—Ты должен всегда помнить, — сказал он юноше, — что Кодекс не позволяет хитрить, но хитрость иной раз может спасти тебе жизнь. Твои противники не станут раздумывать, использовать ли хитрость против тебя!
Потом Танака приказал Шадраку надеть на глаза повязку. Он атаковал ученика совсем мягко и аккуратно, но тот не мог защищаться даже в таком медленном темпе. Опять и опять Шадрак получал легкие удары то в голову, то в туловище; наконец он окончательно расстроился.
—Держать себя в напряжении бессмысленно! — поучительно бросил Танака. — Ты должен достичь гармонии с битвой, плыть вместе с ней. Почувствуй движения и мысли противника!
Больше часа Шадрак продолжал свои безуспешные попытки, но ничего не выходило. Он подозревал, что чрезмерное старание сейчас вредит ему, но уже слишком устал от занятий, чтобы продолжать тренировку без лишнего раздражения. Танака видел состояние ученика. Он снял повязку с глаз Шадрака и ободряюще похлопал сына по спине.
—Сегодня неплохо. Через пару лет ты точно побьешь старика! Он заметил угнетенный взгляд Шадрака.
—Не переживай о бое вслепую. Я не знаю ни одного человека, которому бы это удавалось. Это была просто идея. Ты должен знать собственные пределы и радоваться тому, что умеешь.
Шадрак покачал головой: что ж, если искусство боя вслепую находится за его собственными границами, значит, эти границы просто пора расширять.
Иесод
Иецира
Заколдованный лес
Фиона сидела на полу. Окно было закрыто занавесями, и освещали комнату только свечи. Девочка внимательно вглядывалась в свой магический кристалл, рассматривая своего врага. В этом занятии проходило большинство вечеров. Фиона молча рассматривала мальчика со своего рисунка. Сейчас ему было лет четырнадцать — столько же, сколько и ей. Она знала о нем уже довольно много. Все, что Фиона делала, только приближало ее к тому дню, когда она должна была выйти из заточения и встать на бой с ним, своим главным врагом.
Девочка наблюдала, как взрослые и дети лагеря лупили мальчика ногами и руками, но не испытывала ни малейшего сострадания. Единственное, чего она желала, это чтобы удары и пинки были ее собственными — и еще, чтобы в следующий раз он еще больше страдал от них. Ненависть к Джааду иссушала Фиону. Она чувствовала это. Ее единственная цель в жизни состояла в том, чтобы видеть его страдания. Когда эта мысль проскользнула в голове Фионы, девочка нахмурилась. Подспудно она ощущала, что ей уготовано какое-то иное, высшее предназначение, связанное с другим человеком из ее снов. Но в следующую секунду яростное наваждение снова затмило все остальное; теперь ничто, кроме ненависти, не имело значения.
Вздохнув, Фиона убрала кристалл ясновидения. Она изучала Джаада вот уже больше двух часов, и глаза заметно устали. Голову охватила мучительная боль — неизбежное следствие долгой и напряженной концентрации на сохранении связи. Она закрыла глаза и взялась большим и указательным пальцами за переносицу, пожелав, чтобы боль ушла.
Внезапно она почувствовала, как что-то схватило ее за ногу. Она глянула вниз и увидела рядом с собой элементала земной стихии.
Кожа существа была грязно-коричневого и оранжевого цвета, а улыбка элементала была самой хитрой из всех, которые когда-либо видела Фиона. Черные озорные глазки сверкали, словно угольки; на голове росли два небольших рожка, один из которых, почерневший, был сломан.
Фиона улыбнулась и почувствовала, как вся ее ненависть внезапно исчезла.
— Ах ты, нахальный малыш!
Гном потешно мигнул, и Фиону охватило сильное чувство, что когда-то она уже видела его. Ощущение было таким же сильным, как при появлении большой черной кошки, — она иногда издалека поглядывала на Фиону.
Фиона похлопала себя по колену, и гном вспрыгнул на него, словно всегда сидел там. Девочка потрепала его по мохнатой голове, и элементал даже прикрыл глаза от удовольствия. Сильное чувство давней привязанности к гному не давало ей покоя. Это чувство возникало нечасто, но она научилась совершенно серьезно относиться к его появлению. Она очень дорожила этим ощущением, потому что испытывала привязанность к совсем небольшому числу людей и вещей в этой жизни. Филип был ее хорошим другом, причем практически единственным, но она не чувствовала такой глубокой связи с ним, как с этим гномом или той черной кошкой, что иногда смотрела на нее издалека.
