11 апреля 1947.
1. Апостолы надевают свои плащи и спрашивают: «Куда мы пойдем, Господь?».
Их речь уже не столь фамильярна, как это было перед Страстями. Я сказала бы, если можно так выразиться, что они говорят с коленопреклоненной душой. Это нечто большее, нежели положение тела, которое у них теперь всегда несколько склоненное в почтительности к Воскресшему, большее нежели их сдержанность в прикосновениях к Нему, большее нежели их трепещущая радость, когда Он касается их, гладит, или целует, или особо обращается к кому-то, это весь их облик, «нечто», что невозможно описать, но что так явно бросается в глаза, нечто, говорящее о том, что не столько их человеческая природа, сколько их дух не может вернуться к прежнему состоянию их взаимоотношений с Учителем, наполняя всякое человеческое действие новым пониманием.
Прежде Он был «Учителем». Учителем, в котором их вера узнавала Бога. Но который для их чувств оставался, все-таки, человеком. Теперь Он – «Господь». Он Бог. Чтобы признать это, уже нет нужды прикладывать усилия веры. Эту нужду упразднила очевидность. Он есть Бог. Он – Господь, которому Господь сказал: «Седи одесную Меня»[1], провозгласив это и словом, и чудом Воскресения. Бог, подобный Отцу. А также Бог, которого они покинули из страха, после того как столько получили от Него…
Они все время смотрят на Него тем взглядом благоговейного поклонения, каким истинно верующий смотрит на Святые Дары, сияющие посреди ковчега дарохранительницы, или на Тело Христово, возносимое священником во время ежедневной Жертвы. Вместе с тем, в их глазах, стремящихся созерцать любимый облик, еще более прекрасный, чем в прошлом, присутствует такое выражение, словно они не осмеливаются смотреть, не осмеливаются задерживать взгляд… Любовь побуждает их устремлять взор на Возлюбленного, боязнь же заставляет тут же опускать веки и головы, как если бы они были ослеплены неким сиянием.
2. Действительно, хотя это и в самом деле Иисус, воскресший Иисус, в то же время – это уже не Он. По внимательном рассмотрении, Он оказывается иным. Такие же черты лица, такой же цвет глаз и волос, рост, руки и ноги, и все-таки Он иной. Такой же голос и жесты, и все-таки Он иной. У Него настоящее тело, до такой степени, что сейчас оно даже заслоняет свет заходящего солнца, последние лучи которого проникают в комнату сквозь открытое окно. Он отбрасывает за Собою тень Своей высокой фигуры. И все-таки Он иной. Он не сделался ни горделивым, ни чуждым, и все-таки Он иной.
Новое, неувядающее величие обнаружилось там, где долго господствовала кроткая, смиренная внешность неутомимого Учителя, порой настолько смиренная, что, казалось, говорила об угнетенности. Когда же ушло истощение последних дней, исчез отпечаток физической и духовной усталости, старившей Его, пропал тот грустный, умоляющий взгляд, что без слов вопрошал: «Почему вы отвергаете Меня? Примите Меня…», Воскресший Христос стал выглядеть даже более высоким и крепким, свободным от всяких тягот, уверенным, победоносным, величественным, божественным. Даже когда Он становился могущественным при совершении величайших чудес, или внушительным в наивысшие моменты Своего учительства, Он не был таким, как теперь, когда Он воскрес и прославлен. Он не источает света. Нет. Не излучает свет, как во время Преображения или первых явлений по Воскресении. Однако кажется светящимся. Это поистине Божье Тело с присущей ему красотой прославленной плоти. И оно притягивает и отпугивает одновременно.
3. Возможно, это глубокое почтение вызывают, в том числе, и хорошо различимые раны на руках и ногах. Не знаю. Знаю, что апостолы, несмотря на то, что Иисус с ними столь ласков и старается заново воссоздать прежнюю атмосферу, уже другие. Прежде такие назойливые и говорливые, теперь они говорят мало и не настаивают, если Он не отвечает. Если Он улыбается им, или одному из них, они бледнеют и не отваживаются ответить Ему улыбкой на улыбку. Если Он протягивает руку, как Он это делает сейчас, чтобы взять Свой белый плащ – а с тех пор, как Он воскрес, Он всегда одет в белую одежду, сверкающую ярче самого белоснежного атласа, – никто из них не подбегает, как бывало прежде, оспаривая друг у друга радость и честь помочь Ему. Кажется, что они боятся прикоснуться к Его одеждам и Его конечностям. И Он вынужден сказать, что Он сейчас и делает: «Иди сюда, Иоанн. Помоги своему Учителю. Эти раны – настоящие раны… и раненные кисти не такие подвижные, как прежде…»
Иоанн повинуется, помогая Иисусу примериться к широкому плащу, и кажется, что он одевает Первосвященника, такими предупредительными и сосредоточенными движениями он это делает, остерегаясь, чтобы не потревожить Ладоней, на которых краснеют стигматы[2]. Но как бы он ни был внимателен, он все же задевает левую руку Иисуса и вскрикивает как ужаленный, и внимательно глядит на ее тыльную сторону, опасаясь снова увидеть, как сочится кровь. Настолько обнажена эта жестокая рана!
