Даниэль Освальд Руфайзен, Дитер Корбах
Даниэль - человек из львиного рва
Перевод с немецкого: Леонид Комиссаренко
Предисловие
Более полувека назад, с нападением немцев на Польшу 1 сентября 1939 года, для большинства её жителей начался путь страданий. Для семьи Руфайзен из верхнесилезской пограничной области это вначале означало бегство, бегство от немцев – куда-нибудь на восток. Но уже через несколько дней оба сына, Освальд и Леон, вынуждены были расстаться с родителями – это было прощание навсегда. Сыновьям предстояло бегство сначала в неизвестное, а затем и в смертельное будущее. Двумя годами позже Освальду Руфайзену стало ясно, что ему нечего и думать о выходе из этого ада. То, что это удалось – и по сей день представляется Даниэлю Освальду Руфайзену чудом, потому что всё, что он тогда пережил и чем рисковал, было вопреки жизни.
Имя Даниэля Освальда Руфайзена прозвучало позже в мировой прессе, когда он боролся в Верховном Суде Израиля за признание его евреем. С тех пор он стал известен в Израиле, ещё и потому, что снова и снова газеты, радио и телевидение приглашают его поделиться своими «военными историями». Он никогда не ступал на территорию концлагеря, но отважился, чтобы спастись, почти год быть в когтях СС, находясь фактически во «львином рве». Он до сих пор не хочет изложить свою историю письменно, хотя рассказывал её бесчисленное множество раз (Корбах не знал, что Освальд уже написал свою автобиографию. Пер.). Многие из его друзей, которые знают его по работе в общине или как гида, хотели бы, однако, узнать несколько больше о жизненном пути этого загадочно сильного и достойного человека. Поэтому мы записали на плёнку доклад отца Даниэля в апреле 1983 года и с его согласия представляем его вам.
Этот доклад был дополнен рассказом о сегодняшней работе отца Даниэля в Израиле; так возникает удивительное сопоставление жестоких картин бесчеловечного времени, вливающихся в мирную и плодотворную общинную работу образцового отца-кармелита. Совместимо ли это вообще? Допустимо ли это? Мы считаем, что жизнь должна быть представлена таковой, какой она была в действительности и какова она есть. Отец Даниэль и в эти дни вынужден жить в условиях антагонизма. Нам предстоит узнать и о том, какие ещё нагрузки несёт и сегодня Даниэль Освальд Руфайзен. Тем удивительнее то, как человек, который видел и пережил столько ненависти, злобы, жестокости, подозрительности, может излучать так много простой любви и истинного радушия как нечто само собой разумеющееся.
Дитер Корбах
Кёльн, 1 сентября 1989
ДАНИЭЛЬ ВО ЛЬВИНОМ РВЕ
(Доклад перед школьниками в Кёльне в апреле 1983 года)
Дорогие друзья,
я только что прибыл из Израиля. Мы там в любое время дня приветствуем друг друга словом «Шалом», что значит «Мир». Мы сейчас, в праздник Воскресения, находимся в храме и здесь мы видим Явление Христа. Как бы часто Он ни приходил или являлся, Он всегда приветствовал молодёжь этими же словами: «Шалом Алейхем», – Мир вам. Я хотел бы передать вам это мирное приветствие, и не только от своего имени, но и от имени молодых израильтян. В пятницу, на прошлой неделе, у меня была встреча с такой же большой группой израильской молодёжи и того же возраста, что и вы, и я могу вас сравнить. Они выглядят так же, как и вы, немного меньше блондинов, но есть и израильтяне блондины. Я более часа рассказывал им о «военных историях». Это был так называемый «День холокоста» в Израиле, день памяти о шести миллионах.
Я слышал, здесь меня называют отец Даниэль. А в Израиле меня знают только как брата Даниэля. Я кармелит, и у меня своя история. Я хотел бы вам рассказать только немного о своей деятельности в прошлом, но и о том, чем занимаюсь сейчас. Что может делать католический священник, быший раньше евреем и снова живущий среди евреев? Как он это делает, как к нему относятся и чем он вообще занимается в этой стране? Что для него Израиль? Всё в этой стране, как и в моей жизни, очень тяжело, н о кому в ней легко?