В своей нынешней жизни Фиона постоянно разрывалась между двумя противоположными путями: с одной стороны была радость, любовь к природе, глубокая привязанность к ниточкам, связывавшим ее с прошлым; с другой стороны была безумная ненависть к Джааду, обуревавшая Фиону почти все время, которое она не спала. Каждый раз, занимаясь боевыми искусствами, она мысленно сражалась с Джаадом; каждый раз, когда она изучала методы магии, которые можно было применять во зло, Фиона мысленно использовала их против Джаада. И все же подобные мысли казались ей неправильными; почему — она сама не знала. Желтая Школа не во всем склонялась к морализированию. Она пропагандировала принцип недеяния и отстраненности. Однако сознание Фионы было развито достаточно хорошо, чтобы не позволять ей использовать подобные приемы, несмотря на отчаянное желание поступать именно так.
Она разглядывала сидевшего у нее на руках элементала и чувствовала, как ее охватывают волны любви и нежности. Она уже знала, что станет очень заботиться об элементале — ведь в прошлом они были друзьями. Не прошло и пяти минут с момента, когда гном впервые появился перед Фионой, но она уже поставила его гораздо выше всех людей, которые были ей знакомы. Девочка знала, что элементал действительно на ее стороне и не оставит ее в любой беде.
Вдруг дверь распахнулась. В комнату вошла Йихана. Фиона задрожала от страха. Элементал испуганно спрыгнул на пол — он явно испугался мать девочки, — а потом попятился подальше от двери.
—Ты же знаешь, это против духа Школы — водить дружбу с элементалами, — недобро улыбнулась Йихана.
Гном тут же исчез; очевидно, он решил скрыться в своем жилище. Однако Йихана взмахнула рукой, и элементал к собственному ужасу вновь появился в комнате, связанный магией Йиханы.
—Оставь его! — гневно вскрикнула Фиона. Девочка вскочила и швырнула пучок магической энергии в ненавистную мать. В следующую секунду Фиона отлетела обратно, словно пораженная электрическим током. Ее энергии были слишком слабы, чтобы тягаться с матерью.
—Тебе, дочка, еще расти и расти, — презрительно бросила Йихана. Она нащупала драгоценный камень в своем ожерелье и заставила гнома приблизиться.
—Связываю тебя именем Великой Матери Вина, — пробормотала она. Жемчужина выбросила наружу черную ауру и втянула внутрь себя гнома. Хотя несчастный элементал сроду был немым, сейчас он издал тонкий, душераздирающий писк, прежде чем исчезнуть в драгоценном камне. Йихана начертила в воздухе над камнем магические руны заточения.
—Получишь обратно, когда станешь достаточно сильной, чтобы забрать его у меня, — бросила Йихана.
Фиона беспомощно смотрела на мать и слезинки дрожали на ее ресницах. Опять ее оставили наедине с собственной ненавистью.
Владение любым опасным оружием предполагает ощущение самоуважения и ответственности. Однако для самурая катана является воплощением самой его души. Так пусть меч никогда не будет извлечен, разве что в самых тяжких обстоятельствах, и пусть никогда не будет помещен в ножны, не обагрившись кровью врага — или самого самурая.
—«Бусидо, Путь Воина»
Планета Теллюс
Ниппонская империя
Деревня Киото
Й год правления
Го Сёгуна (1 год спустя)
Шадрак опустил вакидзаси в чан с холодной водой. Он был очень доволен результатами своей оконченной работы. После нескольких часов напряженного труда в невыносимой кузнечной жаре обнаженный торс юноши блестел от пота. Каждое движение заставляло мышцы ходить мощными буграми. Хотя Шадраку было всего четырнадцать, он был великолепно развит физически и его тело уже представляло собой грозное оружие. Сейчас он вполне мог помериться силами с самыми серьезными взрослыми противниками.