Иисус кладет ему на голову правую ладонь и произносит: «Ты был более смелым, когда принимал Меня, снятого с Креста. А ведь тогда еще лилась кровь, столько, что даже твои волосы стали красными. Свежая ночная роса на Моем молодом последователе. Ты срывал меня как гроздь с виноградной лозы… Почему ты плачешь? Я оросил тебя росою Своего Мученичества. Ты же пролил на Мою Голову росу своего милосердия. Вот тогда тебе подобало плакать… Не сейчас. 4. А ты почему плачешь, Симон Петр? Ты не задевал за Мою Ладонь. Ты не видел Меня мертвым…»
«А! Мой Бог! Именно поэтому я и плачу! Из-за своего греха».
«Я простил тебя, Симон Ионин».
«Но я себя не прощаю. Нет. Ничто не остановит моего плача. Даже Твое прощение».
«Но остановит Моя слава».
«Ты прославлен, а я грешник».
«Ты прославлен после того, как побывал Моим рыболовом. У тебя будет великий, обильный, чудесный улов, Петр. И тогда Я скажу тебе: „Приходи на вечное пиршество“. И не будешь ты больше плакать. Однако у вас у всех на глазах слезы. А ты, Иаков, брат Мой, лежишь там поверженный, в том углу, как будто утратил все блага. Отчего?»
«Оттого что я надеялся, что… Так значит, Ты их чувствуешь, эти Раны? Все еще чувствуешь? А я надеялся, что все Твои скорби прекратились, что все следы изгладились. Как у нас. У нас, грешных. Какие Язвы!.. Как горько видеть их!»
«Да. Почему Ты не уничтожил их? У Лазаря не осталось и следов… Они как… как упрек, эти Язвы! Вопиют страшным голосом! Они пронизывают и устрашают сильнее, чем молнии на Синае», – говорит Варфоломей.
«Они взывают к нашей трусости. Ведь мы спасались бегством, пока Ты получал их…», – реагирует Филипп.
«И чем больше мы глядим на них, тем больше совесть укоряет и упрекает в трусости, безрассудстве, неверии», – говорит Фома.
«Для нашего спокойствия и спокойствия этого грешного народа, раз Ты умер и воскрес ради прощения мира, удали эти обвинения миру, о Господь!» – умоляет Андрей.
5. «Они есть Спасение миру. В них заключено Спасение. Их отверз мир, который ненавидит, однако Любовь сделала их Светом и Исцелением. С их помощью был пригвожден Грех. С их помощью были повешены и вознесены все прегрешения людские, чтобы пламя Любви поглотило их на истинном Жертвеннике. Когда Всевышний дал Моисею предписание о ковчеге и жертвеннике воскурения[3], не потребовал ли Он их просверлить ради колец, чтобы их можно было поднимать и переносить[4], куда пожелает Господь? Я тоже был просверлен. Сильнее, чем ковчег и жертвенник. Намного сильнее, чем ковчег и жертвенник. Я воскурил фимиам Своего милосердия ради Бога и ради ближнего и понес бремя всех беззаконий мира. И мир должен об этом вспоминать. Чтобы помнить, чего это стоило Богу. Чтобы помнить, как его возлюбил Бог. Чтобы помнить, к чему приводят грехи. Чтобы помнить, что лишь в Нем Одном спасение: в Том, которого пронзили. Если бы мир не увидел, как багровеют Мои Язвы, он поистине скоро забыл бы, что из-за его грехов Бог пожертвовал Собой, забыл бы, что Я действительно умер в жесточайшем из мучений, забыл бы, какое врачевание[5] нужно для его ран. Вот это врачевание. Подойдите и приложитесь. Освящение и благодать будут возрастать в вас с каждым поцелуем. Истинно говорю вам, что освящения и благодати всегда недостаточно, поскольку мир поглощает то, что приносит Небо, и разорение мира необходимо возмещать с помощью Неба и его сокровищ. Я есть Небо. Целое Небо пребывает во Мне, и небесные сокровища струятся из открытых Ран».
Он протягивает Своим апостолам Ладони для целования. И Ему приходится прижимать эти раненые Ладони к жаждущим и боязливым устам, поскольку страх усилить Его боль удерживает их губы от того, чтобы прижаться к этим Ранам.
«Не это причиняет боль, даже если и вызывает малоподвижность. Боль заключается в другом!..»
«В чем, Господи?» – спрашивает Иаков Алфеев.
6. «Умереть для столь многих напрасно … Однако, идемте. Точнее, идите вперед. Мы пойдем в Гефсиманию… Что же? Вы боитесь?»
«Не за себя, Господь. А того, что Иерусалимские вельможи ненавидят Тебя пуще прежнего».
