночи.
Ольга: Ты спишь,а я задремала давеча в возке и теперь не могу..Слушай, ты не сердишься, что я разбудила тебя? Мне, правда, стало жутко немного и как-то очень хорошо. Я почувствовала, что мы с тобой, совсем одни тут, и на меня напал чисто детский страх...Слышишь, как тихо?
Иван: Всюду было мертвое молчание русской зимней ночи, среди которой таинственно приближался Новый год... Так давно не ночевал я в деревне, и так давно не говорили мы с женой мирно!
Ольга: Как хорошо!Да, все-таки ты единственный близкий мне человек! Ты чувствуешь, что я люблю тебя?Как это случилось?Выходила я не любя, живем мы с тобой дурно, ты говоришь, что из-за меня ты ведешь пошлое и тяжелое существование... И однако все чаще мы чувствуем, что мы нужны друг другу. Откуда это приходит и почему только в некоторые минуты? С Новым годом, Ваня!
Иван: Я вспомнил прошлый Новый год, который мы, по обыкновению, встречали в Петербурге в кружке моих сослуживцев, хотел вспомнить позапрошлый - и не мог…
Я вспомнил, как ровно год тому назад жена с притворной любезностью заботилась и хлопотала о каждом, кто, считаясь нашим другом, встречал с нами новогоднюю ночь, как она улыбалась некоторым из молодых гостей и предлагала загадочно-меланхолические тосты и как чужда и неприятна была мне она в тесной петербургской квартирке...
Ну, полно, Оля!
Ольга: Дай мне платок, Я уже не плачу больше.
Иван: Ты рада, что мы заехали сюда?
Ольга: Ужасно, Ваня, рада, ужасно!Я думала об этом, когда ты уснул. По-моему, - сказала она уже с улыбкой, - венчаться надо бы два раза. Серьезно, какое это счастье - стать под венец сознательно, поживши, пострадавши с человеком! И непременно жить дома, в своем углу, где-нибудь подальше ото всех... "Родиться, жить и умереть в родном доме" - как говорит Мопассан.
Иван: Это сказал Сент-Бёв.
Ольга: Все равно!Я, может быть, и глупая, как ты постоянно говоришь, но все-таки одна люблю тебя... Хочешь, пойдем гулять?
Иван:Гулять? Куда?
Ольга:По двору. Я надену валенки, твой полушубочек... Разве ты уснешь сейчас?
Иван: Через полчасаприжимаясь друг к другу, мы прошли по зале в гостиную, к двойным стеклянным дверям на балкон.
Было больно и не хотелось думать о прошлом, особенно перед лицом этой прекрасной зимней ночи. Из гостиной виден был весь сад и белоснежная равнина под звездным небом, - каждый сугроб чистого, девственного снега, каждая елочка среди его белизны.
Ольга: Татьяна на широкий двор
В открытом платьице выходит,
На месяц зеркало наводит,
Но в темном зеркале одна
Дрожит печальная луна...
- Никогда я уж не буду гадать о суженом
Ты не уснул? Можно с тобой сесть рядом, миленький, золотой мой?
Иван: В самом деле, неужели уже все потеряно? Кто знает, что принесет мне этот Новый год? "
Ольга:А что теперь в Петербурге?Я думаю о том, что вот мужики никогда не встречают Нового года, и во всей России теперь все давным-давно спят...
А если бы мы остались здесь?
Иван: А ты бы не соскучилась?
И как только я сказал, мы оба почувствовали, что не могли бы выжить здесь и года. Уйти от людей, никогда не видать ничего, кроме этого снежного поля! Положим, можно заняться хозяйством... Но какое хозяйство можно завести в этих жалких остатках усадьбы, на сотне десятин земли? И теперь всюду, такие усадьбы, - на сто верст в окружности нет ни одного дома, где бы чувствовалось что-нибудь живое!
Заснули мы крепко, а утром, прямо с постели, нужно было собираться в дорогу.
Ольга: Вот и Новый год!- Как-то мы проживем эти новые триста шестьдесят пять дней?"
Иван: А далеко впереди уже бежали туманные силуэты телеграфных столбов, и мелкий лепет бубенчиков так шел к моим думам о бессвязной и бессмысленной жизни, которая ждала меня впереди...
