Юрий Павлович Вяземский. Шут
ПРЕДИСЛОВИЕ
Липкий от пыли, между целлофановым пакетом со сломанными игрушками истопкой пожелтевших газет на антресолях... Я тут же прочел его, даже не отерев от пыли обложку, ощущая вкус этойпыли у себя на языке, так как все время приходилось слюнявить палец, чтобыперевернуть слипшиеся страницы. И поначалу решил: оставлю все, как есть,лишь слегка отредактирую, исправлю орфографические ошибки и отдам машинисткена перепечатку, а затем отнесу в редакцию. И название оставлю прежнее, то,которое дал ему его автор: "Дневник Шута". Но потом подумал: нет, так нельзя. Во-первых, "Дневник" слишком велик:почти двадцать тонких тетрадок, уложенных в футляр-папку из картона и синегохолста с петлями и костяными пуговицами; много в нем ненужных подробностей,которые, ничего не сообщив читателю, лишь отнимут у него время. Во-вторых, стиль и язык "Дневника" весьма необычны, а некоторыевыражения и понятия, используемые автором, вообще недоступны пониманию безсоответствующего комментария, довольно пространного, подчас по объемупревышающего собственно комментируемое. К примеру, что могут означатьвыражения: "Готовил себя к Исследованию, как бойцового петуха для царя", или"Лет ему было еще долго до того, когда не колеблются", или "Он встал спостели о пятой страже"?.. Ну вот, видите! В-третьих? - и это, пожалуй, основное, что заставило меня провестисамостоятельное исследование, - даваемые в "Дневнике" интерпретации частовступают в противоречие с реальными жизненными событиями и свидетельствуют осознательном или нечаянном искажении последних его автором. Многое такжеявно преувеличено, приукрашено, так сказать, эффекта чистого ради,гиперболизировано до непозволительной крайности... Ну да вы сами дальшепоймете! Без "Дневника" мне, конечно, не обойтись, но я буду прибегать к немулишь в тех случаях, когда он будет действительно необходим для моегоисследования, которое назову следующим образом:
ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ ШУТА. Исследование по материалам "Дневника Шута"
ВВЕДЕНИЕ
Жил-был Шут. Но никто из окружающих не знал этого настоящего его имени.Отец звал его Валентином, мать - когда Валенькой, когда Валькой. В школеназывали его Валей. И только он сам знал свое истинное имя - Шут, гордился им, оберегая отчужих любопытных ушей и нескромных языков, носил его глубоко под сердцем,как самую большую тайну и самое сокровенное богатство, и лишь по вечерам,наедине с самим собой, дождавшись, пока родители лягут спать и не смогутнарушить его одиночество, заносил это имя в свой "Дневник". Почерк у Шутабыл корявый и неразборчивый, но имя свое он всегда выписывал с чрезвычайнойтщательностью, едва ли не каллиграфически, так что рядом с другими словамионо смотрелось неожиданно и странно, точно чужой руке принадлежащее.
Глава I. ПРОЗВИЩЕ
Однажды Володя Кондрашов спросил Шута: "Послушай, Валя, почему у тебянет прозвища? Ведь у всех в классе есть какое-нибудь прозвище". Шут ответилему вопросом на вопрос: "А у тебя тоже есть какое-нибудь прозвище?" - "Да,меня все зовут Кондриком". - "Вот видишь, - улыбнулся Шут. - А меня всезовут Валей" ("Дневник Шута", тетрадь 2, страница 25) *. Странное дело! С его фамилией - Тряпишников, которая сама просилась наязык, дабы смастерить из нее эдакое... И в то же время никто в классе не только не позволил бы себе подшутитьнад фамилией Шута, но и произнести ее всуе не рискнул бы. Меньше всех ТолькаЩипанов, который когда-то имел неосторожность обозвать Шута Барахолкой. Какотреагировал на это Шут, нам точно неизвестно, но прозвище пристало не кШуту, а к самому Тольке Щипанову, которого с той поры в школе называли неиначе как Толька Барахолкин или просто Барахолка. И надо сказать, чтопрозвище это удивительным образом соответствовало облику Щипанова: он былрасхлябан, разболтан и неудержимо болтлив, к тому же одет всегда удивительнонеряшливо. Даже учителя нередко награждали его замечаниями типа: "Послушай,Щипанов, ты не на барахолке, а на уроке". Досталось от Шута и двум девчонкам, двум неразлучным подружкам, ЛенеГречушкиной и Маше Колосниковой, которые вдруг взяли в привычку, обращаясь кШуту, называть его исключительно по фамилии: "Послушай, Тряпишников" - итому подобное. Впрочем, они всех одноклассников называли по фамилии, но Шутуэта манера обращения пришлась не по вкусу, и однажды, когда две неразлучныеподружки были уличены учителем в том, что списали друг у друга классноесочинение... Они и до этого частенько списывали друг у дружки, но всякий раз, когдаих на этом ловили, вид имели самый невинный. В классе уже к этому привыкли.