«Не пугайтесь. Ни за себя: Бог защитит вас. Ни за Меня: ограничения Человеческой природы для Меня окончены. Я иду к Матери, а после присоединюсь к вам. Мы должны изгладить многие ужасы недавнего прошлого, времени греха и ненависти. И мы сделаем это с помощью любви – силы, противоположной тому, в чем состоял грех… Видите? Ваши поцелуи изглаживают и смягчают боль и последствия открытых ран от гвоздей. Итак, то, что мы будем делать, уничтожит страшные следы и освятит те места, которые были осквернены грехами. Чтобы вы не испытывали чрезмерной скорби при виде их…»
«В Храм мы тоже пойдем?». У всех на лице страшный испуг.
«Нет. Я бы мог освятить его Моим Присутствием. А он не может. Он мог быть таким. Но не захотел. Для него уже нет спасения. Это труп, который быстро разлагается. Оставим его мертвецам, чтобы те окончательно похоронили его. Поистине, львы и грифы расхитят гробницу и растерзают труп, и даже скелета не останется от Великого Мертвеца, что не пожелал Жизни».
Иисус поднимается по лесенке и выходит. Остальные в молчании делают то же самое. Но когда они вступают в коридор, который служит вестибюлем, Иисуса там уже нет. Дом безмолвен и кажется покинутым. Все двери закрыты.
7. Иоанн, указывая на ту дверь, что напротив Трапезной, говорит: «Мария там. Она все время там. Как будто в непрерывном восторге. Ее лицо источает невыразимый свет. Это радость, которая излучается из Ее Сердца. Вчера Она мне сказала: „Подумай, Иоанн, сколько блаженства изливается на все царства Божии“. Я спросил Ее: „Какие царства?“. Думал, Она имеет в виду какое-то чудесное откровение о царстве Своего Сына, победившего саму смерть. Она ответила: „На Рай, Чистилище и Лимб. Прощение тем, кто очищается. Вознесение на Небо всем праведным и прощенным. Рай населен блаженными. Бог прославлен в них. Наши предки и прародители там, на Небесах, в ликовании. Блаженство также и тому царству, что на Земле, где теперь сияет знамение и пробился источник, побеждающий Сатану и уничтожающий Грех и грехи. Уже не только мир людям благой воли. Но также и спасение, и восстановление в звании детей Божьих. Я вижу множества, – о! сколько их! – которые спускаются к этому Источнику, погружаются в него и выходят обновленными, прекрасными, в брачных одеждах, в царских одеждах. Это брак души с Благодатью, это царское достоинство быть чадами Отца и братьями Иисуса“».
Разговаривая, они вышли на улицу и удаляются, между тем как опускается вечер.
8. Эта улица не слишком людная, особенно в тот час, когда люди собираются за столом на ужин. Иерусалим, после людских потоков, наводнивших его на Пасху и схлынувших по прошествии праздников, столь трагических в этом году, кажется еще более пустым, нежели обычно. Это замечает Фома и обращает на это внимание остальных.
«Так уж вышло», – говорит Зелот, – «Чужеземцы, исполненные ужаса, стремительно покинули его на исходе Пятницы, а те, кто все-таки пережил великий страх того дня, сбежали при повторном землетрясении, которое произошло, несомненно, тогда, когда Господь вышел из Гробницы. Бежали также и те, кто не был язычником. Многие, я в этом уверен, даже не вкусили ягненка и должны будут вернуться на Антипасху[6]. Даже обитатели этих мест скрылись или отошли, кто – чтобы унести своих покойников, погибших от землетрясения в канун субботы, кто – испугавшись Божьего гнева. Урок был серьезным».
«И поделом. Молнии, камни – на грешные головы!» – призывает Варфоломей.
«Не говори так! Не говори так! Мы больше всех заслуживаем небесных кар. Мы тоже грешники… Помните, в этом месте?.. Как давно это было? Десять? Десять вечеров… или десять лет, или десять часов? Таким далеким и таким близким кажется мне мой грех, тот час, тот вечер… что я уж и не знаю… Я сбит с толку! Мы были такими уверенными, воинственными, доблестными! А потом? А потом? А!..», – и Петр бьет себя ладонью по лбу и, показывая на маленькую площадь, куда они только что вышли, произносит: «А уже вон там я испугался!»
«Ну хватит! Хватит, Симон! Он простил тебя. А еще прежде Него – Мария. Хватит! Ты сам себя мучаешь», – говорит Иоанн.
«О! Если бы! Ты, ты, Иоанн, поддерживай меня всегда, понимаешь? Всегда! Именно потому, что ты умеешь руководить, Он поручил Свою Мать тебе. Это справедливо. Но я, презренный и лживый червь, больше Марии нуждаюсь в поводыре. Поскольку у меня на глазах чешуя, и я ничего не вижу…»
«Она у тебя и вправду появится, если ты будешь продолжать в том же духе. Ты испортишь[7] себе глаза, а рядом не будет Господа, чтобы исцелить их…», – снова обращается к нему Иоанн, обнимая его за плечи, чтобы успокоить.