Йориэ Сайто с неприкрытой гордостью наблюдал за тем, как его подмастерье закаляет в воде короткий меч. Это был первый идеально выкованный клинок, который Шадрак сделал самостоятельно. Этому вакидзаси предшествовал добрый десяток не таких совершенных мечей, которые Сайто безжалостно забраковал за последние несколько месяцев. Тогда Шадрак сердился и огорчался — он не видел никаких огрехов в результате собственного труда, но Сайто был неумолим, заставляя подмастерье совершенствоваться сверх всяких пределов. Кузнец хорошо помнил, как в свое время ребенком он точно так же учился у своего отца, знаменитого мастера-оружейника, и теперь требовал, чтобы его ученик делал мечи не хуже наставника. Это был вопрос родовой гордости, и Сайто не мог позволить, чтобы Шадрак ковал клинки, которые нельзя назвать шедеврами.
Юноша с благоговейным трепетом осмотрел лезвие. На зеркальной поверхности стали заплясали красные угольки отсветов.
—Ну как, теперь чувствуешь, что совершенное оружие, которое ты сделал, стоит науки? Ты еще будешь мне благодарен за то, что я так сурово учил тебя, — обратился к подмастерью Сайто.
Шадрак согласно кивнул, завороженно осматривая первый настоящий меч, сделанный собственными руками.
—Возможно, что в последние пару столетий нам действительно не хватает самых лучших инструментов и условий для работы; однако род кузнецов Сайто всегда ковал оружие, вкладывая в него свой дух.
Шадрак на самом деле понимал, о чем говорил кузнец. Казалось, он целую вечность бил молотом по стальной полосе, более трехсот раз он сгибал полосу пополам, наполняя ее невероятной силой, над каждым сгибом он произносил заклинание, вызывая силу Дао, которая была для Сайто воплощением Бога. Шадрак не совсем разобрался в самом понятии Дао, но в любом случае ему удалось вплавить в этот вакидзаси частицу собственной души.
Юноша поднял глаза на Мако и Удзиясу — близнецы сладко посапывали в целом ворохе простыней, уложенном в другом конце кузницы. Теперь крошкам было уже три года. Шадрак относился к ним как к собственным сестрам, всегда заботился о малышках. Вообще-то он не считал кузницу безопасным местом для малых детей, но на все его возражения Сайто лишь пожимал плечами, замечая, что все Сайто, независимо от пола, всегда в душе были кузнецами. Конечно, Шадрак понимал, что большой опасности для девочек нет — Сайто так долго мечтал о детях, что теперь буквально молился на очаровательных девчушек. Кузнец был отличным отцом.
Дверь кузницы распахнулась, и внутрь ввалился запорошенный снегом Танака. За ним следом вошел Горун Цзан с несколькими баулами, забитыми всякой всячиной. Танака помог втащить сумки и ногой захлопнул дверь.
Несмотря на то что Цзан всячески стремился не общаться с Танакой, как-то вышло, что оба самурая постепенно сдружились. Огромное взаимное уважение делало эту дружбу еще крепче.
—Отец! Смотри, что я сделал! — воскликнул Шадрак. — Готово!
Ответом самурая на непривычно возбужденный голос сына был лишь спокойный взгляд, но где-то в глубине зрачков Танаки светились радость и гордость.
—Да, он на славу потрудился, — подтвердил Сайто. — Его ученичество в качестве кузнеца практически закончилось. Мне уже почти нечему его учить.
—Судя по всему, сын, ты приближаешься к зрелости, — невозмутимо бросил Танака.
От волнения Шадрак затаил дыхание.
—Отец, я могу оставить себе этот меч? — с мольбой в голосе обратился он к Танаке.
Ты знаешь, что такое оружие могут носить только самураи, — отчеканил Танака. — Думаю, у Горуна и так хватает забот с тем отступником-самураем, который поселился у него в деревне.
Шадрак смущенно опустил глаза. Больше всего на свете он хотел бы стать самураем, как отец, — настоящим мужчиной, обладающим смирением, честью и храбростью. Заметив реакцию юноши, Танака и Цзан незаметно обменялись понимающими улыбками.
—Но, — продолжил Танака, — пришло время приступить к твоему образованию, ибо желанный день обязательно наступит, Горун тут принес комплект йорои — они с Йориэ сделали его специально для тебя. Сейчас он будет немного великоват, но ничего, он ведь рассчитан на тебя взрослого. Они расскажут тебе о назначении каждой части доспехов и о том, как пристегивать основной до.
Шадрак быстро поднял голову, и его ясно-синие глаза засветились от возбуждения — еще бы! Отец впервые признал, что сын, возможно, когда-нибудь станет самураем. Раньше Танака вообще избегал разговоров об этом, и Шадрак знал, что больной темы ему лучше не касаться.