Поэтому, когда учительница, раздавая сочинения, вдруг вызвала обеих подружекк доске, все тотчас же смекнули, в чем дело. Невдомек было лишь однимподружкам. Покорно и безбоязненно поднялись они из-за стола и засеменили кдоске, одна толстенькая и краснощекая, а другая худая, бледная, с пышнойкудрявой шевелюрой. И тут Шут изрек следующее четверостишие: Свинью с овцой куда-то гнали, Но вот куда - свинья с овцой не знали. Их гнали на убой, Свинью с овцой. За эту декламацию и главным образом за дружный гогот, который онавызвала в классе, Шуту было сделано замечание, но с тех пор за подругамизакрепились прозвища - Свинюшкина с Овчушкиной. Иначе их не называли. В общем, едва ли в классе нашлось хотя бы одно прозвище, к которомуШут, как говорится, не приложил бы руку. Причем делал он это будтоневзначай. Подметит в характере или в облике своего одноклассникакакую-нибудь типичную для того смешную черточку, как бы случайно обратит нанее внимание коллектива - и готово прозвище. Выходит, что не Шут егопридумал, а весь класс вдруг сделал открытие и единодушно пришел к выводу,что, скажем, Вася Соболев никакой не Вася и даже не Соболь, как его называличуть ли не с первого класса, а самый что ни на есть Митрофанушка, и зватьего отныне будут только так и не иначе, так что вскоре он на Васю иоткликаться разучится. У Шута же никогда не было прозвища, за исключением того, которое он самсебе придумал и которого никто в классе не знал. Да и непохож он был нашута, вернее, на тех школьных шутов, вертлявых, никчемных болтунов, которыеесть почти в каждом классе и все шутовство которых заключается лишь в том,чтобы кривляться на уроках, болтовней своей мешать учителям и надоедатьсверстникам одними и теми же глупыми выходками. Наш Шут глубоко презирал этуфиглярничающую братию и никогда не считал их за настоящих шутов. Поведениемон был молчалив и необщителен. Наружность также имел далеко не шутовскую, вовсяком случае, не ту, которой обыкновенно наделены шуты в мировойлитературе: не горбат и не хром, не кривобок и не косоглаз. Долговязый такойпаренек, с ничем не примечательным лицом, разве что чуточку сутуловат. Воткак он себя представляет в своем "Дневнике": Чуткая поступь и сумрачный взгляд. Ничем не расстроен, ничему и не рад.Шествовал молча, обликом груб, Даже улыбка не трогала губ (т. 4, с. 79). Однажды в класс, в котором учился Шут, пришел новенький, нектоВладислав Разумовский. Высокий красивый парень, из тех, кого обычно называютгрозой женских сердец. Сам он себя в любом случае считал неотразимым, и эточувствовалось в каждом его движении: в том, как он разгуливал по школьномукоридору на перемене, прямой, как балерина, горделиво неся красивую,заботливо причесанную голову, устремив задумчивый взгляд своих серых споволокой глаз куда-то вдаль, поверх суетящейся малышни и шушукающихсясемиклассниц, словно видел в этой дали то, что лишь ему одному было даноувидеть; в том, как сидел на уроке, откинувшись на спинку стула,презрительно щурился, когда отвечали мальчишки, и снисходительно улыбался,когда к доске вызывали девочек; в том, как говорил, общаясь со своими новымиодноклассниками, нарочито медленно, как бы с неохотой. Этот самый Разумовский на первом же уроке, когда учительница, отмечая вжурнале присутствовавших, произнесла фамилию Тряпишников, вдруг громкофыркнул, обернувшись, смерил Шута взглядом, а потом повернулся к соседу изаявил: - Тряпишников?! Бывают же такие смешные фамилии! Класс так и обмер, взгляды тотчас же устремились на сумрачную фигуру,сидевшую на последней парте в дальнем углу класса. Но Шут промолчал, а передначалом следующего урока вдруг подошел к Разумовскому и задумчиво произнес: - Послушай, что-то я тебе хотел сказать... - Шут долго изучающе смотрелна Разумовского, так, что тому стало не по себе от этого взгляда, и,оглядевшись по сторонам, он спросил: - Что?.. Что такое? Но Шут с досадой махнул рукой и отошел в сторону, бросив чуть ли не созлостью: - Да нет! Это не тебе! Те, кто видел эту сцену, - а Шут позаботился о том чтобы при нейприсутствовал почти весь класс, - сразу же поняли, что Шут принял брошенныйему вызов. Этот прием Шута был хорошо известен. Обычно Шут им представлялочередную свою жертву. Один Разумовский ничего не понял, покраснел и сердитокрикнул вслед: - Эй, как там тебя, Тряпишников! С твоей фамилией я бы вел себяскромнее! Но Шут и на этот раз не ответил, молча проследовал к своему месту и,лишь садясь за парту, разочарованно вздохнул и пробормотал себе под нос, нотак, чтобы слышали другие: "Какой плохой ответ. Совсем никудышный". Теперь в классе уже не сомневались в том, что Шут вознамерилсяразделаться с новичком, и никто, понятно не хотел пропустить увлекательногозрелища, особенно девчонки, на которых Разумовский, конечно же, произвелизвестное впечатление. На уроках с Разумовского теперь не спускали жадныхвзоров, на переменах старались держаться к нему поближе, чтобы, не дай бог,не прозевать атаки Шута, как всегда неожиданной. Разумовский, естественно, не мог не заметить этого повышенного к себевнимания, но объяснил его своей неотразимостью и способностью мгновеннопокорять женские сердца. О столкновении с Шутом он быстро забыл, полагая,что поставил на место "этого Тряпишникова". Шут, однако, не спешил с ответным ударом. Он вдруг вообще пересталзамечать обидчика, позволял ему называть себя по фамилии, на уроках оставлялбез комментариев задиристые и малоостроумные реплики, которые Разумовский,освоившись, начал все чаще вставлять в объяснения учителей и ответыучеников. К полнейшему разочарованию одноклассников пропустил он мимо ушей итакую выигрышную, по всеобщему мнению, ситуацию, когда француженка, ЖоржеттаИвановна, которая не только преподавала французский язык, но и былафранцуженкой по национальности, принялась восторгаться "аристократической"фамилией новичка. В ответ на дифирамбы Разумовский, размякший отудовольствия, кокетливо опустил глаза, а у девчонок от напряжения духперехватило: "Вот-вот сейчас! Сейчас обязательно! Не может быть, чтобы несейчас!" Все взгляды обратились на Шута, но тот угрюмо смотрел в окно и непроронил ни слова. Многие уже отчаялись в своем ожидании и ждать перестали. Но тут-то всеи произошло. Шел урок физики. Физик, седовласый педант, которого в школе всеуважали, точнее, побаивались; который называл все своих учеников на "вы" ипо фамилии, даже пятиклассников; который всегда говорил тихо и вообщепереходил на шепот, когда кто-нибудь шумел и не слушал, а потом спрашивалтого, кто шумел, и, если тот не мог ответить на вопрос, ставил ему двойку...Так вот, физик написал на доске условие задачи и предложил ее решитьжелающим. Задача была из тех, которые с виду кажутся простыми, дажепустяковыми, но решаться не хотят, тая в себе небольшую, нотруднообнаружимую хитрость. Физик питал слабость к такого рода задачам и,как подозревали в классе, сам их придумывал. Три человека выходили решать задачу, но никто из них не мог ее осилить:потерянно крутились у доски, пачкали мелом затылки, а потом, виноватоулыбаясь, садились на место. Разумовский наблюдал за всем этим с брезгливымвыражением лица, откинувшись на спинку стула и вытянув под столом своидлинные ноги, а когда третьего волонтера постигла неудача, вдруг взял изаявил: - У нас в математической школе такие задачи решал любой пятиклассник. - А вы учились в математической школе? - заинтересовался физик. - Да, приходилось, - небрежно ответил Разумовский. - Тогда предлагаю вам выйти к доске и продемонстрировать свое умение. Читатель, наверно, уже догадался о том, что произошло дальше? Да, так оно и было. Надменный и самодовольный вышел Разумовский кдоске, легко и размашисто решил задачу, а потом, ни слова не говоря,отправился на место, прямой, как балерина, вскинув голову и глядя куда-товдаль. Физик выждал, пока он сядет, а потом произнес мягким своим баритоном: - Ученик Разумовский с задачей не справился. - То есть как это?! Я же все решил! - От удивления и негодования Разумовский вскочил со стула. - Ученик Разумовский с задачей не справился, - невозмутимо, пообыкновению своему понижая голос в ответ на шум, повторил физик. -Пятиклассники, возможно, и решают такие задачи, и, наверно, именно так, какрешил ее сейчас ученик Разумовский. Впрочем, полагаю, что в математическойшколе даже пятиклассник, прежде чем приступить к решению подобной задачи,обратил бы свое внимание на то обстоятельство, что одно заданное условиепротиворечит другому. Разумовский открыл было рот, но так и не нашел, что возразить, а физикпродолжал, не глядя на Разумовского, а обращаясь ко всему классу: - Совершенно верно, ученик Разумовский. Эта задача не имеет решения.