27 июля 1945.
1 Раскрасневшийся и запыленный Иисус вместе с Петром и Иоанном возвращается в Свой дом в Капернауме.
Едва Он ступил на участок, направляясь к кухне, как Его по-свойски окликает хозяин дома и говорит: «Иисус, снова пришла та дама, о ком я говорил Тебе в Вифсаиде, пришла Тебя искать. Я просил ее подождать Тебя и отвел наверх, в верхнюю комнату».
«Спасибо, Фома, немедленно иду. Если придут другие, задержи их здесь». И Иисус быстро поднимается по лестнице, даже не сняв плаща.
На террасе, куда приводит лестница, стоит Марцелла, служанка Марфы. «О! Наш Учитель! Моя госпожа там, внутри. Ждет Тебя уже столько дней», – говорит женщина, почтительно преклоняя колени перед Иисусом.
«Я так и думал. Сейчас же иду к ней. Благослови тебя Бог, Марцелла».
Иисус поднимает полог, повешенный, чтобы защищать от все еще интенсивного солнечного света, хотя закат уже наступил и наполняет воздух огнем, как будто воспламеняя белые дома Капернаума красным отблеском гигантской жаровни. В комнате, вся закутанная и завернутая в плащ, возле окна сидит Марфа. Она то ли смотрит на краешек озера, в которое вдается нос лесистого холма, то ли видит одни только свои думы. Очевидно, она очень погружена в себя: настолько, что не слышит звука легких шагов Иисуса, приближающегося к ней. И вздрагивает, когда Он зовет ее.
«О! Учитель!» – кричит она и опускается на колени, простерев руки, словно взывая к помощи, а потом склоняется, касаясь лбом пола, и плачет.
2 «Да что такое? Ну же, вставай! Отчего ты так плачешь? Собираешься рассказать Мне о какой-то беде? Да? О какой же? Я был в Вифании, знаешь? Да? И там узнал о хороших известиях. А теперь ты плачешь… Что случилось? – и побуждает ее подняться, заставляя сесть на скамью, стоящую у стены, а сам усаживается напротив нее. – Давай, снимай с себя это покрывало и плащ, как Я. Ты под ними, наверно, задыхаешься. И потом, Я хочу видеть лицо этой взволнованной Марфы, чтобы разогнать все те тучи, что делают его хмурым».
Марфа, продолжая плакать, повинуется, и показывается ее покрасневшее лицо с припухшими глазами.
«Итак? Я тебе помогу. Мария послала за тобой. Она много плакала, пожелала обо Мне многое узнать, и ты подумала, что это хороший знак, настолько, что захотела позвать Меня ради совершения чуда. И Я пришел. А дальше?..»
«А дальше ничего, Учитель! Я ошиблась. Слишком сильная надежда заставляет видеть то, чего нет… Я зря заставила Тебя прийти… Мария еще хуже прежнего… Нет! Что я говорю! Неправда, я вру, не хуже, поскольку она больше не желает, чтобы около нее увивались мужчины. Она изменилась, но все еще очень плоха. Она мне кажется безумной… Я ее уже не понимаю. Раньше я ее хотя бы понимала. Но теперь! Теперь кто ее вообще поймет?» – и Марфа безутешно плачет.
«Ну, успокойся и скажи Мне, чем она занимается. Почему она плоха? Значит, мужчин, которые бы увивались около нее, она больше не желает. Поэтому предположу, что она живет затворившись в доме. Это так? Да? Хорошо. Это очень хорошо. То, что она пожелала твоего присутствия, словно чтобы защититься от искушения – это твои слова, – и то, что она уклоняется от искушений, запретив себе греховные отношения или даже только то, что могло бы привести к таким отношениям, – это признаки благой воли».
«Ты так считаешь, Учитель? Ты в самом деле думаешь, что это так?»