«Мне довольно было бы ясно видеть с помощью душевного зрения. И потом… глаза не имеют значения».
«Но для многих имеют!! 9. А каково больным? Ты видел ту женщину, вчера, сколько в ней было отчаяния!», – возражает Андрей.
«Ну да…». Они по очереди смотрят друг другу в глаза, а затем все вместе признаются: «И никто из нас не почувствовал себя вправе возложить на нее рýки…». Их охватывает неловкость, вызванная воспоминанием об их поведении.
Фома же говорит Иоанну: «Ты, однако, смог это сделать. Ты не убегал, ты не отрекался, ты не проявил неверия…»
«На мне тоже есть грех. И это также, как и у вас, грех против любви. Возле арки, у дома Иосии[8], я вцепился в шею Хелкии, и я бы задушил его, потому что он оскорбил Мать. И я ненавидел и проклинал Иуду Искариота», – говорит Иоанн.
«Молчи! Не называй этого имени. Это имя дьявола, и у меня такое ощущение, что он все еще не в преисподней, а бродит здесь, между нами, чтобы опять заставить нас согрешить», – с неподдельным ужасом говорит Петр.
«О! он-то уж точно в преисподней! Но если бы он и был тут, его сила теперь иссякла. Он имел все, чтобы быть ангелом, и стал дьяволом, а Иисус победил дьявола», – говорит Андрей.
«Пусть так… Но лучше не поминать его. Я, вот, боюсь. Теперь я знаю, до какой степени я слаб. Что касается тебя, Иоанн, не считай себя виноватым. Всякий будет проклинать человека, который предал Учителя!»
«Это справедливый поступок», – вторит Фаддей, который всегда держался об Искариоте одного и того же мнения.
«Нет. Мария сказала мне, что достаточно с него суда Божия и что в нас должно быть единственно чувство благодарности за то, что мы не стали предателями. И если Она не проклинает, Она, Мать, видевшая мучения Сына, должны ли мы поступать так? Давайте, забудем…»
«Это похоже на безрассудство!» – восклицает его брат Иаков.
«И тем не менее, это сказано Учителем о грехах Иуды…», – Иоанн со вздохом умолкает.
«Что? Были и другие[9]? Ты знаешь… Говори!»
«Я обещал постараться забыть и пытаюсь исполнить это. Что до Хелкии… это мое упущение… Но в тот день рядом с каждым из нас был и свой ангел, и свой демон, и не всегда мы слушались ангела света…»
Тут вступает Зелот: «знаешь, что Наум[10] покалечился, а его сына придавило стеной или обломком скалы? Да. В день казни. Его нашли позднее. О! Гораздо позднее, когда он уже разлагался. Некто, шедший на рынок, обнаружил его. А Наум находился с такими же как он, и не знаю, но что-то его настигло: то ли валун, то ли удар. Знаю, что он – точно надломленный, и даже не соображает. Похож на животное, воет и пускает слюну, а вчера своей единственной здоровой рукой он схватил за горло своего… хозяина[11], который пришел его навестить, и кричал, кричал: „Из-за тебя! Из-за тебя!“. Если бы не сбежались слуги…»
«Откуда ты это знаешь, Симон?» – спрашивают Зелота.
«Я видел вчера Иосифа», – лаконично отвечает он.
10. «Мне кажется, Учитель запаздывает, и я беспокоюсь», – сообщает Иаков Алфеев.
«Вернемся назад…», – предлагает Матфей.
«Или остановимся здесь, у мостика», – говорит Варфоломей.
Они останавливаются. Однако Иаков Зеведеев и другой Иаков, Андрей и Фома поворачивают назад и, обеспокоенные, смотрят под ноги, разглядывают дома.
Андрей, побледнев, показывает пальцем на стену одного из домов, где на фоне белой известки выделяется какое-то красно-коричневое пятно, и говорит: «Это кровь! Может быть, это кровь Учителя? Здесь уже могла пролиться Его кровь? О, скажите мне!»
«И что ты хочешь от нас услышать, если никто из нас за Ним не последовал?» – обескураженно роняет Иаков Алфеев.
«Но мой брат, а в первую очередь, Иоанн – шли за Ним…»
«Не сразу. Не сразу. Мне Иоанн рассказывал, что они следовали за Ним от дома Малахии и дальше. Здесь не было никого. Никого из нас…», – поясняет Иоанн Зеведеев.
Они как завороженные смотрят на большое темное пятно на белой стене, невысоко от земли, и Фома отмечает: «Даже дождь не смыл его. Даже град, который в эти дни был таким сильным, не облупил его… Если б я знал, что это Его кровь, я соскоблил бы ту стену…»
«Спросим об этом тех, кто в доме. Может, они знают…», – советует подошедший к ним Матфей.
«Нет уж, знаешь? Нас могут узнать, как Его апостолов, они могут оказаться врагами Христа и…», – отвечает Фома.
«И мы все еще трусы…», – заканчивает Иаков Алфеев с глубоким вздохом.