Вы уже слышали, что меня зовут Освальд Руфайзен, но у меня есть и другое имя. Я родился в Польше, а ныне приехал из Израиля. Я довольно хорошо говорю по-немецки, но мой родной язык – польский. Дома я говорил по-польски; а сегодня я чаще всего говорю на иврите, в том числе и в церкви. Наши богослужения, как и проповеди, мы теперь проводим в Израиле на иврите. Как пастырь я пользуюсь в домах прихожан языком живущих в них людей, если ими владею. Но я владею не всеми языками, но всё же есть много европейских языков, в которых я чувствую себя как дома. Так я могу создать у людей впечатление, что я ощущаю себя вместе с ними, и что они не покинуты, даже если они сегодня живут в совсем другой стране, в совсем других, новых условиях.
Сам я, как вы уже слышали, из Польши, родился в еврейской семье. Мои родители, Фанни и Элиас Руфайзен, были евреями, и сегодня у меня в Израиле есть брат Арье, еврей, и мы хорошие братья. Отношения настолько хороши, что их можно с уверенностью назвать более чем хорошими. Когда мне год назад исполнилось 60 лет, моя невестка Хэла, героиня варшавского гетто – она тайно перевозила оружие между гетто Варшавы и Кракова, за что и награждена государством Израиль – так вот моя невестка Хэла готовила торжество. Она пригласила 35 гостей. В монастыре не знали, что мне исполняется 60, а у моего еврейского брата для меня готовили праздник. Почти в конце праздника, Хэла сказала: «Я хотела бы ещё добавить, я желаю моим сыновьям, чтобы в будущем их отношения между собой были бы такими же, как между этими двумя братьями, моим еврейским мужем и этим католическим священником». Видите, какая удивительная и интересная ситуация. Слышать это было для меня в тот день большой радостью. Ведь, собственно говоря, это было сказано не для меня, напротив, для моего брата и его сыновей; но было большим подарком и для меня.
Я попал в Израиль только в 1959 году, после того как мы с братом не виделись почти 20 лет. Наши пути разошлись в 1941-ом году, когда моему брату было 17 лет; мне тогда было 19. Мы родом из Живеца, по-немецки Зайбуш, местности в Польше вблизи чешской границы и Силезии, бывшей Галиции. Дома мы в основном говорили по-польски и немного по-немецки. Родители говорили по-немецки хорошо.
Родители Освальда Руфайзена, Фани и Элиас Руфайзен.
В Живеце они владели небольшим овощным магазином
Когда мне исполнилось 13-и лет я стал членом молодёжного сионистского движения. Сионизм был польским движением, целью которого было создание еврейского государства, дома для евреев. Этим «домом» называли тогда находившуюся под английским мандатом «Палестину». В 1939 году я получил аттестат зрелости. Тогда мне было чуть больше 17. Мы с братом, собственно, хотели в киббуц. Киббуц – это сельский кооператив, где все работают совместно, но личной зарплаты не получают. Почти как в монастыре. Живут в семье, у каждой свой дом. Этого мы и хотели. Но тут началась война. Мы вынуждены были покинуть родину. В пути мы пережили первые бомбардировки. Мы были вместе со своими родителями до 11 сентября 1939 года – я помню этот день точно – когда они сказали: «Сейчас бегите! Мы дальше не можем!» Моим родителям было за 50. После всех злоключений у них просто не осталось сил идти.
