Послесловие С.Л.Соловейчика
Каждый значительный человек оставляет нам свои идеи и свой образ. Идея Януша Корчака была, по сути, одна, и такого она свойства, что, например, в последовательном курсе истории педагогики точное место Янушу Корчаку найдешь не сразу: о нем можно с одинаковым правом рассказывать до Руссо и после Песталоцци, между Ушинским и Макаренко, сразу после Марии Монтессори и вместе с Сухомлинским. С него можно начинать курс, а можно и заканчивать им, ибо идея Януша Корчака известна человечеству с тех пор, как оно стало человечеством: воспитатель должен любить детей. Старо, как мир... Но и сегодня мысль Януша Корчака нуждается в защите как мысль новая, даже дерзко-новая.
Образ Януша Корчака, старого человека с добрыми, проницательными глазами, сливается с его идеей. Он прожил красивую жизнь: был известным врачом, лечил раненых в русско-японской войне начала века и в 29 лет сделал окончательный выбор — отказался от семьи, от личной жизни, чтобы всего себя посвятить чужим детям и детству. В большом доме, отданном детям, он поместился в маленькой комнатке под крышей. Здесь он писал ночами сказки для детей и книги о воспитании для взрослых, а дни он тоже отдавал детям. Преданность отца — детям, преданность ученого — науке и преданность писателя — литературе были для него одно и то же: счастье, которое знают только педагоги. От выбора, однажды сделанного, Януш Корчак ни разу не отступил. Когда 200 его воспитанников фашисты отправили в лагерь смерти, в Треблинку, старому доктору предложили остаться, но он пошел со своими детьми.
Всех ждет смерть; но нас заставляет безмерно страдать смерть близких, чья-то преждевременная или мучительная смерть. Сознательный же выбор мученической смерти обычно становится легендой и принимается как подвиг. Перебираю в памяти десятки учителей, которых встречал в жизни,— никто из них не оставил бы детей, невозможно это. Есть подвиги, для которых надо иметь героический характер; им обладают не все. Для подвига Корчака надо быть просто человеком. Но это трудно.
Идея Януша Корчака естественна, и гибель его естественна — она была венцом его идеи. Доведенные до самого предела, идея Корчака и его образ сливаются в нашем сознании так полно, словно жизнь Корчака была задумана и написана гениальным художником.
Януш Корчак не спас своих детей и не мог их спасти, но он не оставил их перед лицом смерти, точно так же как не оставлял он их перед лицом жизни.
Это, по сути, и есть любовь к детям, да и вообще любовь. Любить — значит не оставлять живое существо перед лицом жизни.
Мало кто из педагогов говорил о детях так строго. «Среди детей,— писал Корчак,— столько же плохих людей, сколько и среди взрослых... Все, что творится в грязном мире взрослых, существует и в мире детей». «Воспитатель, который приходит со сладкой иллюзией, что он вступает в этакий маленький мирок чистых, нежных, открытых сердечек, чьи симпатии и доверие легко сыскать, скоро разочаруется».
Драматичный час в сложной истории нашей любви к детям...
Терпение кончается, умиление сменяется негодованием. И чем больше мы хвастались ребенком вначале, тем больше теперь стыдимся его. С глаз долой! И из сердца вон. Горчайшее из чувств — разочарование в детях. Приходит час, и мы начинаем видеть одни только недостатки их и прегрешения. Мы с унылой завистью смотрим на чужих благополучных детей и отворачиваемся душой от своих — как раз в ту минуту, когда им больше всего нужны наша любовь и нравственная помощь. У самых порядочных людей, бывает, вырастают дурные дети лишь потому, что отец в какой-то момент разочаровался в сыне, то есть оставил его одного перед лицом жизни, душой оставил- Поскольку разочарование в любви острее, чем просто нелюбовь, то появляется мстительное желание «сломать», «подавить», «заставить», «потребовать». Женщине можно с нежностью сказать: «Я вас любил...» Ребенку так не скажешь. Януш Корчак — певец любви, у которой нет прошедшего времени,— верной и вечной любви к детям. Он их не идеализирует, но для него ребенок — король, и не десятый, не пятнадцатый, а всегда первый: «Король Матиуш Первый».