Танака с улыбкой смотрел на счастливого сына,
—А теперь помоги Сайто убраться в кузнице, а я отнесу сестричек обратно к Сашке. Потом Горун начнет обучать тебя.
В течение последующих шести месяцев Шадрака научили всем наукам и премудростям, которые он должен был знать, чтобы стать самураем. Он познакомился со всеми частями доспехов йорои — до, цурубасири, коте, сунэате, хайдатэ и соде. Кожаные ремни доспехов были изящного плетения: богатое украшение было не менее важно, чем защитные качества. Шадрак был вне себя от радости, когда обнаружил, что кожаная нагрудная пластина цурубасири украшена изображениями тигровых лилий, как и в доспехах Танаки.
Помимо остальных знаний, в обучение входила наука изготовления доспехов из подручных средств, а также знакомство с другими, более редкими вариантами защиты воина — до-мару и харамаки. Последние обычно использовались самураями победнее, не столь благородного происхождения (в обществе воинов внешний вид и родовитость имели весьма важное значение).
Кроме того, юноша научился ездить верхом на лошади. Цзан позволил ему учиться на его собственной кобыле — единственной лошади в деревне. Через пару месяцев Шадрак уже скакал как заправский воин и умел даже в галопе поражать мишени из большого лука. Любому самураю было нелегко научиться этому, поскольку здесь было необходимо умение великолепно контролировать посадку в седле в то время, как лошадь стрелой мчится по лесу.
Но Шадрак совершенствовал не только свою физическую подготовку. Эканар продолжал обучать его географии Империи, а также объяснял юноше особенности общественного строя страны. Ученик получал даже некоторые сведения о новейшей истории Империи — особенно о недавних и здравствующих Сёгунах и самых влиятельных дайме. Так, он узнал, что, несмотря на официальное название Ниппонской империи, род настоящего Императора был уничтожен много поколений назад одним жестоким Сёгуном и что слово нынешнего Сёгуна было непреложным законом во всех проявлениях государственной жизни.
Танака же объяснял сыну Кодекс Бусидо, которому он, в свою очередь, много лет назад научился у крестьянина. Шадрак жадно хватал каждую крупицу этой доктрины, чувствуя, что наконец открыл для себя ту философию, которая поможет ему совершенствоваться духовно. Помимо этого, Танака рассказывал Шадраку и о том кодексе, которым обычно пользовались самураи, попутно объясняя разницу в подходах. Самым значительным отличием было отношение воина к вопросу о смирении, а также священное уважение ко всему живому вокруг. Принципиально соглашаясь с доктриной отца, Шадрак все же чувствовал, что не сможет следовать ей до конца, как это делал Танака. Причина была в примате чувства самосохранения, хотя юноша не осознавал это.
Танака вполне соглашался с точкой зрения ученика, но все же настоял, чтобы Шадрак использовал свои навыки самозащиты лишь тогда, когда под вопросом оказывалась его собственная жизнь. Сын торжественно поклялся отцу в этом.
—Хотя ты никогда не будешь следовать за каким-нибудь дайме, настоящим самураем ты сможешь стать, только если будешь придерживаться принципов Бусидо, о которых я тебе рассказал, — произнес Танака.
—Но когда это случится, отец? Ведь мне уже целых четырнадцать лет!
Танака едва заметно улыбнулся:
—Ты будешь готов, когда будешь готов.
—Но разве мои умения не приблизились к совершенству?
В знак легкого недоверия Танака приподнял бровь.
—Йориэ, Эканар и Горун говорят, что твои занятия продвигаются весьма успешно.
—Что мне еще нужно изучить?
—Наверное, последнее условие — научиться терпению.
Шадрак открыл, было, рот, чтобы возразить, но тут же спохватился, осознав всю бесполезность этого.
—Да, отец, — только и смог тихо произнести он.
Эния
Иесод Иецира
Заколдованный лес
Мендас сидел и наблюдал за празднествами в честь середины Зимы. На сердце лежали черные думы. Его люди поднимали себе настроение обильными возлияниями эля и плясали вокруг ревущего костра, отмечая зимний солнцеворот. Несколько долгих недель лагерь запасался продуктами, готовясь к празднику — Зимой путники в лесу попадались нечасто, так что отряд разбойников переживал трудные времена. Веселье было просто необходимо, чтобы поднять дух в ожидании прихода Весны.