Мы долго советовались, прежде чем расстаться. Родители ведь хотели вернуться домой, мы же должны были двигаться дальше, без отца и матери это было бы легче. Расстались с тяжёлым сердцем, при этом мы думали тогда, что это лучшее решение для всех. С тех пор мы своих родителей больше не видели. Мы оба добрались до Львова на Украине. Там мы присоединились к группе молодёжи киббуцного движения. Мы хотели найти собственный путь (в Палестину. пер.). Через русско-литовскую границу пробрались в Вильно. Здесь нас собралось около 80-и человек в возрасте от 17 до 26 лет. Мы организовали свой киббуц; в это время ещё была такая возможность. Мы жили вместе, мы учились вместе, мы работали вместе, и работали очень тяжело. Я, например, был лесорубом, потом сапожником, потому что не было никого другого, кто это умел, вот и взяли меня. Однажды был даже строителем, то есть делал всё возможное, лишь бы выжить. Оттуда (Из Вильно, пер) моему брату удалось выбраться в Палестину, для чего ему пришлось пересечь всю Россию. Я остался.
Абитуриент Освальд Руфайзен в 1939 году
И вот началась вторая война, большая немецко-русская война. (Первая война – немецкое нападение на Польшу, вторая война – здесь немецкое нападение на Советский Союз). 22 июня 1941 года – есть даты, которые невозможно забыть, если в этих событиях участвовал – мы хотели бежать. Но через день, когда мы впятером прошли пешком 60 килиметров, мы оказались между двумя фронтами, между русской и немецкой армиями. Тогда мы решили вернуться в Вильно. Там я был дважды арестован про облавах: на улицах шла охота за евреями. Но оба раза мне удавалось спастись. Первый раз мне это удалось потому, что я был сапожником. Из 800 до 1000 арестованных евреев в живых оставили только 12 сапожников, потому что они были ещё нужны. Нас содержали при немецкой жандармерии, всё же лучше, чем в центральной тюрьме гестапо. Немцы где-то конфисковали много кожи, и мы должны были её переработать. Несколько дней спустя нас «освободили»: нам разрешили каждый день возвращаться домой, а утром приходить на работу. Конечно, ни копейки от гестапо мы за работу не получали, но даже иметь возможность выполнять её было для нас большой удачей. Это значило – не быть тотчас убитым, получить шанс.
Справка о сдаче экзаменов на Аттестат зрелости. Была затребована Освальдом Руфайзеном во время его пребывания в киббуце «Акиба» в Вильно в 1940 году
Отправлена в «дружественную» Россию учреждением в Билитце, переименованным тем временем в «Нацистскую» среднюю школу, достопримечательный документ.
Однажды меня снова арестовали на улице, но мне снова удалось спастись. Даже не знаю, как мне повезло спрятаться в подвале. Я был только один из сотен задержанных, кому удалось спастись. Когда я вечером осторожно вышел из подвала, то увидел немецкого солдата, окружённого восемью или девятью мальчишками. Он был сильно пьян. Мальчишки прыгали вокруг него и дразнили. Я подошёл к солдату, взял его под руку и спросил, куда ему нужно идти. Он показал мне записку с адресом места регистрации отставших военных. Он потерял контакт со своей частью. Я отогнал мальчишек и повёл его туда.
Это событие стало для меня символичным. С этого момента я думал о том, как найти выход. Я ведь должен был носить на груди и спине жёлтую звезду Давида, я не имел права идти по тротуару – только по проезжей части, я не мог в Вильно произнести ни единого слова по-польски. Всё это было запрещено. Конечно же, после этого побега я тотчас сорвал с себя жёлтую звезду.
Пьяный солдат спросил меня: «Друг, ты знаешь, сколько евреев мы сегодня расстреляли?»
Я поинтересовался: «Сколько?»
Он ответил: «Тысяча семьсот».
В этих тысяча семьсот должен был быть и я. Я довёл солдата до гостиницы, в которой регистрировали отставших солдат. На следующий день я пошёл в Вильно к знакомому сапожнику, которому мог довериться. А от него направился к одному крестьянину, жившему поблизости. За несколько дней, когда я ещё носил жёлтую звезду, этот крестьянин увидел меня на улице и предложил подвезти меня на своей телеге. Он спросил меня: «Почему ты всё ещё здесь? Уже расстреляно 30 тысяч евреев из Вильно». А мы об этом мы ничего не знали. Он пригласил меня: «Приходи ко мне. Ты у меня можешь оставаться годы, и ничего с тобой не случится». Мне он был совершенно чужим человеком, никогда до того я его не видел и знаком с ним не был.