«Ну конечно! Отчего же тогда тебе кажется, что она плоха? 3 Расскажи Мне, чем она занимается…»
«Хорошо. – Марфа, немного воодушевившись уверенностью Иисуса, начинает говорить более последовательно. – Хорошо. С тех пор, как я приехала, Мария больше не выходила за пределы дома и сада, даже чтобы прокатиться на лодке по озеру. А ее кормилица сказала мне, что и еще до этого она уже почти не выходила. Эта перемена началась у нее, кажется, с Пасхи. Однако перед моим приездом какие-то люди еще приходили ее навестить, и она не всегда им в этом отказывала. Иногда она давала распоряжение никого не пропускать, и было похоже, что это распоряжение окончательное. А потом принималась бить слуг в порыве несправедливого гнева, когда, заслышав голоса посетителей, она подбегала к прихожей и обнаруживала, что они уже ушли. С тех пор, как я приехала, она больше так не делала. В первую ночь она сказала мне, почему у меня и появились такие надежды: „Удержи меня, хоть привяжи меня, но не позволяй мне больше выходить, не давай мне больше видеть никого, кроме тебя и кормилицы. Потому что я больна и хочу исцелиться. А те, что ко мне приходят или хотят, чтобы я пошла с ними, словно малярийные болота. Они заставляют меня болеть еще сильнее. Но они внешне такие красивые, такие цветущие и речистые, с такими приятными на вид плодами, что я не в силах сопротивляться, потому что я жалкая, жалкая. Твоя сестра бесхарактерная, Марфа. И есть те, кто пользуется этой ее слабостью, заставляя ее делать постыдные вещи, на которые остальная часть меня не соглашается. Это единственное, что у меня еще осталось от моей мамы, моей бедной мамы…“ И она плакала и плакала. И я так с ней и поступала. С мягкостью в те часы, когда она была более здравой, с твердостью, когда она мне казалась зверем в клетке. Она никогда не восставала против меня. Наоборот, когда пройдут моменты наибольшего искушения, она придет и плачет у моих ног, положив голову мне на колени, и скажет: „Прости меня, прости меня!“ А если я спрошу у нее: „Да за что, сестра? Ты ничем меня не огорчила“, она отвечает: „За то, что недавно, или вчера вечером, когда ты сказала мне: ‚Ты не выйдешь отсюда наружу‘, я в своем сердце возненавидела тебя, прокляла и пожелала тебе смерти“. Разве не больно на нее смотреть, Господь? А вдруг она безумна? Не свел ли ее с ума ее порок? Я думаю, что один из любовников дал ей какое-то зелье, чтобы сделать из нее себе рабу для похоти, и оно проникло ей в мозг…»
«Нет никакого зелья. И никакого безумия. Это другое. 4 Но продолжай».
«Так что по отношению ко мне она уважительна и послушна. Слуг она тоже больше не обижает. Однако же после того первого вечера она больше ничего о Тебе не спрашивала. Более того, если я говорю о Тебе, она уводит разговор в сторону. Разве что потом стоит часами на утесе, где есть беседка, и смотрит на озеро, пока ее не начнет слепить, и спрашивает меня о каждой проходящей лодке: „Тебе не кажется, что это лодка галилейских рыбаков?“ Она никогда не произносит ни Твоего Имени, ни имен апостолов, но я знаю, что она имеет в виду их и Тебя, и лодку Петра. И еще из того понимаю, что она о Тебе думает, что иногда вечером, пока мы гуляем в саду, или же коротаем время до сна: я за шитьем, она просто сложа руки, – она говорит мне: „Вот так надо жить согласно учению, которому ты следуешь?“ И иногда плачет, а иногда разражается язвительным смехом, как безумная или как одержимая. Иной раз, наоборот, распустит волосы, которые у нее всегда искусно уложены, и заплетет их в две косы, наденет один из моих нарядов, выйдет передо мной с косами на плечах или наперед, вся прикрытая, скромная, помолодевшая благодаря одежде, косам и выражению лица, и опять говорит: „Вот такой должна стать Мария?