Мендас вспомнил двух путников, которые много лет назад повстречались им Зимой, лишив его жены. Такое не забывалось. Каждый день к нему являлось лицо Тары, и каждый день его терзало чувство одиночества.
Он неспешно оглядел шумевший лагерь. Все танцевали, кричали, раздували огромный костер и устраивали поединки на деревянных мечах. Глядя на праздничный тарарам, Мендас испытывал к веселящимся разбойникам глубокое презрение, к которому примешивалась зависть. В свое время он уважал солдат, а теперь вот не мог уважать даже себя. Единственно любимой оставалась лишь полупустая бутылка спиртного, которую он сейчас прижимал к своей груди. Мендас понимал, что медленно убивает себя, ежедневно прикладываясь к этой отраве, но что с того? Сейчас он не имел ничего другого.
«Ну, нет, не совсем », — цинично подумал главарь разбойников, заметив Джаада. Тот сидел поодаль от всеобщего гама, как всегда прислонившись спиной к дереву и уткнувшись носом в колени. На мгновение Мендас почувствовал, насколько они похожи — отщепенцы, которым нет места в этом мире. Оба были безумно одиноки, и у каждого не было ни одной родной души, к которой можно было бы прилепиться. Мендас ощутил желание сблизиться с сыном, понять Джаада, сродниться с ним. Он чувствовал отчаянную потребность в том, чтобы сын простил его за все зло, которое видел от него. Правда состояла в том, что одна лишь злость помогала Мендасу сохранять рассудок и оставаться живым. Если бы он не находил отдушины для своей неизбывной горечи, то наверняка сошел бы с ума. Как бы то ни было, ему хотелось сделать хотя бы символический шаг к примирению с Джаадом.
Он заставил себя подняться с заснеженной земли, неверно пошатываясь от выпитого, вломился в гущу танцующих и подошел к громадному костру. Круг веселящихся сразу рассыпался, когда он расчищал себе дорогу. Куда бы ни ступал Мендас, смех и радость тут же исчезали: каждый житель лагеря боялся непредсказуемой ярости своего главаря.
—Джаад! — заорал Мендас. — Джаад! А ну иди сюда! Джаад поднял глаза; в отблесках костра шрамы и царапины на его лице казались совсем черными. Увидев отца, он поспешно опустил лицо в ладони, словно страус, прячущий голову в песок.
—Тащите его сюда, — приказал Мендас.
Двое бандитов подошли к подростку и, подхватив его под руки, поволокли в центр лагеря. Джаад не сопротивлялся, но его крепкое тело напряглось, словно стальная болванка. Каждый раз, когда с губ отца слетало его имя, мальчика охватывал безумный страх.
Джаада швырнули наземь перед Мендасом. Взглянуть наверх сын не решился — такой взгляд всегда вызывал у отца желание пнуть своего отпрыска ногой в лицо.
—Поднимайся, — нетвердо произнес Мендас.
Но Джаад лишь свернулся в клубок. Мендас не верил своим глазам — как это так, он позвал сына, чтобы помириться с ним, а этот маленький негодник даже не соизволит показать свое лицо!
—Вставай, Джаад!
Сын не пошевелился. Тогда Мендас повернулся к Фенрину — тот, вооруженный деревянным мечом, стоял рядом с главарем.
—Дерись с ним.
И Мендас махнул рукой в сторону сына. Весь лагерь тут же сомкнулся живым кольцом вокруг Джаада и его противника. В толпе раздался возбужденный шепот: все предвкушали грядущее зрелище избиения сынка главного.
—Бросьте ему меч, — распорядился Мендас; теперь он был снова гневен и хотел, чтобы сына примерно наказали.
Наземь рядом с подростком шлепнулся боккен. Джаад приподнял голову, чтобы взглянуть на деревянный меч, но не сделал ни одного движения подняться. Фенрин оглянулся на предводителя за разрешением; Мендас молча кивнул.
Солдат тут же ринулся вперед, изо всей силы ударив Джаада мечом по спине. Подросток скривился и откатился в сторону. Фенрин не отставал, и Джаад поневоле поднялся на ноги в поисках, куда бы скрыться. Толпа сдвинулась плотнее, и беспомощного мальчика, пытавшегося протиснуться между орущими зрителями, втолкнули обратно в круг. Деревянный меч вновь опустился, на этот раз на голову Джааду; удар был такой сильный, что боккен переломился. Джаад упал, как подкошенный. Теперь он пристально смотрел на Мендаса — немыслимое дело для запуганного сына, всегда старательно избегавшего встречаться со взглядом отца. Однако Мендаса поразило не это, а выражение глаз мальчика: вместо обычного животного ужаса в них читались ненависть и ярость.