Поэтому, будьте любезны, встаньте со своего места, подойдите к доске,сотрите все, что вы написали, и под условием предложенной задачи напишитекрупными, четкими буквами всего четыре слова: "Задача не имеет решения". - Да нет... я... я. ведь... - бормотал Разумовский. Жалкое зрелищеявлял он собой в эту минуту. Лицо его покрылось пятнами, взгляд метался подоске, тщетно пытаясь отыскать на ней хотя бы малейшую соломинку, за которуюможно было бы уцепиться и спасти репутацию. Разумовский не желал признаватьсвое поражение, несмотря на повторное приглашение физика, не хотел выходитьк доске, а стоял, вцепившись обеими руками в край стола, оскорбленный,растерянный и смешной. Класс молчал затаив дыхание, готовый взорваться в любую минуту и как бызагипнотизированный ожиданием собственного взрыва. И в этой взрывоопаснойтишине вдруг кто-то горестно вздохнул, и вслед за этим отчетливый, безнамека на иронию, а искренним состраданием наполненный голос произнес: - Эх ты! Фамилия! И класс взлетел в воздух, схватился за животы, заерзал на стульях изатрясся в спазмах нестерпимого хохота. Даже педант-физик не удержался отулыбки. Лишь два человека не смеялись. Один в бессильной ярости озирался посторонам, а другой, мрачный и угрюмый, сидел в дальнем углу класса и смотрелв окно. Не станем докучать читателю описанием дальнейших событий. Отметим лишь,что после этого случая за Разумовским закрепилось прозвище Фамилия: "Спросиу Фамилии, он тебе скажет", "Слышь, Ленка, а как тебе Фамилия? Ничегопарниш, правда?", "Господа, а у Фамилии нашей завтра день рождения" и такдалее. А то обстоятельство, что Фамилия, когда приходилось ему слышатьподобное к себе обращение, страшно уязвлялся и чуть ли не с кулаками кидалсяна обидчика, лишь усиливало искушение величать его так, а не иначе. Особеннообрадовался этому прозвищу Толька Барахолкин и, хоть за эту свою маленькуюрадость ему не раз доставалось от Разумовского, никак не желал отказать себев удовольствии, а посему нередко несся по коридору, истошно вопя на всюшколу: "Ребята! Держите Фамилию! Он меня убьет!" Из всего класса один лишь Шут ни разу не применил к Разумовскому этогопрозвища ни в глаза, ни за глаза, а обращался к своему новому одноклассникувсегда с подчеркнутым уважением и всегда по полному имени - Владислав. Пустяковый, впрочем, эпизод, и Шут здесь вроде бы ни при чем. Ведьполучается, что человек сам себя подверг осмеянию, а Шут лишь удачно вставилреплику и предложил ярлычок, который дружно приклеили всем классом. Мы бывообще об этом умолчали, но соответствующая запись в "Дневнике Шута"показалась нам не лишенной интереса: "Плывя по реке, царь поднялся на Обезьянью гору. Увидев его, стадообезьян в испуге разбежалось. Только одна обезьяна прыгала то сюда, тотуда, хвасталась перед царем своей красотой. Царь улыбнулся, поманилобезьяну, а когда та приблизилась, велел слугам схватить ее иобезобразить... * Сегодня Шут ** вновь экспериментально проверил известную шутовскуюистину: не надо высмеивать того, кто смешон сам по себе. Надо лишь помочьему проявить себя, поставить на его пути ловушку, а он сам туда зайдет и самзахлопнет крышку. Вот он, голенький, растерянный и смешной, выросший забумажной ширмой, защищавшей его от сквозняков и насекомых. Но повозиться Шуту пришлось-таки. Пока просчитал Разумовского к физике,пока нашел подходящую задачку, пока убедил физика дать эту задачу на уроке.Но затраты полностью окупились. Поистине верно говорится в стихах: Сквозь заросли охотник пробирался, Он тигра убивать не собирался. Но хищный зверь, скользя неслышной тенью, За ним следил, готовый к нападенью" (т. 4, с. 89).
Глава II. СКОЛЬКО ЛЕТ ШУТУ!