Да, дети бывают настолько неблагодарны порой, что вырастают совсем не такими, как нам хотелось бы. «Ни один воспитатель не вырастит из сотни детей сотню идеальных людей»,— пишет Януш Корчак. И есть лишь одна возможность избежать разрушительного для обеих сторон разочарования: признать право детей на детство, признать абсолютную, а не относительную ценность детства. Перестать судить о ребенке только с точки зрения будущего, внушая тем самым, что сейчас он — никто: «Я ничто... Чем-то могут быть только взрослые. А вот я уже ничто чуть постарше...» Нельзя мерить детей на взрослый аршин! В основе такого взгляда не умиление детством, а понимание его. Ребенок, в отличие от взрослого, может «солгать, выманить, вынудить, украсть», пишет Януш Корчак, хотя ему вовсе не нравятся дети, которые лгут, выманивают, вынуждают, крадут.
Но он знает, что проступок ребенка не то, что преступление взрослого, что проступок ребенка по-своему ценен, потому что «в конфликтах с совестью и вырабатывается моральная стойкость». К ужасу педагогов, Януш Корчак напишет: «Мой принцип: пусть дитя грешит». Но он писал и так: «В обстановке дезорганизованности и расхлябанности могут нормально развиваться только немногие, исключительные дети, из десятков же не будет толка».
Любящий может требовать, а нелюбящий и по головке не должен гладить. Всякое общение с ребенком без любви — это общение без внимания, пустое общение. Оно пагубно для детей.
Одно из детских учреждений Януша Корчака называлось «Наш Дом» — с большой буквы. В Нашем Доме детское самоуправление, демократичные суды, конституция. Н. К. Крупская писала об опыте Януша Корчака в предисловии к его книге, изданной у нас еще в 20-е годы.
Образ Януша Корчака сложился в нашем сознании так, что мы представляем себе доброго, и прежде всего доброго, человека. Но он писал: «Если жизнь требует клыков, разве вправе мы вооружать детей одним румянцем стыда да тихими вздохами? Твоя обязанность — воспитать людей, а не овечек, работников, а не проповедников: в здоровом теле здоровый дух. А здоровый дух не сентиментален и не любит быть жертвой». Корчак смотрит на жизнь трезво, он меньше всего идеалист или сторонник безграничного терпения:
«Я писал эту книгу в полевом госпитале под грохот пушек, во время войны; одной терпимости было мало.
«Кто ты,— спрашивал Корчак ребенка,— кто ты Нашему Дому и всему этому миру — товарищ? Жилец? Безразличный жилец? Обременительный пришелец?»
И вот такой — воинственный, готовый к спору, вспыльчивый («Я вспыльчив. Олимпийское спокойствие и философское равновесие духа не мой удел»), насмешливый, гордый, презирающий грубую силу, но и бессильную слабость презирающий,— он сначала унижался, шел на все, чтобы достать хлеба для своих детей, а потом без колебаний, сам, по доброй воле, выбирая между детьми и жизнью, от жизни отказался.
Педагогика Януша Корчака соединяет в себе бестрепетный реализм мужчины и мечтательную поэтичность ребенка. Но в первую очередь Януш Корчак учит нас мужеству — мужеству воспитывать, мужеству любить детей такими, какие они есть, чтобы от нашей любви они становились лучше, чем есть. И пока читаешь Корчака, привычное понятие «любовь к детям» наполняется новым, сложным смыслом.