—Остановись, — приказал Фенрину Мендас; не отдавая себе в этом отчета, он был напуган взглядом сына. — На, возьми, — он бросил нападавшему свой собственный меч из великолепной стали.
—Пусть защищается по-настоящему.
И снова на землю рядом с Джаадом упал меч, только теперь всамделишный. Подросток не шевельнулся, продолжая внимательно смотреть на отца.
Фенрин бросился в новую атаку. Отвесный удар мечом был достаточно сильным, чтобы надвое раскроить голову Джаада, но мальчик сумел увернуться. Пострадало только левое ухо, от которого остался кровоточащий обрубок. Джаад оттолкнул Фенрина, буквально зашвырнув противника в толпу — все-таки природа не обидела его ни ростом, ни физической силой.
Фенрин поднялся. По его лицу было видно, что солдат взбешен таким позором. В толпе заулюлюкали, в Фенрина полетели обглоданные кости и объедки печеной картошки.
—Ты совершил крупную ошибку, сынок, — прохрипел Фенрин Джааду.
Подросток смотрел на врага. В позе Джаада теперь появилось нечто беспокоящее: он развернул плечи, смело поднял голову. Казалось, что боль и поединок впервые пробудили его к жизни. Он легко нагнулся и подхватил с земли меч. Фенрин нервно облизнул губы. Черные глаза Джаада в отсветах костра теперь демонически сверкали. Зрители притихли, почувствовав какую-то новую ауру, исходившую от Джаада.
Фенрин бросился вперед, выставив меч перед собой, чтобы пронзить Джаада насквозь. Подросток отреагировал с молниеносной быстротой, скользнув в сторону от разящего клинка. В следующий миг он железной рукой схватил запястье Фенрина и заглянул тому в глаза. Солдат ответил ему испуганным взглядом. Он не мог понять, что же произошло так внезапно с этим забитым мальцом. Глаза Джаада смотрели как никогда остро, на время, лишившись привычной затуманенной смущенности. Теперь он разглядывал Фенрина, как паук рассматривает случайно попавшуюся муху. Через секунду Джаад воткнул свой меч в живот солдата, проткнув его насквозь. Фенрин вскрикнул и повалился на снег, зажимая продырявленное брюхо.
Толпа ошеломленно заревела. Потом трое бандитов набросились на Джаада, собираясь отомстить за убийство, однако место боя внезапно озарилось слепящей вспышкой, и на грязном снегу осталось три обгоревших, дымящихся трупа. Джаад бросился на землю, свернулся клубочком и собрался зареветь — к нему вернулось обычное состояние испуга. Недавняя перемена полностью изгладилась из его разума — теперь это был всегдашний забитый подросток.
Орава бандитов угрожающе двинулась на Джаада, но голос Мендаса разом перекрыл нараставший шум.
—Остановитесь! Хватит на сегодня кровопролитий!
—Но Мендас, он убил четырех наших товарищей! — произнес один из бандитов, стоявший ближе всех.
Резким ударом Мендас свалил его на землю.
—Они заслужили это, — произнес он. — Мы все это заслужили. Отнесите его в домик на дереве. Когда он соберется с силами, может вернуться.
Никто не знает, не окажется ли смерть величайшим благословением для человеческого существа, — и все же люди боятся ее, поскольку определенно знают, что смерть — величайшее зло.
— Сократ
Планета Теллюс
Ниппонская империя
Деревня Киото
Й год правления
Го Сёгуна (1 год спустя)
Шадрак лежал в душной и темной комнате. Его мысли бесцельно слонялись в голове. Сознание то возвращалось к нынешнему бытию, то покидало его, осторожно балансируя на грани между дремотой и бодрствованием. В мозгу проносились странные образы и мысли. Шадрак чувствовал, что бессилен остановить эту круговерть. Мысли крутились самые вольные; они дразнили его, прежде чем смениться новыми образами, совершенно не связанными с предыдущими, и еще более странными.