Картина 5
«Когда я впервые»
Автор: Ходит по его большому кабинету в необычное время, в одиннадцатом часу темного петербургского утра, горячо говорит, слушая только себя, — тонкая кожа щек горит розовыми пятнами, продолговатое лицо очень похорошело:
— Когда я впервые…
Мария: Когда я впервые…
Николай: Уже забыла, что хотела сказать только одно, — «просто и честно» признаться в своей любви к другому, — упивается теперь своей театральностью.
Мария: Когда я полюбила тебя или вообразила, что люблю… Когда я, неопытная, не знающая жизни, доверчивая девочка, впервые взглянула в лицо действительности.
Я решила наконец просто и честно, как порядочная женщина, положить конец тому двусмысленному положению, которое образовалось между нами — лично для меня, по крайней мере…
Автор: Он, повернувшись в кресле возле письменного стола, уже одетый с утренней тщательностью для выезда в город, слушает идиотически, думает «положить наконец конец!» и делает вид, что очень занят стряхиванием в пепельницу пепла с папиросы. Бормочет фальшиво-дружески.
Николай: Да, да, пожалуйста, говори все откровенно, напрямик… И поверь, что я сумею стать выше эгоистических соображений.
Мария: Да, прежних чувств у меня к тебе нет! Да, ты убил их во мне!
Николай: Чем, мой друг?
Мария: Всем, всем!
Николай: Например?
Мария: Например! Когда я впервые поняла наконец, что все то духовное, чистое, на что я так страстно надеялась, вступая в жизнь…
Автор(смеется, не выдерживает, подходит к Николаю, дает ему прочесть рукопись): Он сидит, опустив голову, пристально разглядывая свои размытые ногти, уже бледнея от злобы, и тихо говорит.
Николай(читает): Позволь тебе напомнить, что, «вступая в жизнь», ты имела уже двадцать восемь лет.
Картина 6
«Чистый Понедельник»
Автор: Темнел московский серый зимний день, холодно зажигался газ в фонарях, тепло освещались витрины магазинов — и разгоралась вечерняя, освобождающаяся от дневных дел московская жизнь.
Алексей: Каждый вечер мчал меня в этот час на вытягивающемся рысаке мой кучер — от Красных ворот к храму Христа Спасителя: она жила против него; каждый вечер я возил ее обедать в «Прагу», в «Эрмитаж», в «Метрополь», после обеда в театры, на концерты, а там к «Яру», в «Стрельну»... Чем все это должно кончиться, я не знал.
Алексей:Жила она одна.В доме против храма Спасителя она снимала ради вида на Москву угловую квартиру на пятом этаже, всего две комнаты, но просторные и хорошо обставленные.
По моему приказу ей доставляли каждую субботу свежие цветы, — и когда я приезжал к ней в субботний вечер, она, лежа на диване, не спеша протягивала мне для поцелуя руку и рассеянно говорила: «Спасибо за цветы...»
Автор: Похоже было на то, что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги, ни обеды, ни театры, ни ужины за городом!
Алексей:Хотя все-таки цветы были у нее любимые и нелюбимые, все книги, какие я ей привозил, она всегда прочитывала, шоколаду съедала за день целую коробку, за обедами и ужинами ела не меньше меня.
Мы оба были богаты, здоровы, молоды и настолько хороши собой, что в ресторанах, на концертах нас провожали взглядами.
Анна: Вы ужасно болтливы и непоседливы!
Алексей: Если бы я не был болтлив и непоседлив, я никогда, может быть, не узнал бы вас.
Анна:Все так,но все-таки помолчите немного.
Алексей: Не могу я молчать! Не представляете вы себе всю силу моей любви к вам! Не любите вы меня!
Анна: Представляю. А что до моей любви, то вы хорошо знаете, что, кроме отца и вас, у меня никого нет на свете. Во всяком случае, вы у меня первый и последний. Вам этого мало? Но довольно об этом.
Алексей: Что ж, Вы дочитали «Огненного ангела»?
Анна: Досмотрела. До того высокопарно, что совестно читать.
Алексей: А отчего вы вчера вдруг ушли с концерта Шаляпина?
Анна: Не в меру разудал был. И потом желтоволосую Русь я вообще не люблю.
Алексей: Все-то вам не нравится!
Анна: Да, многое.
Автор: Странная любовь!
Приезжая в сумерки, я иногда заставал ее на диване.Я сидел возле нее в полутьме, целовал ее руки, ноги, изумительное в своей гладкости тело... И она ничему не противилась, но все молча.Когда же чувствовала, что я больше не в силах владеть собой, отстраняла меня, садилась и, не повышая голоса, просила зажечь свет.