Да. именно так надо смотреть на педагогику: науку об искусстве любви к детям. Исследуют развитие педагогической мысли. Прекрасно! Необходимо! Но развитие педагогического чувства — его кто изучает? А между тем практический воспитатель — это на три четверти чувство. Поэтому и воспитателя в институте куда труднее учить, чем инженера или даже врача, и мы, вздыхая, говорим: «Ничего не поделаешь, педагогом надо родиться...» Родиться-то, разумеется, надо, но пора и признать, что воспитание чувств воспитателя — первое, а не двадцать первое дело.
Януш Корчак обращается именно к чувству воспитателя; он сам перенес все болезни, какими болеет педагог, сам познал бездны педагогического отчаяния. Он понимает воспитателя так же, как понимает ребенка: «Наивно предписание педагогических самоучек воспитывать детей последовательно — чтобы отец не критиковал поступков матери, взрослые не говорили при детях о делах...» «В конечном счете во всех мелких и важных делах воспитатель вынужден поступать так, как знает и умеет, а главное — как может». С подозрением смотрит Корчак на человека, который будто бы настолько терпелив, что отвечает на все вопросы детей. «Коли не врет, он, возможно, настолько чужд детям, что они действительно редко и лишь в виде исключения обращаются к нему с вопросами». Дети надоедливы, а воспитатель нетерпелив — что же! Нельзя представлять себе педагога «в белых перчатках, с бутоньеркой в петлице...».
Дети говорили Янушу Корчаку:
— Вы такой странный! Иногда я вас люблю, а иногда так просто убил бы со злости!.
Да, он может и разозлиться, и разозлить, а в молодости мог и отшлепать — а потом стать на колени перед кроватью плачущего ребенка. «Бывало, говоришь, а голос у тебя дрожит и на глазах беспомощные слезы. Эти тяжелые минуты должен пережить каждый молодой воспитатель...»
Пережить! Не прочитать о таких минутах, а пережить их самому! Пережить, перечувствовать, перестрадать — и вынести из этого горнила ту истинную любовь к детям, которую ничто не поколеблет, Иначе педагог пропал. Если он не любит детей, каждый урок для него, каждая встреча с ребенком — мука. «...Нет ничего унизительнее,— пишет Януш Корчак,— чем зарабатывать на хлеб с отвращением».
«Жизнь Януша Корчака, его подвиг изумительной нравственной силы и чистоты явились для меня вдохновением. Я понял: чтобы стать настоящим воспитателем детей, надо отдать им свое сердце».
Это, конечно, Василий Александрович Сухомлинский.
Многих вдохновляет подвиг Януша Корчака. Сегодня в народной Польше 68 школ носят его имя и 20 детских домов: имя Корчака словно возродилось из пепла, как волшебная птица. Столетний юбилей педагога по решению ЮНЕСКО отмечали во всем мире.
Когда выписываешь строчки из Корчака, на память постоянно приходят параллельные места из Макаренко и Сухомлинского. Антон Семенович Макаренко говорил о детях: «Я очень люблю этот отдел человечества...» Он не мог пройти мимо ребенка, чтобы не дотронуться до него, не погладить мимоходом. Корчак воспитывал сирот, Макаренко — бездомных, Сухомлинский — детей, измученных войной и безотцовщиной. Каждый из них заменял детям отца. Поэтому такое поразительное совпадение чувств. При всех различиях в условиях жизни и во взглядах на жизнь они создавали одно учение — оно составляет ядро педагогики XX века. Любая полка педагогической литературы сегодня покажется бедной, если на ней нет трех книг: «Как любить детей», «Педагогической поэмы» и «Сердце отдаю детям».
Любовь к детям многогранна. Крупская любила детей заботливо, Гайдар — весело, Макаренко — требовательно, Сухомлинский — нежно, Корчак — грустно. Когда дети вырастали и уходили из Нашего Дома, Януш Корчак говорил им: «Мы даем вам одно — тоску по лучшей жизни, которой пока нет, но которая будет». Святая тоска! С нее испокон веков начинались гуманисты, революционеры, поэты, ученые и просто честные люди.