Однажды Шута кто-то спросил: "Сколько лет тебе, Валя?" - "Вале -пятнадцать, а мне - шесть лет", - ответил Шут. "Почему шесть? Не понимаю", -удивился Задавший Вопрос. Шут улыбнулся, но ничего не ответил (т.2, с.27). Шуту действительно было шесть лет, а Вале Тряпишникову - пятнадцать.Все правильно. Из "Дневника Шута": "Существуют рожденный и нерожденный. Нерожденный способен породитьрожденного, а тот не может не родиться. Поэтому всегда рождаются... Лев Толстой помнил себя в два года. Шут же помнит не только сам моментсвоего рождения, но и то, что было до этого. Хотя то, до его рождения,кажется ему теперь чем-то очень смутным и расплывчатым, точно его и не было.Но оно было. Оно было унизительным и беспомощным. Оно было жалким иболезненным. Тот случай с котенком. Разве может Шут забыть о нем, хоть и был он доего рождения. И как относились к нему, к тому, еще не родившемуся, в школе,во дворе. Везде. Или Синеглазого, который заставил Шута родиться, сделал изнего сначала неумелого шутенка, наивного, подслеповатого, но потомпостепенно выросшего в Настоящего Шута. Как лучше описать то, что испытывал Шут, еще не появившись на свет? Авот как: Подсунули немому горький плод. От горечи скривил бедняга рот. И горечьи обида жгут его, А он сказать не может ничего. Как ребенок в материнской утробе. Беспомощный, зависимый, опутанныйпуповиной и неспособный без нее ни дышать, ни есть, но уже давно чувствующийболь, имеющий собственное сердце, собственный мозг, собственную судьбу.Бедный, еще не родившийся на белый свет зародыш! С днем рождения, Шут! Шесть лет назад ты сам принял свои роды, сам,скорчившись от боли, разорвал связывавшую тебя пуповину прошлой немощи, апотом впервые и самостоятельно вздохнул полной грудью, и закричал от боли иот радости, что ты появился. Там, в лесу... Помнишь?" (т. 13, с. 311) *. Тут необходимо кое-что пояснить, иначе может быть непонятно. Не станемдокучать читателю подробностями, а кратко опишем лишь те случаи, которыеупоминаются в "Дневнике Шута". Случай с котенком. Вероятно, Шут имеет в виду следующий эпизод. Шуттогда еще не родился, а Вале Тряпишникову едва исполнилось семь лет. Как-тораз, гуляя во дворе, Валя увидел, как двое мальчишек, года на два моложе егосамого, мучили котенка. Один мальчик куском колбасы манил котенка к себе, вто время как его товарищ при каждой попытке котенка завладеть колбасойхватал его за хвост и оттаскивал в сторону. Котенок визжал от боли иразочарования, дрожал, пытался кусаться, а мальчишки смеялись. Неподалеку отних стояли их отцы и что-то оживленно обсуждали между собой, изредкапоглядывая на своих детишек. Валю эта сцена возмутила до глубины души. - Ему же больно, - обратился он к одному из мальчишек, к тому, чтодержал за хвост котенка. Мальчишка удивленно посмотрел на Валю, не выпуская визжавшего котенка,потом улыбнулся и миролюбиво объяснил: - Не-а. Не больно. Мы же с ним играемся. Ни слова больше не говоря,Валя схватил мальчишку за ноги и перевернул его вниз головой. Мальчишкапринялся кричать и плакать, а Валя тихо шептал ему на ухо: - Чего же ты кричишь? Я же с тобой играю. Тебе же совсем не больно. Взрослые вмешались почти тут же. Сильные, грубые руки ухватили Валю зашиворот, отняли у него мальчишку, а самого оттащили к кустам и там долгокрутили ему уши, точно собирались вырвать с корнем. Слезы лились из Валиныхглаз, но он не издал ни звука. И лишь, когда его пнули коленом под зад,толкнули в кусты и сказали: "Ну что, будешь знать, как обижать маленьких?!",- ответил: "Они мучили беззащитное животное. Ваши дети - живодеры". - Какое еще животное? - возмутился папаша. - Тоже мне! Вали отсюда,пока ухи тебе не открутил. Дылда! Вот и весь случай. Вроде ничего особенного, но целую неделю после негоВаля не мог прийти в себя, потерял аппетит и плохо спал по ночам. Мучилсяпока еще не родившийся Шут. Но не уши были тому виной и не воспоминание опережитом унижении. Другое не давало Вале покоя. Будучи прав, он понеснаказание. Ведь не может же так быть, рассуждал Валя, чтобы справедливостьвозмещалась несправедливостью, а значит, где-то была допущена ошибка, где-тоон, Валя, вел себя не так, как надо. "Но как надо было? В чем ошибка?" -терзался Валя. Ну да бог с ним, с этим случаем! Случай с Синеглазым, то есть с ЮройСидельским, куда важнее для нас: ведь именно после него на свет появилсяШут. С Синеглазым Валя встречался одно лето на даче. Тот был на нескольколет старше Вали, на голову выше его и намного шире в плечах. Дачныемальчишки все боялись его, и те, которые при виде Синеглазого прятались зазабором своих дач, и те, которые входили в его команду, "хоровую капеллу",как называл ее сам Синеглазый. Что он был за человек? Позволим себе несколько зарисовок. Когда Синеглазый расправлялся с какой-нибудь из своих