Анна: Ну что ж, куда нынче, в Метрополь может быть?
Алексей: А вскоре после нашего сближения она сказала мне, когда я заговорил о браке.
Анна: Нет, в жены я не гожусь. Не гожусь, не гожусь.
Алексей: Нет, это выше моих сил! И зачем, почему надо так жестоко мучить меня и себя. Нет, это не любовь!
Анна: Может быть. Кто же знает, что такое любовь?
Алексей: Я, я знаю!
И буду ждать, когда и вы узнаете, что такое любовь, счастье!
Автор: Счастье, счастье... «Счастье наше, дружок, как вода в бредне: тянешь — надулось, а вытащишь — ничего нету».
Алексей: Это что?
Автор:Это так Платон Каратаев говорил Пьеру.
Алексей: Так прошел январь, февраль, пришла и прошла масленица. В прощеное воскресенье она приказала мне приехать к ней в пятом часу вечера. Я приехал, и она встретила меня уже одетая.
Анна: Завтра уже чистый понедельник.«Господи владыко живота моего...» Хотите поехать в Новодевичий монастырь?
Алексей: Хочу!
Анна: Что ж все кабаки да кабаки!Вот вчера утром я была на Рогожском кладбище.
Алексей: На кладбище? Зачем? Это знаменитое раскольничье?
Анна: Да, раскольничье. Допетровская Русь! Хоронили ихнего архиепископа. И вот представьте себе: гроб — дубовая колода, как в древности, золотая парча будто кованая, лик усопшего закрыт белым «воздухом», шитым крупной черной вязью — красота и ужас. А у гроба диаконы с рипидами и трикириями...
Алексей: Откуда вы это знаете? Рипиды, трикирии!
Анна: Это вы меня не знаете.
Автор: Скрипя в тишине по снегу, мы вошли в ворота, пошли по снежным дорожкам по кладбищу, — солнце только что село, еще совсем было светло, дивно рисовались на золотой эмали заката серым кораллом сучья в инее, и таинственно теплились вокруг нас спокойными, грустными огоньками неугасимые лампадки, рассеянные над могилами. Я шел за ней, с умилением глядел на ее маленький след, на звездочки, которые оставляли на снегу новые черные ботики, — она вдруг обернулась, почувствовав это.
Анна: Правда, как вы меня любите!
Автор: Мы постояли возле могил Эртеля, Чехова. Держа руки в опущенной муфте, она долго глядела на чеховский могильный памятник, потом пожала плечом.
Анна: Какая противная смесь сусального русского стиля и Художественного театра!Поездим еще немножко.— потом поедем есть последние блины к Егорову...
Алексей: Слушаю-с.
Анна: Где-то на Ордынке есть дом, где жил Грибоедов. Поедем его искать! Тут есть еще Марфо-Мариинская обитель….
Алексей: Опять в обитель?
Анна: Нет, это я так.Вы — барин, вы не можете понимать так, как я, всю эту Москву.Как хорошо. И вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась теперь эта Русь. Да еще в церковных песнопениях. Недавно я ходила в Зачатьевский монастырь — вы представить себе не можете, до чего дивно поют там стихиры! А в Чудовом еще лучше. Я прошлый год все ходила туда на Страстной. Ах, как было хорошо! Везде лужи, воздух уж мягкий, на душе как-то нежно, грустно и все время это чувство родины, ее старины... Все двери в соборе открыты, весь день входит и выходит простой народ, весь день службы... Ох, уйду я куда-нибудь в монастырь, в какой-нибудь самый глухой, вологодский, вятский!
Алексей: Я тогда умру или убью кого-нибудь.
Анна:Заезжайте ко мне завтра вечером не раньте десяти. Завтра «капустник» Художественного театра.
Алексей: Олрайт!
Автор:
Дорогой молчала, клоня голову от светлой лунной метели, летевшей навстречу.Когда Федор осадил у подъезда, безжизненно приказала:— Отпустите его...Пораженный.
Алексей:Никогда не позволяла она подниматься к ней ночью.
Автор: И мы молча потянулись вверх в лифте, вошли в ночное тепло и тишину квартиры с постукивающими молоточками в калориферах. Я снял с нее скользкую от снега шубку, она сбросила с волос на руки мне мокрую пуховую шаль и быстро прошла, шурша нижней шелковой юбкой, в спальню. Я разделся, вошел в первую комнату и с замирающим точно над пропастью сердцем сел на турецкий диван. Слышны были ее шаги за открытыми дверями освещенной спальни, то, как она, цепляясь за шпильки, через голову стянула с себя платье...