Нет, пожалуй, это напутствие, это благословение выросшим детям следует привести целиком. Здесь замечательные мысли. Быть может, не всем они придутся по душе, но в нескольких абзацах — вся педагогическая философия Корчака и ответ на главный вопрос воспитателя: чему учить? Что дать ребенку? Какие ценности-драгоценности?
Януш Корчак отвечает: дайте ему одно — стремление к лучшей жизни: заразите его своей тоской — общечеловеческой тоской! — по лучшей жизни. Тоска, стремление — это разные переводы одного и того же слова. Заметим, что речь идет не о личной жизни, а общей — о жизни народа, о жизни человечества, о жизни вообще.
Человек, который стремится к лучшей жизни народа, — это человек.
Вот как дерзко говорил Януш Корчак:
«Мы не даем вам Бога, ибо каждый из вас должен сам найти его в своей душе.
Не даем Родины, ибо ее вы должны обрести трудом своего сердца и ума.
Не даем любви к человеку, ибо нет любви без прощения, а прощение есть тяжкий труд, и каждый должен взять его на себя.
Мы даем вам одно, даем стремление к лучшей жизни, которой нет, но которая когда-то будет, к жизни по правде и справедливости.
И может быть, это стремление приведет вас к Богу, Родине и Любви».
В этих словах признание: лучшей жизни нет, она далеко. И уверенность: она будет. И точнейшее определение: это жизнь по правде и справедливости. Корчак не состоял в социалистических партиях, но он написал в юности: «Капиталистический строй должен рухнуть, только неизвестно как». Или вот что он еще писал в тридцать лет: - Пока мы не обеспечим всех людей хлебом и кровом, не предоставим им возможность духовного совершенствования, дотоле, не обольщайтесь, мы не имеем права называться человеческим обществом». Игорь Неверли, секретарь и биограф Корчака. сказал очень точно: «Для него будущее — не столько другой, лучший строй, сколько другой, более совершенный человек».
И вот слова Корчака, которые можно было бы написать на большом листе бумаги и вывесить в каждой учительской: «Реформировать мир — это значит реформировать воспитание».
...Еще и еще раз перебираю страницы жизни великого и странного (как все великие) человека, о котором известно так много и так мало. Мы не знаем в точности год его рождения — то ли 1878-й, то ли 1879-й, и никто не знает в точности день его смерти. В последний раз его видели у Гданьского вокзала в Варшаве 5 августа 1942 года — но когда он, и девять его сотрудников, и все его дети-воспитанники погибли? Неизвестно. Эти неясности, сами по себе малозначительные, волнуют — жизнь Корчака теряет строгие очертания, окутывается дымкой, словно он не родился, а всегда был, и не умер, а всегда он есть, этот синеглазый светловолосый человек с рыжеватой бородкой. Старый доктор,— так он называл себя в радиопередачах.
Он очень долго был ребенком — до 14 лет играл в кубики, но однажды, в 14 лет понял: «Я существую не для того, чтобы меня любили и мною восхищались, а чтобы самому действовать и любить.
Не долг окружающих мне помогать, а я сам обязан заботиться о мире и человеке».
Я существую для того, чтобы действовать и любить... Так писали и Гете, и Пушкин, и, видимо, многие великие и невеликие люди.
С открытием окружающего мира, о котором надо заботиться, в котором надо действовать, который надо любить, с этим открытием рождается личность.
И тут же появляются вопросы: действовать — но как? Любить — но кого?