жертв, онвыстраивал "капеллу" вокруг места экзекуции и заставлял мальчишек громкимиголосами петь песни, дабы заглушить крики. Песенный репертуар был весьмаобширен, однако чаще всего исполнялись три хоровых произведения: "Вечернийзвон", "Из-за острова на стрежень" и "Вихри враждебные". Сам Синеглазыйвоспитывал лишь своих, тех, что входили в "капеллу", а чужаками занималисьдвое его подручных, так называемые "барабанщики", которым, по его словам,медведь наступил на ухо, а посему ни на что другое они не годились. Впоследнем случае Синеглазый исполнял роль капельмейстера, весьмапрофессионально дирижируя хором, а заодно и двумя своими "барабанщиками",показывая им, когда надо "вступить" и когда прервать "соло". Другой штришок. Синеглазый был очень вежливым мальчиком. Воспитываяодного из своих "хористов", обычно вкрадчивым голосом укорял его: "Послушай,дорогой, ты ведешь себя кое-как. Но ты не горюй, мы тебя будем воспитывать".И воспитывал, стараясь при этом примерно унизить своего воспитанника: подзвуки "Вечернего звона" стегал крапивой, заставлял до полного изнеможенияпрыгать на одной ноге, рвать зубами и жевать траву, пить из лужи и т. п.Этих "т. п." у Синеглазого было в разнообразном изобилии, причемвоспитываемый часто мог выбрать то, что ему больше по вкусу."Ничего, - ласково приговаривал Синеглазый,- потерпи немного. Зато я сделаю из тебя настоящего человека". Делать ему это было несложно, так как самому старшему в "капелле" еще не исполнилось одиннадцати лет, а Синеглазый уже достиг тринадцати. Со взрослыми Синеглазый был особенно вежлив, здоровался не брошенным налету неразборчивым "здрасте", как обычно здороваются в его возрасте, аостановившись, учтиво склонив голову и тщательно выговаривая каждое слово:"Здравствуйте, Татьяна Сергеевна!", или: "Доброе утро, Павел Иванович!"Повстречавшись с женщиной, несущей ведра воды или сумки с провизией, отбиралу нее ношу и не успокаивался, пока не подносил тяжесть к самому дому. Тогоже требовал от своей "капеллы" и с особой строгостью наказывал тех, ктопренебрегал этими обязанностями. Так что, стоило "капелле" завидеть вдалекеодинокую женскую фигуру, с тяжелой поклажей бредущую со станции, и все, какпо команде, срывались с места, коршунами налетали, силой вырывали и нередкодаже дрались между собой за право тащить сумку или сетку с картошкой;никому, понятно, не хотелось жевать траву или пить из лужи. Нет ничего удивительного в том, что едва ли не все взрослые были ввосторге от Синеглазого, советовали своим детям брать с него пример и снегодованием отмахивались от любых поступавших на него жалоб: "Да нет, неможет быть! Он такой воспитанный мальчик". К нашим штришкам добавим, что глаза у Юры Сидельского былидействительно синими, причем синевы редкостной, чистой, завораживающей, зачто он и получил свое прозвище; что он очень прилично играл на гитаре, вотличие от большинства своих сверстников не бренчал на ней одни и те жефальшивые аккорды, а исполнял главным образом классический концертныйрепертуар; что отец у него был известный ученый, доктор, профессор и даже,кажется, член-корреспондент. На даче, правда, его никто никогда не видел;Синеглазый жил там с двумя старшими сестрами и матерью, безудержнойкурильщицей и одержимым грибником. Когда начиналась грибная пора... Но это кнашему рассказу уже не относится. Наш герой познакомился с Синеглазым на следующий день после того, каксемейство Тряпишниковых переехало на дачу, снятую на летнее время. В первуюже свою прогулку по поселку Валя наткнулся на "капеллу" и тут же был еюокружен для выяснения личности. Как "выяснял личность" Синеглазый? А вот как. Валя даже испугаться не успел, как уже лежал на земле, сбитыйподножкой, и слушал первый куплет "Вечернего звона". После первого куплета унего поинтересовались, откуда он взялся. Он принялся объяснять, но не успелдоговорить до конца, так как двое парней подняли его с земли и тут же сновабросили наземь, после чего приступили ко второму куплету. Перед третьим куплетом с чувством безысходной тоски Валя понял, что еговот-вот начнут бить. И тут случилось то, чего не только "капелла" подуправлением Синеглазого, но и сам Валя от себя не ожидал. Стоя на коленях, прижав подбородок к груди, чтобы не тереться лицом очьи-то грязные штаны, Валя вдруг запел тот единственный куплет, которыйпришел ему на память: Их многих нет Теперь в живых, Тогда веселых, Молодых. Дальше он не помнил, а потому запел сначала, то, что уже слышал,стараясь петь как можно выше и громче. И даже делал "бом-бом". Потом вдругвскочил на ноги, отыскал взглядом самого взрослого из обступивших егомальчишек и, улыбаясь и как бы ему одному адресуя свою песню, пропел: О юных днях В краю родном, Где я любил, Где отчий дом. Пока он пел, тот, кому он улыбался, - а