Анна: Нынче вечером я уезжаю в Тверь. Надолго ли, один бог знает. Все напишу, как только приеду. Все напишу о будущем. Прости, оставь меня теперь, я очень устала...
Алексей: Шел пешком по молодому липкому снегу, — метели уже не было, все было спокойно и уже далеко видно вдоль улиц, пахло и снегом и из пекарен. Дошел до Иверской, внутренность которой горячо пылала и сияла целыми кострами свечей, стал в толпе старух и нищих на растоптанный снег на колени, снял шапку... Кто-то потрогал меня за плечо — я посмотрел: какая-то несчастнейшая старушонка глядела на меня, морщась от жалостных слез.— Ох, не убивайся, не убивайся так! Грех, грех!
Письмо, полученное мною недели через две после того, было кратко — ласковая, но твердая просьба не ждать ее больше, не пытаться искать, видеть.
Анна: В Москву не вернусь, пойду пока на послушание, потом, может быть, решусь на постриг... Пусть бог даст сил не отвечать мне — бесполезно длить и увеличивать нашу муку...
Алексей: Я исполнил ее просьбу.
Автор: В четырнадцатом году, под Новый год, был такой же тихий, солнечный вечер, как тот, незабвенный. Я вышел из дому, взял извозчика и поехал в Марфо-Мариинскую обитель. Но только я вошел во двор, как из церкви показалась вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестер, — уж не знаю, кто были они и куда шли. Я почему-то очень внимательно смотрел на них. И вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила взгляд темных глаз в темноту, будто как раз на меня... Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать мое присутствие? Я повернулся и тихо вышел из ворот.
Картина 7
«Холодная осень»
Вера Алексеевна: В июне того года он гостил у нас в имении — всегда считался у нас своим человеком: покойный отец его был другом и соседом моего отца. Утром шестнадцатого привезли с почты газеты. Отец вышел из кабинета с московской вечерней газетой в руках в столовую, где он, мама и я еще сидели за чайным столом, и сказал:
— Ну, друзья мои, война! Это война!
Верочка: На Петров день к нам съехалось много народу, — были именины отца, — и за обедом он был объявлен моим женихом. Но девятнадцатого июля Германия объявила России войну...
Вера Алексеевна: В сентябре он приехал к нам всего на сутки — проститься перед отъездом на фронт (все тогда думали, что война кончится скоро, и свадьба наша была отложена до весны). И вот настал наш прощальный вечер. После ужина подали, по обыкновению, самовар, и, посмотрев на запотевшие от его пара окна, отец сказал:
— Удивительно ранняя и холодная осень!
Отец: Удивительно ранняя и холодная осень.
Верочка: С притворной простотой сказал отец и про осень. Я подошла к балконной двери и протерла стекло платком: в саду, на черном небе, ярко и остро сверкали чистые ледяные звезды. Отец курил, откинувшись в кресло, рассеянно глядя на висевшую над столом жаркую лампу, мама, в очках, старательно зашивала под ее светом маленький шелковый мешочек, — мы знали какой, — и это было трогательно и жутко.
Вера Алексеевна: Отец спросил:
— Так ты все-таки хочешь ехать утром, а не после завтрака?
Отец: Так ты все-таки хочешь ехать утром, а не после завтрака?
Андрей: Да, если позволите, утром.
Отец: Ну, как хочешь, душа моя. Только в этом случае нам с мамой пора спать, мы непременно хотим проводить тебя завтра.
Андрей(Верочке): Хочешь, пройдемся немного?
Верочка: Хорошо...
Вера Алексеевна: Одеваясь в прихожей, он продолжал что-то думать, с милой усмешкой вспомнил стихи Фета:
Какая холодная осень!
Надень свою шаль и капот...
Верочка: Капота нет. А как дальше?
Андрей: Не помню. Кажется, так:
Смотри — меж чернеющих сосен
Как будто пожар восстает...
Верочка: Какой пожар?
Андрей: Восход луны, конечно. Есть какая-то деревенская осенняя прелесть в этих стихах: «Надень свою шаль и капот...» Времена наших дедушек и бабушек... Ах, боже мой, боже мой!
Верочка: Что ты?
Андрей: Я очень, очень люблю тебя...