Прадед Корчака был стекольщик, дед — врач, отец - адвокат. Сам он с детства мечтал быть писателем, но отец умер, когда мальчику (тогда его звали еще Генриком Гольдшмитом; Януш Корчак — псевдоним, случайно взятый для первой книги из названия чужого романа) было всего 11 лет, и в дом пришла нужда. Мальчик стал подрабатывать репетиторством, мысли о писательстве оставил:
«Итак, я буду не писателем, а врачом. Литература — это слова, а медицина — дело»,
И вот учение позади, он врач в детской больнице, он мобилизован, как уже говорилось, на русско-японскую войну, едет через всю Россию, «за Уральские горы, за Байкальское море». Потом он практикуется в клиниках Берлина (год), Парижа (полгода), Лондона (месяц), ходит в школы для умственно отсталых детей, в тюрьмы для малолетних преступников. Он учится действовать — лечить людей и учится любить их. Вернувшись в Варшаву, он стал знаменитым врачом. «Пан доктор, вас просит к телефону графиня Тарновская. Прокурор судебной палаты. Супруга ректора Тигайло. Адвокат Маковский»,— писал он, посмеиваясь, позже.
Но кого он любил?
В детстве он был влюбчив, постоянно влюблялся, иногда в двух или трех девочек сразу; он был, наверно, студентом-шалопаем и однажды записал в дневнике: «Девки жадные и до ночей охочие». Но никогда не женился и не рассказывал о своей любви — это почти невозможно для пишущего человека.
Но и Макаренко о своей любви не писал (кстати, Корчак очень уважал Макаренко и говорил о главной его книге, что это не «педагогическая литература, а настоящая педагогика»).
Корчак не писал о любви, не женился, и не было у него детей. Выскажу предположение, что, может быть, причиной этой трагедии была бесконечная честность доктора. Быть может, от нас скрыт и еще один его подвиг спасения — спасения нерожденного ребенка.
Дело в том, что отец Корчака был тяжело болен, несколько раз его помещали в психиатрическую клинику. Врач Корчак хорошо знал, что такое наследственность, он с юности боялся сумасшествия, был на грани самоубийства, писал драму «Самоубийца»,— герой ее, боясь безумия, возненавидел жизнь. И перед самой смертью Корчак писал в дневнике: «Итак, я — сын помешанного, то есть с дурной наследственностью. Прошло уже несколько десятков лет, а до сих пор эта мысль не дает мне покоя». А дальше и вовсе поразительная запись: «Я слишком люблю свое безумие, чтобы меня не ужасала мысль о том, что кто-то попытается меня лечить вопреки моей воле».
Может быть, он боялся не только за себя, но и за своих нерожденных — и потому-то и не рожденных — детей? Сына? А как ему хотелось сына, видно из его слов: «Сыном стала для меня идея служения детям и их делу».
Корчак был педагог-реалист. От того, что он был врач, от того, что он видел несчастье в своем собственном доме, от того, что он сам испытал эту муку ожидания наследственной болезни, по всем этим причинам он был сторонником евгеники — не фашистской евгеники, науки о выведении чистой расы, а милосердной науки о предупреждении страшного несчастья — рождения неизлечимо больных людей, калек и уродов. Перепишу из книги Марека Яворского «Януш Корчак» (она издана в Варшаве в 1984 г. Многие записи польского педагога приводятся здесь по этому содержательному исследованию) — перепишу следующие, непривычные для нас строчки, чтобы и читатель мог над ними подумать, чтобы не складывался в нашем сознании облик этакого благостного педагога, вроде доктора Айболита, который по доброте сердца призывал любить детей, ничего не понимая в жизни. Нет, все было не так. Корчак писал:
«Я утверждаю: без евгеники мы все погрязнем в болоте, погрязнем окончательно и бесповоротно... Рожает каждый, кто хочет и сколько хочет... За лишение человека жизни грозит суровое наказание, невзирая на то, кто убил, кого и почему. А за то, что плодят уродцев и безумцев, не наказывают... Вопрос надо ставить так: кто имеет право рожать? Кто без разрешения родит (не убьет), того в тюрьму. Вот тебе экзамен и задание: сдать экзамен на право иметь ребенка, получить аттестат зрелости на воспитание потомка... Патент, фабричная марка, официальное удостоверение, что зубная паста безвредна, что ею не отравишься. А ребенок — оборотень? Чтобы открыть ларек с газированной водой, нужны разрешение, справки, квалификация, основной капитал, контроль. Экзамен на парикмахера, сапожника, трубочиста, пряничника, сановника. Пятнадцать лет рабского учения в школе, чтобы под строгим контролем, в соответствии с предписаниями работать по своей профессии, неправильно называемой свободной; а тут — как ни в чем не бывало, первый попавшийся, последний из последних становится отцом, делает шаг в бессмертие — строит будущее».