У этого польского крестьянина я оставался примерно 2 месяца в качестве сельскохозяйственного рабочего. Я работал там вместе с двумя русскими военнопленными и нескольким полякам. Позднее и здесь я перестал чувствовать себя в безопасности, нужно было отсюда уходить. Помог мне в этом отчаянном положении один белорусс, ветврач, он знал, что назад в Вильно мне тоже было нельзя. Там устроили гетто, и нужно было всегда иметь при себе документ. Мне было ясно, что это не для меня. Ветеринар успокоил меня: "Не бойся, я отошлю тебя с рекомендательным письмом к своему брату в Турец, в Белоруссию, что примерно в 150 км южнее Вильно. Иди туда, там немцы определённо не находятся постоянно". Он дал мне даже еще немного денег, и мне удалось за неделю невредимым добраться до Туреца.
Но брат ветеринара заявил: "Я не знаю, кто ты. Я думаю, ты должен был бы сначала зарегистрироваться в полиции".
"Хорошо", - сказал я, - "я иду в полицию!"
Я пошёл в белорусскую полицию и зарегистрировался там как поляк. У меня был польский школьный документ из Билитца, что в Верхней Силезии, там я посещал гимназию. Я рассказал, что мой отец немец, силезец по фамилии Руфайзен, а мать полячка, но чувствую себя, однако, поляком и крещён католиком. Имя отца, тем не менее, я должен был изменить. Его звали Элиас, а я сделал его Генрихом, так как имя Элиас было бы подозрительным.
Потом я добавил: "Я также говорю по-немецки".
Полицейский сообразил: "Это хорошо, так как у нас есть команда от, находящейся здесь же, местной комендатуры немецкого вермахта: людей, владеющих немецким языком, посылать к ним, они ищут переводчика".
Я рассказал дальше, что прибыл из Вильнюса. В полиции знали ветеринара, питали к нему доверие и приняли в расчёт то, что он не послал бы никого с сомнительными документами, тем более еврея, так как несколько дней назад, ещё до того, как я пришёл в Турец, уничтожили все еврейское население. Это были 300 человек, которых расстреляли в этом маленьком местечке.
Потом я стал работать сапожником, а также еще и уборщиком в школе. Я должен был убирать классы, топить печи, пилить дрова и тому подобное. Ещё был у меня помощник-военнопленный.
Недели через три меня позвали. Я как раз пилил дрова. Меня хотел видеть районный инспектор белорусской полиции Семён Серафимович. Я пришёл. Это был большой, сильный мужчина около 30 лет; без образования, но довольно умён. Он заинтересовался моей фамилией. Я назвал – Руфайзен. Он задумался: «Руф» это звучит, пожалуй, по-немецки, но «Айзик» (так послышалось Серафимовичу пер), это скорее по-еврейски. Я возразил и добавил, что мое имя Освальд. Это помогло, так как в Польше в еврейских домах редко давали сыну имя Освальд. Хотя у меня есть и другие имена, меня зовут еще Самуэль и Аарон, но эти имена я называю редко. Если же меня вызывали в синагоге, то называли Самуэль Аарон, по-еврейски "Шмуэль Ахарон".
Тогда он сказал мне: «Смотри, я хотел бы оставить тебя при себе личным переводчиком и учителем немецкого языка. Согласен?»
Я подумал: «Назад возврата нет, нет и иного выхода?»
Я знал: если соглашусь – спускаюсь в "львиный ров", не соглашусь – будет другой львиный ров. (Поэтому после войны, когда я вступил в Орден кармелитов, предстоятель дал мне имя Даниэль как раз потому что я был во львином рве и ни один волос не упал с моей головы.)
Я продолжил: «Здесь я тяжело работаю, зарабатывая свой хлеб, а у вас мне делать будет нечего».