Потихоньку все они приближаются к той стене и глядят…
11. Проходит какая-то женщина, какая-то припозднившаяся, что возвращается от источника с кувшинами, из которых капает свежая вода. Замечает их и, поставив кувшины на землю, начинает их допрашивать.
«Смóтрите на это пятно на стене? Вы последователи Учителя? Похоже на то, хотя у вас осунувшиеся лица и… хотя я не видела вас возле Господа, когда Он проследовал здесь, схваченный и ведомый на смерть. Это заставляет меня сомневаться: ведь ученик, который следует за Учителем в благоприятное время, и дорожит тем, что он Его ученик, и сурово смотрит на таких, кто не готов, подобно ему, оставить все, чтобы последовать за Учителем, должен идти за Ним также и в злые времена. По крайней мере, ему следовало бы так поступать. А вас я не видела. Нет. Не видела вас. А раз я вас не видела, это значит, что я, женщина из Сидона, шла за Тем, за кем не последовали Его ученики-израильтяне. Но я получила от Него благодеяние. Вы… Может быть, Он никогда не благотворил вам? Для меня это странно, потому что Он творил добро язычникам и самаритянам, грешникам и даже разбойникам, даруя им жизнь вечную, если уже не мог продлить их жизнь по плоти. Может быть, Он вас не любил? Тогда это значит, что вы были хуже ядовитых змей и нечистых гиен, хотя, по правде сказать, я думаю, что Он любил даже гадюк и шакалов, не потому что они такие, а потому что они сотворены Его Отцом.
Там кровь. Да. Это кровь. Кровь одной женщины с берегов великого моря. Когда-то это были земли филистимлян, и до сих пор еще евреи несколько презирают тамошнее население. И тем не менее, она нашла в себе силы защищать Учителя до тех пор, пока ее не убил муж, ударив ее, уже избитую, с такой силой, что расколол ей голову, и мозги с кровью брызнули на стену дома, где теперь плачут ее сироты. Но ей уже было оказано благодеяние. Учитель исцелил ее мужа, пораженного ужасной болезнью. И поэтому она любила Его. Возлюбила до того, что умерла за Него. Вы скажете: она предварила Его на лоне Авраама. Вот и Анналия предварила Его, и она сумела бы умереть так же, если бы смерть не похитила ее раньше. И еще одна мать, там выше, в попытке защитить Учителя омыла эту дорогу кровью, кровью своего чрева, разбитого жестоким сыном. И одна старушка умерла от горя, увидев, как мимо, израненный и избитый, проходит Тот, кто вернул зрение ее сыну. И один старик, нищий, умер, потому что заслонил Его собой и получил в голову камень, предназначенный для головы вашего Господа. Ведь вы считали Его таковым, не правда ли? Ратники царя умирают рядом с ним. Никто из вас, однако, не умер. Вы были далеко от тех, кто издевался над Ним. А! нет! Один умер. Убил сам себя. Но не от горя. Не оттого, что защищал Учителя. Сначала он Его продал, потом указал на Него с помощью поцелуя, а после покончил с собой. Ему больше ничего не оставалось делать. Он уже не мог возрастать в порочности. Он достиг совершенства. Как Вельзевул. Мир истребил бы его, чтобы очистить от него Землю. О, я думаю, эта сострадательная женщина, что умерла, препятствуя избиению Мученика, думаю, что престарелая Анна, умершая от горя видеть Его в таком положении, и старый нищий, и мать Самуила, и та девушка, что скончалась, и я, что не могу ходить в Храм, так как мне больно видеть ягнят и горлиц, которых приносят в жертву, я думаю, у нас хватило бы смелости побить такого[12] камнями, и мы бы не содрогнулись, видя, как наши камни поражают его… Он знал это и избавил мир от необходимости убивать его, а нас избавил от превращения в палачей, мстящих за Невиновного…»
Она смотрит на них с презрением. И это ее презрение становится все более и более явным по мере того, как она говорит. Ее глаза, большие и черные, приобретают жесткость, словно глаза хищника, пока оглядывают группу апостолов, которые не знают, как реагировать, и не в состоянии этого делать… Она бросает сквозь зубы последнее слово: «Выродки!», собирает свои кувшины и уходит прочь, довольная тем, что выплеснула свое возмущение на учеников, которые покинули Учителя…
Они уничтожены и продолжают стоять с поникшими головами, с бессильно опущенными руками… Правда подавляет их. Они размышляют о последствиях своей трусости… Молчат, не осмеливаясь переглянуться. Даже Иоанн и Зелот – двое, неповинных в этом грехе – в том же состоянии, что и остальные, быть может, от печали видеть своих товарищей такими убитыми и от невозможности исцелить рану, вызванную откровенными словами этой женщины…
12. Улица теперь уже в полумраке. Луна в эти последние перед новолунием дни встает поздно, и оттого сумерки быстро сгущаются. Полная тишина. Никакого шума, ни человеческих голосов. И в тишине безраздельно господствует журчание Кедрона. Так что когда раздается голос Иисуса, он заставляет их подскочить, как будто они услышали нечто пугающее, в то время как Он так кротко говорит им: «Чем вы тут занимаетесь? Я ждал вас среди олив… Зачем вы сосредотачиваетесь на том, что умерло, когда вас ожидает Жизнь? Идите со Мной».