Вера Алексеевна: Одевшись, мы прошли через столовую на балкон, сошли в сад. Сперва было так темно, что я держалась за его рукав. Потом стали обозначаться в светлеющем небе черные сучья, осыпанные минерально блестящими звездами. Он, приостановясь, обернулся к дому.
Андрей: Посмотри, как совсем особенно, по-осеннему светят окна дома. Буду жив, вечно буду помнить этот вечер.(поцеловались)
Тебе не холодно? Тебе не холодно? Воздух совсем зимний. Если меня убьют, ты все-таки не сразу забудешь меня?
Верочка: Не говори так! Я не переживу твоей смерти!
Вера Алексеевна: Он, помолчав, медленно выговорил:
— Ну что ж, если убьют, я буду ждать тебя там. Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне.
Андрей: Если убьют, я буду ждать тебя там. Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне.
Верочка: Утром он уехал. Мама надела ему на шею тот роковой мешочек, что зашивала вечером, — в нем был золотой образок, который носили на войне ее отец и дед. Постояв, вошли в опустевший дом. Я пошла по комнатам, заложив руки за спину, не зная, что теперь делать с собой и зарыдать ли мне или запеть во весь голос...
Вера Алексеевна: Убили его — какое странное слово! — через месяц, в Галиции. И вот прошло с тех пор целых тридцать лет. И многое, многое пережито было за эти годы. Весной восемнадцатого года, когда ни отца, ни матери уже не было в живых, я жила в Москве, в подвале у торговки на Смоленском рынке, которая все издевалась надо мной.Я тоже занималась торговлей, продавала, как многие продавали тогда, солдатам в папахах и расстегнутых шинелях кое-что из оставшегося у меня, — то какое-нибудь колечко, то крестик, то меховой воротник, побитый молью, и вот тут, торгуя на углу Арбата и рынка, встретила человека редкой, прекрасной души, пожилого военного в отставке, за которого вскоре вышла замуж и с которым уехала в апреле в Екатеринодар. Ехали мы туда с ним и его племянником, мальчиком лет семнадцати, тоже пробиравшимся к добровольцам, чуть не две недели, — я бабой, в лаптях, он в истертом казачьем зипуне, с отпущенной черной с проседью бородой, — и пробыли на Дону и на Кубани больше двух лет. Зимой, в ураган, отплыли с несметной толпой прочих беженцев из Новороссийска в Турцию, и на пути, в море, муж мой умер в тифу. Близких у меня осталось после того на всем свете только трое: племянник мужа, его молоденькая жена и их девочка, ребенок семи месяцев. Так и пережила я его смерть, опрометчиво сказав когда-то, что я не переживу ее. Но, вспоминая все то, что я пережила с тех пор, всегда спрашиваю себя: да, а что же все-таки было в моей жизни? И отвечаю себе: только тот холодный осенний вечер. Ужели он был когда-то? Все-таки был. И это все, что было в моей жизни — остальное ненужный сон. И я верю, горячо верю: где-то там он ждет меня — с той же любовью и молодостью, как в тот вечер. «Ты поживи, порадуйся на свете, потом приходи ко мне...» Я пожила, порадовалась, теперь уже скоро приду.
Картина 8
«Визитные карточки»
Автор: Было начало осени, бежал по опустевшей Волге пароход "Гончаров". И пароход был почти пуст, - только артель мужиков на нижней палубе, а по верхней ходили взад и вперед, встречаясь и расходясь, всего трое: те два из второго класса, что оба плыли куда-то в одно и то же место и были неразлучны.
Виктор: Как изволили почивать?
Даша: Отлично!Я всегда сплю, как сурок...
Виктор: Что ж вы так заспались, ангел мой!Добрые люди уже завтракают.
Даша: Все мечтала!
Виктор: О чем же это?
Даша: Мало ли о чем?
Виктор: Ой, смотрите! "Так тонут маленькие дети, купаясь летнею порой, чеченец ходит за рекой".
Даша: Вот чеченца-то я и жду!
Виктор: Пойдем лучше водку пить и уху есть!
Даша: Да, да, водки, водки! Чертов холод!
Автор: Вчера, случайно заговорив с ней и познакомившись у борта парохода, подходившего в сумерки к какому-то черному высокому берегу, под которым уже рассыпаны были огни, он потом посидел с ней на палубе, на длинной лавке, идущей вдоль кают первого класса, под их окнами с белыми сквозными ставнями, но посидел мало и ночью жалел об этом.
Виктор: Ну-с, еще по единой, и шабаш!
Даша: И правда шабаш! А замечательная водка!