Это моё дело, – ответил он, – об этом не беспокойся. Подумай, пожалуйста, до завтра, до двенадцати!»
Той ночью я решил, что пойду к нему на службу и буду действовать так, чтобы спасать евреев и неевреев, каждого, которому смогу помочь. Тогда мне было 19 лет.
На следующий день мы встретились, было около 12-и часов. Накануне он очень сильно выпил, и я подумал, что он всё забыл.
Но он спросил меня немедленно: «Ну, как дела, будешь со мной?»
Я ответил: «Да, я согласен».
Мы пришли к нему домой, там я и остался жить. Его жена была полячкой. Первые слова этой женщины мужу были: «Где ты взял этого еврея?» Он объяснил жене, что я не еврей, а поляк из Силезии с немецким именем, и буду переводчиком. На следующий день он взял меня с собой в полицейский участок. Таким образом, я постепенно стал его доверенным переводчиком; о занятиях немецким речи больше не было. Да и не годился он для этого.
В том же населённом пункте была еще и немецкая жандармерия, и я стал переводчиком между немецкой жандармерией, белорусской полицией и местным населением. Я получил черный мундир СС с серыми манжетами и воротником и оружие. Чёрная форма – это форма СС, наша же отличалась только серыми манжетами и воротником. Так практически я стал немецким полицейским в чине унтер-офицера. Мы назывались: «Белорусская охранная команда – вспомогательная полиция немецкой жандармерии в оккупированных областях». На этой должности я оставался 9 месяцев. У меня было много возможностей помогать людям. Но при этом нужно было действовать разумно, чутко и уравновешенно. Я не всегда мог использовать все ситуации, чтобы помочь людям. Было много «акций», во время которых я должен был присутствовать и переводить. Я признаю это. Да и практически было невозможно всегда вмешиваться с целью спасения. Не хочу сейчас вдаваться в подробности, за что прошу прощения. В любом случае я старался полностью самостоятельно использовать любую возможность, я ведь не принадлежал ни к одной организации сопротивления. Вначале у меня вообще не было никаких контактов с этими кругами.
Внимание: Здесь и далее все вставки курсивом принадлежат только Корбаху
«Оперативные отряды» на русском фронте в 1941/42 годах.
Освальд Руфайзен, сам того не ведая, попал в механизм «мобильных отрядов уничтожения», оперативных подразделений Главного имперского управления безопасности. Эти спецкоманды подчинялись частям вермахта, но располагали неограниченными полномочиями СС в вопросах жизни и смерти на оккупированных немецкими войсками территориях. Они следовали непосредственно за передовыми частями вермахта и расстреливали на месте ничего не подозревавших людей: евреев, коммунистов, партизан и душевнобольных.
«Оперативный отряд А» со всеми вспомогательными силами в среднем имел в своём составе около 1000 человек. В эти части входили вспомогательные отряды, состоявшие из отобранных и рекрутированных местных жителей. На этих людей, учитывая знание ими местности и языка, полагались, чтобы по возможности полностью и неожиданно уничтожать всех, подлежащих «ликвидации».
В секретном донесении начальника полиции безопасности от 3 июля 1942 года сказано открыто и без обиняков: «Окончательная и тотальная ликвидация евреев, оставшихся после вторжения немецких частей на белорусскую территорию, сталкивается с трудностями. Еврейство именно здесь составляет необычно высокий процент рабочих-специалистов, а недостаток резервов из других местностей делает их незаменимыми. Кроме того, «Оперативный отряд А» принял область после наступления морозов, которые значительно осложняют массовые экзекуции. Другая трудность состоит в том, что евреи рассеяны по всей территории. При больших удалённостях, сложных дорожных условиях, недостатке транспортных средств и бензина, пригодных сил полиции безопасности и СД, расстрелы на территории возможны только при напряжении всех сил. Несмотря на это до настоящего времени расстреляна 41000 евреев».
От переводчика - Нужны ли к этому комментарии?