Иисус, похоже, приближается к ним со стороны Гефсимании. Рядом с ними Он останавливается. Глядит на то пятно, на которое все еще устремлены полные ужаса взгляды апостолов, и говорит: «Та женщина уже обрела покой. И забыла о скорби. Ничем не поможет детям? Наоборот. Поможет вдвойне. И освятит их, ибо только этого она просит у Бога».
Он пускается в дорогу. Они следуют за Ним. В молчании.
Но Иисус оборачивается и продолжает: «Что вы вопрошаете в сердце: „А почему она не просит, чтобы обратился муж? Она не святая, раз ненавидит его…“? В ней нет ненависти. Она простила его еще тогда, когда он ее убивал. Но, так как душа ее вошла в Царство Света, она обладает в и дением мудрым и справедливым. И она видит, что для мужа невозможны ни обращение, ни прощение. Поэтому она направляет свою молитву на тех, кто может получить от нее благо. 13. Это не Моя кровь, нет. Хотя Я столько пролил ее на этом пути… Но шаги недругов рассеяли ее, смешали с пылью и грязью, а дождь, растворив, смыл ее вниз вместе со слоями пыли. Однако много ее еще осталось и на виду. Ведь ее истекло столько, что ступням и водам нелегко будет ее уничтожить. Мы вместе пойдем туда, и вы увидите Мою Кровь, пролитую за вас…»
«Куда? Куда Он хочет пойти? Туда, где Он плакал? В Преторию?» – спрашивают они друг друга.
А Иоанн говорит: «Но Клавдия уехала обратно через два дня после субботы и, говорят, была возмущена, даже остерегалась оставаться рядом с супругом[13]… Мне это рассказал копьеносец. Клавдия не разделяет ответственности со своим супругом. Ведь она увещевала его не преследовать Праведника, так как лучше подвергнуться гонениям от людей, нежели от Всевышнего, чьим Помазанником был Учитель. Нет и Плаутины, и Лидии. Они последовали за Клавдией в Кесарию. А Валерия отправилась с Иоанной в Бетэр[14]. Если бы они остались, мы могли бы войти[15]. Но теперь… Не знаю… Даже Лонгин отсутствует: Клавдия пожелала, чтобы он ее сопровождал…»
«Должно быть, в то место, где ты видел траву, залитую кровью».
Иисус, идущий впереди, оборачивается и говорит: «На Голгофу. Там столько Моей Крови, что почва похожа на твердую железную руду. И некто уже предвосхитил вас там…»
14. «Но ведь это место – нечисто!» – выкрикивает Варфоломей.
Иисус снисходительно улыбается и отвечает: «В Иерусалиме после того ужасного греха всякое место – нечисто, однако, оставаясь в нем, вы испытываете лишь одно затруднение: неловкость из-за страха перед толпой…»
«Там всегда умирают разбойники…»
«Я умер там. И навсегда освятил его. Истинно говорю вам, что до скончания веков не будет места более святого, нежели это, и множества людей со всего света и во все времена будут прибегать к нему, чтобы облобызать эту землю. И некто уже предвосхитил вас там. Не боясь насмешек и мщения, не боясь оскверниться. Хотя предвосхитивший вас имел двойные основания опасаться этого».
«Кто это, Господи?» – спрашивает Иоанн, которого Петр слегка толкает локтем в бок, чтобы тот спросил.
«Мария, сестра Лазаря! Подобно тому, как она собрала цветы, примятые Моими ногами, когда Я перед Пасхой входил в ее дом, памятные знаки радости, которые она раздала друзьям, так же теперь она сумела подняться на Лобную гору, своими руками нарыть земли, твердой от Моей Крови, спуститься со своей ношей и возложить ее на колени Моей Матери. Не испугалась. А она была известна и как „Грешница“, и как „ученица“. Да и Та, что приняла к себе на колени эту землю с горы Черепа, не считала, что может оскверниться. Моя Кровь смыла все, и свят тот ком земли, на который Она пролилась. Завтра, прежде шестого часа, вы подниметесь на Голгофу. Я присоединюсь к вам… Но кто хочет увидеть Мою Кровь – вот она». Он показывает на перила небольшого мостика. «Здесь Я ударился губами, и из них пошла кровь… Мои уста произносили только святые слова и слова любви. Так почему по ним били, и почему не нашлось никого, кто уврачевал бы их поцелуем?..»
15. Они вступают в Гефсиманию. Но сначала Иисус должен открыть засов, который теперь преграждает доступ в сад на Масличной горе. Новый засов. Новый крепкий дощатый забор с заостренными зубцами, высокий, запертый на прочный новейший замок. У Иисуса ключ, совсем новый и потому отливающий стальным блеском, и Он открывает замок при свете горящей ветки, зажженной Филиппом, поскольку теперь уже совершенная ночь, и ничего не видно.