Рожать с разрешения? По аттестату? Если вас покоробит эта мысль, читатель, вспомните, что Корчак, вероятнее всего, первым последовал своему призыву, сам испытал это страдание.
Но вслушаемся, как сказано: родить ребенка, стать отцом — это шаг в бессмертие... Нет, не думайте — Януш Корчак, старый доктор, был совершенно здоровым человеком, мне не встречалось ни одного свидетельства о том, что он хоть чем-нибудь походил на больного. Наоборот, это был потрясающе здоровый душой человек. Старая женщина-педагог (к глубокому сожалению, не могу привести ее имя) рассказывала мне в Софии, что в молодости она проходила практику в детском саду, которым руководил Корчак, и часто бывала в его приюте. Однажды, вспоминает она, Корчак нарушил правило и съехал со второго этажа по перилам лестницы. Кто-то из ребят увидел это и подал на него в суд — в детском суде разбирались все дела о нарушениях правил. Но старому доктору удалось оправдаться: он доказал, что очень спешил, потому что кто-то сильно ударился внизу и нужна была его экстренная помощь. В другой раз детский суд был не на его стороне. В холодный осенний вечер, когда у детей упало настроение, доктор, чтобы повеселить их, подхватил одну девочку и посадил ее на шкаф. А девочка обиделась и подала в суд. Суд вынес самое строгое решение, какое только было в его распоряжении: простить пана доктора. Детский суд в доме Корчака выносил одно из двух решений: оправдать или простить. Других приговоров не было. Ведь в детском доме были сироты, и Корчак делал все, чтобы дать им безмятежное детство. «Те, у кого не было безмятежного, настоящего детства, страдают от этого всю жизнь»,— считал он.
Эта мысль иным покажется опасной. Многие считают, что детство должно быть трудным, что ребенка надо готовить к тяжелой взрослой жизни, лишь тогда он будет благодарен старшим: «Вырастешь — скажешь родителям «спасибо». Американская писательница, автор многих книг по воспитанию Мария Уинн пишет, что в середине этого века произошла перемена в отношении к детям и к детству. Прежде считалось, что родители должны охранять детство; теперь преобладает другая точка зрения: родители должны готовить детей к трудному будущему. Во всем мире целые поколения вырастают, не зная безмятежного детства; быть ребенком теперь очень трудно — и это сказывается на нравственном облике людей.
Те, у кого не было безмятежного детства, страдают всю жизнь. Страх распустить детей, усиление надзора за ними, призывы быть с детьми как можно строже приводят к обратным результатам — дети выходят из-под контроля взрослых, связь между поколениями прерывается, диалог между старшими и младшими становится невозможным. Подростки становятся неуправляемыми, теряют нравственные ориентиры. Все это надо рассматривать не как результат послаблений, а как результат долголетнего применения карательной педагогики, построенной по нехитрому принципу: «потребуй, а если не выполнит, то накажи». В центре вниманий не духовная сторона воспитания, а механическая, педагогика сосредоточена на проблеме наказаний и безнаказанности, надзора и безнадзорности, и обо всем судит крайне примитивно. Что бы ни случилось с ребенком, с подростком, с группой ребят или даже с целым молодым поколением, объяснение всегда одно и только одно: «Вот к чему приводит безнаказанность! Надо усилить надзор».