Рауль Хилберг оценивает число еврейских жертв только от действия оперативных отрядов – около 1400000. Следует отметить, что эти убийства большей частью были осуществлены ещё до Ванзейской конференции (20 января 1942), т.е. еще до начала «промышленных» способов убийств в больших лагерях.
Из фотографий, имеющихся в секретном донесении, видно, как много людей принимало участие в оперативных отрядах и как хладнокровно, открыто и цинично здесь описывается убийство евреев. В иронической манере на карте изображены гробы, но в действительности всё выглядело иначе: после «ликвидации» голых, мёртвых или полумёртвых людей бросали на голых, мёртвых или полумёртвых в громадные рвы и забрасывали землёй. Гробы – они были только на бумаге.
Нужно исходить из того, что почти каждый немецкий солдат, участвовавший в «Русском походе» на передовой или в тылу, что-нибудь да знал об акциях оперативных отрядов.
Об этом нужно сегодня, самое позднее сегодня, спросить у своих дедов.
Оригинальные иллюстрации из секретного отчёта штаба полиции безопасности. Февраль 1942 года
Невдалеке от Туреца, в г.Мир, находились ещё около 800 евреев, оставшихся в живых из 2800 человек, проживавших в нем. Остальные 2000 были расстреляны на месте ещё до моего прибытия. Однажды из гетто для ремонтных работ вызвали электрика. Выяснилось, что мы с ним знакомы ещё по Вильно. Этот парень был там членом другого кибуца и, как и я, хотел уехать в Палестину. Теперь он вернулся в родные места, я же попал сюда случайно. Он также был членом сионистского движения. Мы договорились, что я буду пересылать ему сообщения через еврейскую девушку из гетто, которая убирала у нас в бюро. Что я по мере возможности и делал.
Однажды парень из гетто пришёл к одному крестьянину и пообещал ему деньги, если он достанет оружие. Но крестьянин пришёл к нам и рассказал об этом белорусу Семёну Серафимовичу. Полицмейстер дал крестьянину неисправный пистолет, мы же должны были последовать за ним в гетто и арестовать там 60 человек, создавших организацию. Тогда я быстро поехал на велосипеде в гетто – у меня было очень мало времени – и предупредил людей. Но к счастью мой белорусский шеф поранился и вынужден был уехать в госпиталь, а немецкому шефу я ничего не сказал. Поэтому кончилось это тем, что на следующий день арестовали и расстреляли только того парня, который договаривался с крестьянином.
Такие ситуации возникали часто. Я был всегда рад, если мог помочь. Мне удавалось выручать людей из очень тяжёлых ситуаций. Но трижды мне пришлось присутствовать при расстреле евреев. А однажды даже передавать приказ: «Приготовиться – Огонь», после чего несчастные лежали в покрасневшем от крови снегу. Эти события мне сегодня не снятся, поэтому у меня нет психических проблем и я ещё ни разу в жизни не был у психиатра, все потому что тогда я чувствовал себя как солдат, борющийся за дело, а я всегда знал, за что борюсь. Тогда всё и переносить легче. Хотя я боролся своими методами, я никого не убил, но я боролся. Извините, пожалуйста, что я всё это так рассказываю, но вы же ещё молодые люди, и может быть именно для вас важно слышать подобное, потому что никогда не знаешь, в какую ситуацию однажды попадёшь.
Потом я начал воровать оружие, находившееся в жандармерии, и доставлять его в гетто. Это было нелегко, потому что дом жандармерии стоял в большом саду, и я не мог попасть прямо к гетто, сначала нужно было каждый пистолет, каждую добытую винтовку – а с винтовками из-за их размеров было особенно тяжело – спрятать где-нибудь в саду, поближе к забору. Вечером мой путь всё равно проходил вокруг дома – я жил в другом месте, у белоруса Семёна Серафимовича. Я должен был протащить оружие через забор, и потом – на велосипеде в гетто. Люди там были уже информированы моими связными и знали, что в этот вечер я приду. Всё должно было совершаться очень быстро – я ведь не мог терять много времени, рискуя обратить на себя внимание.