«Этого не было… Зачем?..» – шепчутся они между собой, рассматривая ограду, отделяющую Гефсиманию, – «Наверное, Лазарь захотел, чтобы здесь больше никто не появлялся. Погляди туда. Камни, кирпичи, известь. Пока это из дерева, потом будет стена…»
Иисус говорит: «Не занимайтесь тем, что умерло, говорю вам… Вот. Вы были здесь… А тут Я был окружен и схвачен, и оттуда вы пустились бежать… Если бы тогда существовала эта ограда… Она бы воспрепятствовала вашему быстрому бегству. Но как Лазарь, который страстно желал за Мной последовать, тогда как вы стремились сбежать, мог подумать, что вы действительно сбежите? Я заставляю вас страдать? Сначала пострадал Я. И хочу разделаться с этой скорбью. Поцелуй Меня, Петр…»
«Нет, Господи! Нет! Этот поступок Иуды, здесь, в тот же самый час, нет, нет, нет!»
«Поцелуй Меня. Нужно, чтобы вы с искренней любовью повторили неискренний жест Иуды. И после испытаете радость. Нам станет лучше. Мне и вам. Подойти, Петр. Поцелуй».
Петр не только целует. Он омывает слезами щеки Господа и отходит, закрыв лицо, и садится на землю, продолжая плакать. Остальные, один за другим, целуют Его в то же самое место. У кого-то больше, у кого-то меньше – но у всех заплаканные лица…
16. «А теперь пойдемте. Все вместе. В тот вечер, укрепив вас Своим Телом, Я через малое время отпустил вас от Себя. Вы же тотчас отпали. Никогда не забывайте, какими слабыми вы оказались, и как без Божьей помощи не смогли удержаться в праведности и одного часа. Вот. Здесь Я попросил бодрствовать тех, кто считал себя сильнее других, настолько сильнее, что просил пить из Моей чаши и утверждал, что даже ценою смерти не отречется от Меня. И Я оставил их, предупредив, чтобы молились… Оставил их, и они заснули. Запомните это и научите других: тот, кто оставлен Иисусом, если не поддерживает с Ним молитвенной связи, впадает в дремоту и может быть застигнут врасплох. Если бы Я не разбудил вас, вы бы в самом деле могли быть убиты во сне, и предстали бы перед судом Божиим отягощенные человеческими страстями. Подойдите еще… Вот! Филипп, опусти ветку пониже. Вот! Кто хочет увидеть Мою Кровь, пусть поглядит. Тут, в величайшей тревоге, подобной тревоге умирающего, у Меня выступил кровавый пот. Посмотрите… Столько крови, что от нее затвердела земля и до сих пор красная трава, поскольку дождь оказался не в силах смыть сгустки, запекшиеся на стебельках и венчиках. Вот! А вон там Я прислонился, а тут парил ангел Господень, чтобы укрепить Мою волю на совершение Воли Божьей. Ибо – запомните это, если всегда желаете творить Волю Божью – там, где у твари уже нет сил упорствовать, приходит Бог вместе со Своим ангелом, чтобы поддержать обессиленного подвижника. Когда будете претерпевать страдания, если вы продолжаете стремиться к тому, чего хочет Бог, – то не бойтесь впасть в трусость или в отречение. Бог сотворит из вас великих подвижников, если останетесь верны Его воле. Запомните это! Запомните это! Когда-то Я сказал вам, что после искушения в пустыне ко Мне пришла помощь от ангелов. Теперь знайте, что и здесь, после исключительного испытания, ко Мне на помощь явился ангел. И так будет происходить с вами и со всеми, кто останется Мне верен. Ибо, истинно говорю вам, то содействие, что Я получил, получите также и вы. Я бы Сам добился его для вас, если бы не Отец, который уже пожаловал вам его в Своем милосердном правосудии. Только ваша скорбь всегда будет меньше Моей… Сядьте. На востоке восходит луна. Она посветит нам. Не думаю, что вы уснете этой ночью, несмотря на то, что вы все еще те же и все еще только люди. Нет. Вы не уснете, поскольку в вас появилось нечто такое, чего раньше не было. Это угрызение совести. Мучительное, это правда. Однако оно служит переходу на более высокую ступень, будь то в добре или во зле. У Иуды Искариота, так как он отделился от Бога, оно вызвало отчаяние и состояние проклятия. В вас, никогда не терявших близости с Богом, – уверяю вас в этом, ибо в том, что вы делали, не было ни вашей воли, ни полной осознанности – оно привело к покаянию, исполненному упования, и это принесет вам мудрость и праведность. 17. Оставайтесь там, где вы есть. Я отойду подальше, на расстояние броска камня, подожду рассвета».