Шадрак отчаянно пытался очистить разум, чтобы, наконец, спокойно уснуть — но каждый раз оказывалось, что он погружается в очередные грезы наяву. В ночном воздухе ощущалось что-то непривычное; Шадрак решил, что в этом виновата Темная Луна.
Он уже давно подметил, что его жизнь имеет циклическую природу. Особенно тесно она была связана с луной. Темной Луны Шадрак боялся, а стареющую просто не любил — в обоих фазах он находил что-то зловещее.
Правда, днем все это казалось не имеющим значения. Шадрак жил двойной жизнью — одна была в светлое время суток, совсем другая начиналась ночью. Днем он чувствовал себя уравновешенным и мог управлять собой, как и подобает настоящему воину; зато ночью он, словно малое дитя, прятался от всевозможных ужасов. Две эти жизни были совершенно отдельными крайностями, между ними не было никакой середины, хотя глубоко в душе юноша подозревал, что его дневное ощущение полного самоконтроля — всего лишь иллюзия.
Тело отяжелело, руки и ноги налились свинцом. Шадрак почувствовал, как внутри него покалывают крохотные электрические разряды. Веки были закрыты сильно, словно створки моллюска — Шадрак вдруг понял, что просто не может открыть глаза! Он занервничал, стараясь побороть внезапно охвативший его паралич. Поздно: вес тела становился все больше, и попытки бороться с этим были тщетными. Он взмок до нитки и чувствовал, что липкий пот пахнет страхом. Во рту пересохло.
По лицу, голове и горлу прокатилась пощипывающая волна. Она напоминала нежное прикосновение. Теперь Шадрак был совсем не властен над собственным телом, даже дыхание и грохочущие пульсы существовали отдельно. Оставалось только ждать заключительного события. Как всегда на закате, он оказался в ситуации, которая совершенно не попадала в сферу привычного влияния.
Ожидание оказалось недолгим. В голове что-то громко щелкнуло, и осознание Шадрака немедленно угасло, но вскоре понемногу вернулось. Ногам было невыносимо тяжело. Ощущение было таким, словно кто-то или что-то уселось на ноги Шадраку. Тяжесть заскользила вверх по его телу, и юноша понял, что она имеет человеческие очертания — во всяком случае, он ощущал, что тяжесть ползет на четвереньках.
Само существо он не разглядел, но определенно чувствовал его невероятно сильную сущность. Шадрак был уверен, что это не человек — сущность неизвестного гостя в мельчайших деталях соответствовала понятию Зла и несла мощный заряд женственности, гораздо более сильный и привлекательный, чем у любой земной женщины. Шадрак ощутил призывную теплоту странного тела, и глубоко в груди тут же заклокотала еле сдерживаемая страсть.
Шадрак ощутил, что инстинктивные порывы совершенно вышли из-под контроля. Мощные волны гормонов захлестывали тело, напрягшиеся чресла умоляли о долгожданном облегчении. Он понимал, что должен сдержаться любой ценой, что не должен поддаваться дразнящим ласкам чудовища, но куда проще было отдаться на волю желаний...
Суккуб дразнил его, лаская промежность, находя жарким языком поразительно чувствительные места на теле Шадрака, о существовании которых юноша даже не подозревал. Прикосновения теплых, влажных губ обещали негу. По жилам Шадрака заструился огонь страсти; кровь гулко стучала по всей наковальне его тела. Каким-то образом Шадрак знал, что дьяволица не возьмет желаемого без его, Шадрака, согласия. Сознавал он и то, что не должен уступить.
Теперь самка оседлала его верхом. Возбужденная плоть Шадрака уже почти касалась источника сладкого удовлетворения. Женщина ждала лишь его согласия, и юноша чувствовал — он слишком слаб, чтобы отказать ей в этом. Сейчас он жаждал только ее и никого, ничего больше. Желание превратилось в невыносимую муку. Животные инстинкты настойчиво требовали своего.
Обреченно вылавливая остатки собственной воли, он попытался отсрочить неизбежное хотя бы на несколько секунд — и тут внутренний взор выхватил образ темноволосой женщины из снов, незнакомой и одновременно более близкой, чем отец. Шадрак даже вспомнил ее имя: Лина.
Грусть и печаль в ее глазах были настолько сильны, что юноша не мог вынести этого, но они чудесным образом стократно укрепили его волю. Теперь он мог совершить все что угодно, лишь бы не причинить боли этой женщине.