Закончилось это так. В начале июля 1943 года я случайно присутствовал при телефонном разговоре моего немецкого шефа полицмейстера Рейнгольда Хайна со своим начальником подполковником из Ноензальца на Одере. При этом я услышал, как он сказал: «Так точно, «Йот-Акция» состоится 13 августа!». Я сразу понял, о чем идет речь... Йот-акция – это, конечно, Йуден-Акция.
Потом он повернулся ко мне и сказал: «Освальд, вы единственный свидетель этого разговора. Если что-нибудь станет известно, вы несете полную ответственность!»
Я ответил, как и положено солдату: «Яволь!»
Но как же мне действовать в этих обстоятельствах? В этой ситуации я чувствовал себя чужаком, который не представлял и, тем более, не должен был защищать «немецкий фатерланд». Хотя в начале своей службы в полиции я принял присягу — клялся на верность «фюреру» на немецком языке, а позже, как русский партизан, я клялся верности Сталину. Но, несмотря на это, считаю, что именно в таких ситуациях должен действовать вопреки им, ибо эти клятвы не были истинными, они были вынужденными, это было средство в моей борьбе. Среди ситуаций, которые мне приходилось переживать, были трагические, мучительные, страшные, и даже смешные. Теперь я могу об этом говорить. Хотя я не люблю рассказывать о тех событиях, но сейчас делаю это, потому что считаю, что должен поделиться с вами этим опытом, так как речь идёт о жизни многих людей. Прежде чем пришёл этот августовский день, о котором я сейчас говорю, мне ведь удалось помочь многим.
В тот же вечер я тотчас поехал в гетто, которое в последние месяцы было организовано в замке. Оно было, как тюрьма, битком набито людьми. В гетто я описал людям обстановку. В тот вечер я оружия с собой не принёс.
Отношение ко мне обоих шефов, немецкого и белорусского, было хорошим, даже очень хорошим. Полицмейстер Хайн никогда без меня не уезжал. Я был его доверенным лицом. Я был его глаза и уши, без меня он ни с кем не вступал в контакт. И я пользовался его полным доверием. Сейчас вы услышите об этом еще больше.
В гетто мы обсудили побег. Сначала люди решили защищаться с помощью того небольшого количества оружия, которое я им добыл, они хотели стрелять, при этом жертвуя собой. Мне удалось убедить их, что защищаться не имеет смысла, потому что в ситуации, когда гибнет все еврейство, значительно важнее, чтобы хотя бы некоторые остались в живых. Это важнее, чем десять минут отстреливаться от белорусов или немцев, которые придут уничтожать гетто. Мне удалось отговорить их от первоначального плана. Люди решили бежать. Но главная проблема – как убедить юденрат, еврейское самоуправление гетто. Тогда в конце концов пришлось одному из его членов раскрыть, что я еврей, потому что юденрат не знал, кто скрывается под моим мундиром. Обо мне знали, что я поляк и полицейский, в то время я был унтер-офицером.
Мы договорились, что накануне я подам шефу ложный рапорт, будто крестьяне сообщили, что в эту ночь группа партизан должна пройти через одну деревню, расположенную в южном направлении, которое противоположно огромному малопроходимому лесу, куда собирались бежать жители гетто. Все полицейские и жандармы покинули город и уехали на эту операцию. Так что гетто не патрулировалось, так как все, и я с ними, ушли на спровоцированную мной охоту за партизанами. В итоге в эту ночь с 10-го на 11 августа 1942 года из 800 жителей гетто бежали 300. Остальные могли бы тоже бежать, но остались из-за апатии, покорности судьбе, нерешительности или просто у них не было сил.