Для Януша Корчака отец-надзиратель — это, прежде всего, лентяй, духовное ничтожество. Родители становятся надзирателями не потому, что они «желают счастья ребенку, как они сами думают о себе», а просто от недостатка культуры и бедности духа: «Если хочешь быть надзирателем, можешь ничего не делать... Для внешнего порядка, внешних хороших манер, дрессировки напоказ нужны лишь твердая рука и многочисленные запреты— Чем скуднее духовный уровень, чем бесцветнее нравственный облик, тем больше забота о собственном покое и удобствах, тем больше запретов и приказаний, продиктованных мнимой заботой о ребенке».
Переменить взгляд на воспитание, поверить в то, что только безмятежное, доброе детство соединяет ребенка со взрослыми, ведет к сотрудничеству поколений, рождает в ребенке желание любить и действовать, заботиться о людях, о стране,— поверить в это всей душой многим людям трудно. Но книги Корчака помогают нам совершить трудный переход к новому взгляду на воспитание.
Януша Корчака печатали у нас еще в 1908 г. (повесть «Дитя света» в пяти номерах петербургского журнала «Образование»), и в 1911-м печатали, и 1922-м («Как любить детей», с предисловием Н. К. Крупской, о котором говорилось выше), а в 1924-м был напечатан первый перевод «Короля Матиуша».
Потом Корчак долгие годы у нас не печатался, поколения детей вырастали без его книг, а родители не знали о его педагогике. Она не сопрягалась с педагогическими идеями тех лет. Лишь в начале шестидесятых Корчак снова пришел в наши дома, он был ошеломляющим педагогическим открытием и стал едва ли не самым популярным педагогом в стране, особенно после появления в «Новом мире» блестящей статьи Александра Шарова, по сути, открывшей смысл и значение педагогики Корчака (статью можно прочитать теперь в «Повести воспоминаний» А. Шарова. Москва. 1972). Но статья вызвала волну гонений на идеи Корчака. Упреки были стандартные: абстрактный гуманизм. Все доброе в шестидесятые — семидесятые годы называли абстрактным гуманизмом. Я хорошо помню эти издательские мучения: «Корчак? Ну вы же знаете, как к нему относятся... Нельзя ли другое имя?» Но уже в конце семидесятых стараниями мужественных редакторов Корчака все-таки стали издавать, и теперь мало-помалу книги его становятся доступными,— Корчак продолжает воевать за свои идеи, за дело детей.
Старый доктор выступал по Варшавскому радио до последнего дня, его голос, как пишут, заглушили артиллерийские разрывы. Снаряды рвались на улицах Варшавы, а он, майор запаса Войска Польского, звал по радио к сопротивлению, поднимал дух.
И до самой последней своей минуты он писал:
«Тяжелое это дело — родиться и научиться жить. Мне осталась куда легче задача — умереть. После смерти опять может быть тяжело, но об этом не думаю. Последний год, последний месяц или час.
Хотелось бы умереть, сохраняя присутствие духа и в полном сознании. Не знаю, что я сказал бы детям на прощание. Хотелось бы только одно: они сами вольны выбирать свой путь.
Десять часов. Выстрелы: два, залп, два, один, залп. Быть может, это именно мое окно плохо затемнено. Но я не перестаю писать. Наоборот, мысль... работает быстрее».
Каким счастьем для него был бы снаряд в окно! Но ему была уготована жуткая смерть в газовой камере. И что же он сказал детям на прощание, им, лишенным права жить и выбирать свой путь?
Не будем думать об этом. Обратимся к живому Корчаку, к живым его книгам, к главной его мысли. Вот она: «Главная мысль: ребенок равный нам — ценный — человек».
Так просто. Но признание этого равенства переворачивает душу взрослого человека и делает счастливыми детей.
С.Л.Соловейчик