«О, не покидай нас, Господи! Ты же сказал, чтó мы из себя представляем, удаляясь от Тебя», – умоляет Андрей, став на колени и протягивая руки, будто прося милостыни.
«У вас есть сокрушение сердца. Это благой друг для благих».
«Не удаляйся, Господь! Ты говорил нам, что мы вместе помолимся», – уговаривает Фаддей, который уже не отваживается на родственные проявления по отношению к Воскресшему, и его высокая фигура почтительно остается несколько наклоненной вперед.
«А разве размышление не является наиболее действенной молитвой? И разве Я не заставил вас обдумывать и размышлять, и не дал вам тему для размышлений, с тех пор как присоединился к вам на пути, тронув ваши сердца настоящими проявлениями святых переживаний? Вот что такое молитва, о человек: вступить в общение с Предвечным и с теми вещами, что помогают духу оказаться далеко за пределами Земли, и путем размышлений о совершенствах Божиих и о человеческом убожестве, о своем „я“, вызвать устремленность к любви или к исправлению, – но в любом случае, к поклонению, даже если эта устремленность проистекает из размышления о вине и воздаянии. И зло, и добро послужат конечной цели, если уметь их использовать. Много раз Я говорил об этом. Грех становится непоправимым несчастьем, только если за ним не следует покаяние и исправление. В противном случае, с помощью сердечного сокрушения он делается прочной известью, чтобы крепко удерживать основания святости, камнями которой является благая решимость. Смогли бы вы удержать камни скрепленными без использования извести? Вещества невзрачного и презренного на вид, но без которого эти отполированные камни, эти блестящие глыбы мрамора не удержались бы вместе, образуя здание?»
18. Иисус собирается уходить.
Иоанн, с которым брат и другой Иаков вместе с Петром и Варфоломеем разговаривали вполголоса, встает и вдогонку Ему говорит: «Иисус, Бог мой. Мы надеялись вознести с Тобою вместе молитву Твоему Отцу. Твою молитву. Мы будем чувствовать себя недостаточно прощенными, если Ты не позволишь нам произнести ее вместе с Тобой. Мы ощущаем в этом большую необходимость…»
«Где двое объединились в молитве, там Я посреди них. Так что помолитесь вы сами, и Я буду среди вас».
«А! Ты больше не считаешь нас достойными с Тобою молиться!» – выкрикивает Петр, пряча в траве, еще не вполне очистившейся от божественной Крови, лицо, полное слез.
Иаков Алфеев восклицает: «Мы несчастны, бра… Господь». Он быстро поправляется, сказав «Господь» вместо «брат».
Иисус же, глядя на него, говорит: «Почему ты не называешь Меня братом, ты, Мой кровный родственник? Я Брат всем людям, а тебе – вдвойне и втройне, как сыну Адамову, как сыну Давидову, как сыну Божьему. Договори свое слово».
«Брат, Господь мой, мы несчастны и глупы, Ты знаешь это, и еще более глупыми нас делает тот упадок духа, в котором мы пребываем. Как мы можем проникновенно произносить Твою молитву, если не понимаем ее смысла?»
«Сколько раз Я объяснял вам ее, словно несовершеннолетним детям! Но вы упрямее[16], чем самый рассеянный из учеников какого-нибудь наставника, вы не удержали в памяти Моих слов!»
«Это так! Но сейчас наш разум сосредоточен на мучении оттого, что мы не поняли Тебя… О, мы ничего не поняли! Я каюсь в этом за всех! И мы все еще не понимаем Тебя как должно, Господь. Но прошу Тебя снисхождения к нашим немощам, прояви его и к этой немощи, что делает нас бесчувственными. Ты испустил дух, и великий рабби[17] громко исповедал истину о нечувствии Израиля, там, у подножия Твоего Креста. И Ты, вездесущий Бог, Божий Дух, освобожденный из темницы Плоти, слышал эти слова: „Столетия и столетия духовной слепоты нависают над внутренним зрением“. И он молил Тебя: „В этот разум, находящийся в плену у формулировок, войди Ты, Избавитель“. О, мой обожаемый и достойный поклонения Иисус, который спас нас от первородного Греха, взяв на Себя наши прегрешения и истребив их в пламени Своей совершенной любви, возьми, истреби в нас также и рассудок неуступчивых израильтян, дай нам новый разум, девственный, словно у ребенка, только вышедшего из утробы, сотри нашу память, чтобы наполнить нас лишь одной Твоею мудростью. Столько вещей из прошлого умерло в тот ужасный день. Умерло с Тобой. Но теперь, когда Ты воскрес, сделай так, чтобы в нас родились новые помышления. Сотвори новое сердце и новый ум, Господь мой, и мы будем понимать Тебя», – умоляет Иоанн.
19. «Эта задача не Моя, а Того, о ком Я говорил вам во время последней Трапезы. Все Мои слова, в целом или отчасти, канули в бездну вашего разума, или смысл их остался скрытым и недоступным. Только Утешитель, когда Он придет, извлечет Мои слова из этой бездны и откроет их вам, что<