“ И даже тогда порой плачет, целуя свои роскошные косы, толстые, словно руки, длинные до колен, все это живое золото, что было гордостью моей матери, а порой, наоборот, издает тот ужасный хохот или говорит мне: „Но скорее я сделаю вот так, гляди, и уберусь отсюда“ – и завязывает косы себе на шее и затягивает, пока не становится лиловой, словно желая удавиться. Иной раз, ясно, что это когда она сильнее ощущает свою… свою плоть, она жалеет себя, а то и мучает. Я обнаружила, что она жестоко ударяет себя в грудь, в живот, царапает себе лицо, бьется головой о стену, и когда я ее спрашивала: „Ну зачем ты это делаешь?“ – она поворачивалась ко мне, дикая, перекошенная, и говорила: „Чтобы растерзать себя. Себя, свою утробу и свою голову. Вредные, проклятые вещи следует уничтожать. Я себя и разрушаю“. А если я говорю ей о божественном милосердии, о Тебе – ведь я все равно говорю о Тебе, как если бы она была самой верной из Твоих учениц, и клянусь Тебе, что иногда мне противно это делать в ее присутствии, – она мне отвечает: „Для меня не может быть милосердия. Я перешла все границы“. И тогда ею овладевает отчаянная ярость, и она, разбивая себя в кровь, кричит: „Ну за что? За что мне это чудовище, что терзает меня? Что не дает мне покоя. Что толкает меня на зло сладкозвучными голосами, а потом присоединяет к ним проклинающие голоса отца, матери, ваши – ведь даже вы с Лазарем меня проклинаете, и Израиль меня проклинает, – и доносит их до меня, чтобы сводить меня с ума…“ В тех случаях, когда она так говорит, я отвечаю: „Зачем ты думаешь об Израиле, это всего лишь народ, а не о Боге? Но раз уж ты прежде не озаботилась тем, чтобы попрать все это, подумай теперь, как бы все это преодолеть и заботиться только о том, что не от мира, то есть о Боге, об отце, о матери. А они тебя не проклянут, если ты изменишь образ жизни, но откроют тебе свои объятья…“ И она слушает меня задумчиво, удивленно, словно я рассказываю какую-то неправдоподобную сказку, а потом плачет… Но не отвечает. Иногда же заказывает у слуг вина и дурманящих пряностей, пьет и ест эту ненормальную пищу и объясняет: „Чтобы не думать“. Теперь, с тех пор, как она знает, что Ты находишься на озере, всякий раз, догадываясь, что я иду к Тебе, она говорит мне: „Когда-нибудь я тоже приду“ и, обидно смеясь сама над собой, заканчивает: „По крайней мере таким образом Божий взгляд упадет и на навоз“. Но я не хочу, чтобы она приходила. И жду теперь, пока она, устав от гнева, от вина, от слез, от всего, обессиленно уснет. Я и сегодня так ускользнула, намереваясь вернуться ночью, пока она не проснулась. Такова моя жизнь… и я уже не надеюсь…» И плач, больше не сдерживаемый желанием рассказать все по порядку, возобновляется еще сильнее прежнего.
5 «Помнишь, Марфа, чтó Я сказал тебе однажды? „Мария больна“. Ты не хотела верить. Теперь ты сама видишь. Ты называешь ее безумной. Сама она говорит, что больна греховной лихорадкой. Я же скажу: немощна из-за бесовской одержимости. Это тоже болезнь. И эта непоследовательность, этот гнев, эти слезы, и отчаяние, и томление по Мне, – все это этапы ее болезни, в которой перед самым исцелением наблюдаются наиболее жестокие приступы. Ты правильно делаешь, что добра с нею. Правильно делаешь, что проявляешь терпение. Правильно делаешь, что говоришь обо Мне. Не гнушайся произносить Мое Имя в ее присутствии. Бедная душа Моей Марии! Она тоже произошла от Отца-Создателя, не отличаясь от других: от твоей, от души Лазаря, от душ апостолов и учеников. Она тоже была включена и рассматривалась в числе душ, ради которых Я стал плотью, чтобы стать Искупителем. Более того, Я пришел скорее ради нее, чем ради тебя или Лазаря, или апостолов с учениками. Бедная, дорогая, страдающая душа Моей Марии! Моей Марии, отравленной семью ядами, помимо яда первородного и всеобщего! Моей Марии-узницы! Но разреши ей ко Мне прийти! Позволь ей вдохнуть Мое дыхание, услышать Мой голос, встретиться со Мной взглядом!.. Она называет себя „навозом“… О, бедная родная душа, в которой из семи бесов наименее силен бес гордыни! Да только по одной этой причине она спасется!»