это был Синеглазый, -внимательно его разглядывал, а когда пение кончилось, вдруг хитро прищурилсяи, едва заметным кивком головы приказав двум "барабанщикам" вернуться насвои места, объявил: - А у этого малыша неплохой слух. Честное слово! "Капелла" тут же зааплодировала. Синеглазый выждал, пока аплодисментысмолкли, и сказал, обращаясь к Вале: - Хочешь, я возьму тебя в свою капеллу? Будешь у меня первым сопрано. - А бить вы меня не будете? - спросил Валя. - Если не будешь фальшивить, - ответил Синеглазый и довольноухмыльнулся. Так Валя был принят в "капеллу". Нет, Шут еще не родился. "То был лишь первый толчок, первая пробасвоего еще не сформировавшегося до конца и еще не освобожденного изскрюченного положения тела, проба инстинктивная и бессознательная". (т. 13,с. 312). Так потом, спустя шесть лет, Шут будет вспоминать об этом случае. Шут появился на белый свет лишь через месяц после того, какпознакомился с Синеглазым и был принят в "капеллу". К этому времени он уженаизусть знал весь ее песенный репертуар. Более того, он - не пособственной, правда, воле - даже ввел новый жанр в "концертную программу" -жанр конферанса и юмористических импровизаций, с которых теперь начиналисьвсе "воспитания". Особого удовольствия от своей новой деятельности он,однако, не испытывал. Напротив, после каждой экзекуции, в которой принималучастие, презирал себя и клялся себе в том, что отныне и близко не подойдетк Синеглазому и его компании, уже не говоря о том, чтобы подыгрывать имсвоими шуточками. Но что-то необъяснимое и властное тянуло Валю кСинеглазому, заставляло нарушать данные себе клятвы и выталкивало насередину круга, образуемого "капеллой" вокруг "воспитуемого". Как потом признается себе автор "Дневника", не родись Шут, вернее, непомоги случай ему родиться, Валя довольно быстро превратился бы в жалкогофигляра, привыкшего унижать слабых и одиноких на потеху сильного стада.Но... Жил в поселке шестилетний Сережка Скуратов. В своей семье он был шестымребенком. Отец его, одноногий и однорукий калека, нигде не работал, чуть лине каждый день был пьян, пропивая свою пенсию и большую часть заработкажены, измученной и опустошенной безрадостной жизнью женщины. Дети в семьеСкуратовых росли почти беспризорными, и самым беспризорным был Сережка. Вечно чумазый, голопузый и босой, с кровоподтеками по всему телу, ссоплями, прилипшими к верхней губе, мыкался он по поселку, собираясигаретные бычки для двух старших братьев и воруя клубнику на чужих огородах- для себя. На воровстве своем частенько попадался. Одни драли ему уши;другие жаловались отцу, который хотя и встречал жалобщиков бранью, новсе-таки порол своего младшенького; а третьи, которых в поселке, к счастью,было большинство, отловив Сережку на своем огороде, вели его в дом, мыли икормили пацана чем-либо посущественнее ворованной клубники. Никакойблагодарности за это Сережка, однако, не испытывал и у тех, кто мыл и кормилего, воровал значительно чаще, чем у тех, кто драл ему уши или жаловалсяотцу. Но это к нашему рассказу не относится... Так вот, этот самый Сережка Скуратов с некоторого времени сталтаскаться за "капеллой". Его пытались отвадить, брезгуя его обществом,цыкали на него, отшвыривали с дороги, как паршивого котенка. Но с каждымднем он все больше привязывался к "капелле" и все безбоязненнее следовал заней по пятам, так что в конце концов с его присутствием смирились, как стаяакул уживается с рыбами-прилипалами. Однажды, когда "капелла" в отсутствие какого-либо занятия слонялась попоселку, взгляд Синеглазого случайно упал на Сережку, волчком крутившегося унего под ногами, и в воспаленном бездельем Синеглазовом мозгу родилась идея,которую он тут же принялся, как говорится, претворять в жизнь. Послал двухсвоих подручных в магазин за ромовыми бабами, а когда посланцы вернулись спокупкой, поручил "барабанщикам" отогнать Сережку, а сам расковырял пальцемодну из булок, извлек сердцевину и велел "зафаршировать" разной живностью -головастиками, болотными жуками и дождевыми червями, - незаметно залепив"фаршировку" мякишем. После этой процедуры "барабанщики" привели Сережку, ина его глазах шестеро из "капеллы" - в том числе сам Синеглазый - сталилакомиться ромовыми бабами, демонстративно смакуя кушанье. Сережка смотрел на них с завистью и с каким-то сладостным страданием вглазах. - Эх, ребят! Нехорошо получилось! - словно вдруг опомнился Синеглазый.