Автор: Конечно, она тронула его тем, что так растерялась вчера, когда он назвал ей свое имя, поражена была неожиданным знакомством с известным писателем, - чувствовать и видеть эту растерянность было, как всегда, приятно, это всегда располагает к женщине, если она не совсем дурна и глупа, сразу создает некоторую интимность между тобой и ею, дает смелость в обращении с нею и уже какбы некоторое право на нее.
Даша: Была в Свияжске у сестры, у нее внезапно умер муж, и она, понимаете, осталась в ужасном положении...
Виктор: А вы тоже замужем?
Даша: Замужем. И, увы, уже не первый год...
Виктор: Почему увы?
Даша: Выскочила по глупости чересчур рано. Не успеешь оглянуться, как жизнь пройдет!
Виктор: Ну, до этого еще далеко.
Даша: Увы, недалеко! А я еще ничего, ничего не испытала в жизни!
Виктор: Еще не поздно испытать.
Даша: Испытаю.
Виктор: А кто ваш муж? Чиновник?
Даша: Ах, очень хороший и добрый, но, к сожалению, совсем не интересный человек... Секретарь нашей земской уездной управы...
Автор: И в нем еще раз дрогнула жалость к ней, к ее развязности, а вместе с жалостью - нежность и сладострастное желание воспользоваться ее наивностью и запоздалой неопытностью, которая, он уже чувствовал, непременно соединится с крайней смелостью.
Даша: Знаете, вот мы говорили о мечтах: знаете, о чем я больше всего мечтала гимназисткой? Заказать себе визитные карточки! Мы совсем обеднели тогда, продали остатки имения и переехали в город, и мне совершенно некому было давать их, а как я мечтала! Ужасно глупо...
Виктор: Пойдем ко мне...
Автор: Между планок оконной решетки, косо торчавших вверх, ничего не могло быть видно, но она с восторженным ужасом косилась на них, слышала беспечный говор и шаги проходящих по палубе под самым окном, и это еще страшнее увеличивало восторг ее развратности. О, как близко говорят и идут - и никому и в голову не приходит, что делается Потом он ее, как мертвую, положил на койку. Сжав зубы, она лежала с закрытыми глазами и уже со скорбным успокоением на побледневшем и совсем молодом лице.
Даша: Перед вечером, когда пароход причалил там, где ей нужно было сходить, она стояла возле него тихая, с опущенными ресницами. Он поцеловал ее холодную ручку с той любовью, что остается где-то в сердце на всю жизнь, и она, не оглядываясь, побежала вниз по сходням в грубую толпу на пристани.
Картина 9
«В одной знакомой улице»
Автор: Весенней парижской ночью шел по бульвару в сумраке от густой, свежей зелени, под которой металлически блестели фонари и думал.
1 герой: В одной знакомой улице
Я помню старый дом
С высокой темной лестницей,
С завешенным окном...
1 героиня: Чудесные стихи! И как удивительно, что все это было когда-то и у меня! Москва, Пресня, глухие снежные улицы, деревянный мещанский домишко ….
2 герой: И я, студент, какой-то тот я, в существование которого теперь уже не верится...
Там огонек таинственный
До полночи светил..
2 героиня: И там светил. И мела метель, и ветер сдувал с деревянной крыши снег.
3 герой:Ах, что за чудо девушка,
В заветный час ночной,
Меня встречала в доме том
С распущенной косой...
3 героиня: И это было. Дочь какого-то дьячка в Серпухове, бросившая там свою нищую семью, уехавшая в Москву на курсы...
4 герой:И вот я поднимался на деревянное крылечко, занесенное снегом. Я кидался целовать ее, обнимая от ветра, и мы бежали наверх, в морозном холоде и в темноте лестницы, в ее тоже холодную комнатку, скучно освещенную керосиновой лампочкой.
5 герой: Как не по-детски пламенно
Прильнув к устам моим,
Она, дрожа, шептала мне:
«Послушай, убежим!»
4 героиня: Убежим! Куда, зачем, от кого? Как прелестна эта горячая, детская глупость: «Убежим!» У нас «убежим» не было.
5 героиня: Были эти слабые, сладчайшие в мире губы, были от избытка счастья выступавшие на глаза горячие слезы.
6 герой: «В одной знакомой улице я помню старый дом...» Что еще помню?
7 герой: Помню, как весной провожал ее на Курском вокзале
6 героиня: Помню как мы прощались и целовали друг другу