6 «Но если она, выйдя, встретит потом кого-нибудь, кто снова склонит ее к пороку? Она сама этого опасается…»
«И всегда будет опасаться: теперь, когда она приобрела отвращение к этому пороку. Но не бойся. Когда в душе уже есть это стремление прийти ко Благу, и ее удерживают только Враг в лице Дьявола, который понимает, что теряет добычу, и враг в лице собственного я, которое все еще рассуждает по-человечески и по-человечески же судит о себе, перенося свое суждение на Бога, дабы помешать духу господствовать над своим человеческим я, тогда эта душа уже крепка против нападок порока и порочных людей. Она нашла свою Полярную Звезду и больше не отклонится в сторону. И также не говори ей больше: „Ты не думала о Боге, а вместо того думаешь об Израиле?“ Это скрытый упрек. Не делай так. Она вышла из пламени. Она сплошная рана. Прикасайся к ней только бальзамом нежности, прощения и надежды… Дай ей свободу прийти. Более того, когда собираешься идти ко Мне, ты должна сказать ей об этом, но не говори: „Пойдем со мной“. Наоборот, если поймешь, что она пойдет, ты сама не иди. Вернись назад. Жди ее дома. Она придет к тебе, сраженная Милосердием. Потому что Я должен устранить ту злую силу, что пока ее держит, и на некоторое время она будет как обескровленная, как будто врач удалил ей кости. Но потом поправится. И будет потрясена. Будет крайне нуждаться в ласке и тишине. Поддерживай ее, словно ты ее второй ангел-хранитель: неслышно. И если увидишь, что она плачет, дай ей поплакать. И если услышишь, как она задает вопросы, позволь ей их задать. И если увидишь, как она улыбается, а затем делается серьезной, а потом улыбается уже не прежней улыбкой, с изменившимся взглядом и выражением лица, не вопрошай ее и не отпугивай. Она больше страдает сейчас, когда поднимается, чем тогда, когда падала. И должна действовать самостоятельно, как действовала самостоятельно, когда падала. Тогда она не выносила ваших взглядов на ее падение, потому что в ваших глазах был упрек. Но и теперь, при своей наконец-то проснувшейся стыдливости, она не вынесет вашего взгляда. Тогда она была сильной, поскольку в ней находился Сатана, который был ее хозяином и той злой силой, что управляла ею, и она была готова бросить вызов этому миру, но все-таки не могла допустить, чтобы вы ее видели во грехе. Теперь Сатана ей уже не хозяин. Он пока еще гостит в ней, но воля Марии уже держит его за горло. Но и Меня в ней пока еще нет. Поэтому она очень слаба и не сможет вынести даже ласку твоих сестринских глаз при ее исповедании своему Спасителю. Вся ее энергия обращена и расходуется на то, чтобы держать за горло этого семиглавого беса. Для всего остального она беззащитна и нага. Но Я облачу ее и укреплю. 7 Ступай с миром, Марфа. А завтра ненавязчиво скажи ей, что Я буду говорить возле потока Источника, здесь в Капернауме, после наступления вечера. Иди с миром! Иди с миром! Благословляю тебя».
Марфа все еще в нерешительности. Заметив это, Иисус говорит ей: «Не поддавайся неверию, Марфа».
«Да нет, Господь. Я просто думаю… О! дай мне что-нибудь, что я могла бы передать Марии, чтобы дать ей немного сил… Она так страдает… и я так боюсь, что у нее не получится победить этого беса!»
«Ты как маленькая девочка! У Марии есть Я и ты. Почему же у нее не получится? Однако иди сюда и держи. Дай Мне эту руку, что никогда не грешила, что умела быть нежной, милосердной, деятельной и благочестивой. Она всегда творила дела любви и молитвы. Никогда не пребывала в праздности. Ничем не запачкалась. Вот, Я держу ее в Своих ладонях, чтобы сделать ее еще более святой. Возвысь ее против беса, и он не устоит. И возьми этот Мой пояс. Никогда с ним не расставайся. И всякий раз, как ее видишь, говори сама себе: „Сила Иисуса еще крепче этого пояса Иисуса, и с нею всё можно одолеть: и бесов, и чудовищ. Мне не нужно бояться“. Теперь ты довольна? Да пребудет с тобой Мой мир. Ступай спокойно».
Марфа преклоняется перед Ним и выходит. Иисус улыбаясь смотрит, как она занимает место в повозке, которую Марцелла подогнала к дверям, и уезжает в сторону Магдалы.