- Про пацаненка-то забыли!.. Ну-ка, Валя, угости его! У меня тут ещеосталась одна штучка. Нечто подобное судороге пробежало по Валиному лицу, но он подчинилсякоманде, взял у Синеглазого "фаршированную" булку и отнес ее Сережке. Опешив от обрушившегося на него счастья. Сережка вцепился зубами влакомство, судорожно проглотил откушенный кусок и только тут обнаружилначинку. Но не выбросил булку, а принялся старательно выковыриватьнапиханных в нее тварей. Кто-то из "капеллы" прыснул со смеху, но тут же поперхнулся смешком отзвонкой пощечины Синеглазого. - Тише, чудак. Аппетит пацану испортишь, - предостерег "капельмейстер"и, повернувшись к Вале, приказал: - А ты чего стоишь? Давай конферанс! И вполную силу работай! Тут-то все и произошло. Вдруг что-то непонятное и сильное толкнуло Валюв спину, швырнуло его к Сережке, заставило вырвать у того булку, а потомкинуло к Синеглазому... Холодный, горьковатый воздух обжег легкие. Шут поперхнулся им,сморщился от пронзившей его незнакомой боли, вытянул вперед руку с ромовойбабой, точно защищаясь от чужих, удивленных лиц, окруживших его со всехсторон, и вдруг закричал от боли, от страха и радости, неизвестно откудапоявившихся, но охвативших все его тело, с ног до головы. Вернее, это Шутупоказалось, что он кричит. На самом деле то был лишь хриплый шепот,вкрадчивый и злорадный, каким обычно говорил Синеглазый. - Видишь эту булочку, Юрочка! - шептал только что родившийся Шут,пожирая влюбленным взглядом Синеглазого и радостно ему улыбаясь. - Я тебеобещаю, что скоро ты сам будешь ее кушать, а мы все будем смотреть на тебя исмеяться! Я сделаю из тебя человека, малыш! - Синеглазый настолько удивился такому "конферансу", что вопрекитрадиции без всякой организационной подготовки и хорового оформления ударилШута в зубы. Шут покачнулся, но удержался на ногах и, отскочив в сторону,продолжал все тем же шепотком и с той же улыбкой: - Не надо так нервничать, Юрочка! Ведь я же пошутил! Неужели ты могподумать...- Вот так-то лучше, - проговорил Синеглазый и, подойдя к Шуту,снова наотмашь ударил его. Шут упал и тут же вскочил на ноги. Губа у негобыла разбита, но он, словно не замечая этого, шептал, глядя Синеглазомупрямо в глаза: - Нет, Юрочка, бить я тебя не стану! Я не бью тех, кто слабее меня! Япридумаю для тебя что-нибудь поинтересней! Потом его повалили на землю. Двое "барабанщиков" держали его за руки, аСинеглазый стегал крапивой. В тот раз исполняли "Из-за острова на стрежень"и Шута не отпустили, пока не допели эту длинную песню до конца. Никто из ребят не сомневался, что Шут будет теперь за три верстыобходить "капеллу". Поэтому все очень удивились, когда на следующий день онпервым явился на традиционное место сбора, к большой сосне над рекой, иповел себя со всеми как ни в чем не бывало. Более того, он вдруг сталвыказывать удивительную преданность Синеглазому, с жадностью ловил еговзгляд, первым кидался выполнять любое его приказание, ни на шаг не отставалот своего повелителя и часами болтался возле его дачи, когда тот обедал илизанимался на гитаре. Короче, из кожи лез вон, чтобы угодить, и в концеконцов добился своего: Синеглазый снял с него опалу, приблизил к себе,разрешил заходить к себе на дачу и даже брал Шута с собой на рыбалку, кудани разу не брал ни одного из своих "хористов". А через две недели, когда до начала школьных занятий оставался ещецелый месяц, Синеглазый вдруг исчез из поселка: уехал в город, ни с кем из"капеллы" не попрощавшись, но отдубасив двух "барабанщиков", встретившихсяему по дороге на станцию. "Капелла" пребывала в полном недоумении. Никто не догадался, чтопричиной всему был Шут, который за день до этого подошел к Синеглазому, вуединении удившему рыбку на висячем мосту через реку, и без долгихпредисловий сообщил ему: - Хватит, Юрочка. Пора кончать... Слушай теперь меня внимательно. Тыворуешь деньги у своих родителей. Из той небольшой картонной коробочки,которая у вас в шкафу на второй полке сверху. Твоя мама думает, конечно, нена тебя, а на вашу домработницу. - Чего-о?! - От неожиданности Синеглазый выпустил из рук удилище, и оноупало с моста в воду. - Это не все, - продолжал Шут. - Твой старший брат шею тебе свернет,если узнает, что ты разбил его японский магнитофон и закопал обломки уколодца. - Ах ты!.. - вдруг прошипел Синеглазый и, стиснув кулаки, двинулся наШута. - Да я тебя!.. Я тебя, гаденыш!.. Но Шут не отскочил в сторону, не закричал от страха. Снизу вверх глядяна своего могучего разъяренного противника, наш девятилетний хлюпик лишьбезмятежно пожал плечами и произнес усталым тоном: - Не боюсь я тебя. Это я раньше тебя боялся. А теперь я сильнее. Ну,изобьешь ты меня, а дальше? Все равно - куда ты теперь от меня денешься? И столько спокойной решимости было в его словах, столько глубочайшегобезразличия к собственной участи, что Синеглазый вдруг испуганно спросил: - Чего-о? Шут не ответил, повернулся спиной к Синеглазому и пошел прочь,насвистывая себе под нос "Вихри враждебные". Перейдя же на другую сторонуреки, обернулся и крикнул: - У тебя есть только один выход! Завтра перед всей капеллой съешь такуюже булку, какую ты дал Сережке Скуратову! Целых три д