На следующий день меня арестовали, но не потому что меня заподозрил полицмейстер, а потому что меня выдал один еврей из гетто, может быть он хотел таким способом спасти от смерти, оставшихся 500 человек. Дело дошло до разговора с полицмейстером. При этом я уже знал, что он получил точную информацию, потому что он очень долго без меня разговаривал в кабинете с этим евреем. До этого момента ни одна беседа без моего участия не проходила, и тогда я понял, что речь идёт обо мне. Я мог бы во время этого разговора бежать, но у меня уже не было сил. Я подумал, что лучше пережду и посмотрю, что из этого выйдет. К партизанам в лес бежать я не мог, они ведь не знали моего истинного лица и того, что я делал втайне. Я решил, что лучше пока обождать. После полудня шеф наконец приказал позвать меня. Он сказал: «Освальд, вы находитесь под тяжким подозрением, подозрением в измене. Правда ли, что вы выдали евреям дату „Йот-Акции“?»
Сначала я молчал, но после краткого раздумья сказал: «Так точно, господин начальник. Это правда!»
Тогда он спросил: «Почему вы признаетесь? Я бы скорее поверил вам, чем этому еврею. Зачем вы это сделали? Я вам так доверял!»
Этот упрек был для меня тяжелым ударом, он меня глубоко потряс. Я ответил: «Я сделал это из сострадания, потому что эти люди не сделали ничего плохого, они никакие не коммунисты, а обыкновенные рабочие, ремесленники, простые люди. Я не мог иначе».
Он промолвил: «Я не расстрелял ни одного еврея. И никогда этого не сделаю. Но кто-то должен это делать. Приказ есть приказ».
(На днях израильский суд признал виновным солдата, который не убил, а нанёс удар во время демонстрации. Судья высказался совершенно ясно: «Есть приказы, которые нельзя выполнять» - пер.).
Потом он спросил меня об оружии и сам перечислил количество и вид оружия, переправленного в гетто. Я понял, что он уже обо всём информирован. Я во всем признался. После чего он сказал: «Я обязан вас арестовать».
И меня тотчас арестовали.
На следующий день начальник снова вызвал меня. Конечно, я уже был обезоружен. Полицмейстер произнес вслух: «Я уже 28 лет полицейский, но такого случая ещё не было». Действительно, он был единственным профессиональным полицейским среди 12-и жандармов, другие были резервистами. Как полицейский он понимал, что в акциях на востоке творится несправедливость.
Потом он обратился ко мне: «Послушайте, я не мог спать этой ночью. Я просто не пойму, что вы за этим скрываете. Я не верю, что вы сделали это только из сострадания».
Я ответил: «Господин начальник, я не брал денег!»
«Это я знаю, - отметил он, – я бы тогда с вами разговаривал по-другому. Но я подозреваю, что вы действовали как польский националист, из мести за уничтожение польской интеллигенции».
Вся польская интеллигенция, и в Белоруссии также, была уничтожена, в том числе были уничтожены и священники из Мира. Похоже, подумал я, что буду расстрелян как польский националист, потому что помог евреям. Но потом я еще подумал и решил, что ему будет легче, если я скажу правду, и сказал: «Господин начальник, я не поляк, я еврей!»
«Что?», – вскрикнул он испуганно.
«Да!», – ответил я.
«Правда, Освальд?»
«Так точно!»
«Значит, полицейские были все же правы, теперь я понимаю. Это трагедия!»
Я повторяю это дословно, потому что такое забыть невозможно. Видите, в какие ситуации иногда попадали немцы, и не знали, как следует поступить, что делать.
«Напишите мне подробное признание», – приказал он.
Ни пощёчины, ни грубого слова. Отношения остались такими же, как были прежде – как у отца с сыном. Иначе я не могу их определить. Я написал признание, рассказал все так же, как рассказываю здесь, и обратился к нему: «Господин начальник, я дважды был на грани смерти и сумел сбежать, и сюда я попал благодаря случаю, меня сюда привели, отказаться я не мог, и в моем положении не оставалось ничего другого, я ведь должен был помочь. Я думаю, вы меня понимаете».
Он вызвал вахмистра и сказал ему: «Следите, чтобы он не наделал глупостей».
Я перед этим просил его, чтобы он дал мне возможность застрелиться, прежде чем гестапо начнет ликвидацию других евреев. Я своё дело сделал, теперь я мог только ждать и был совершенно спокоен.
Тогда он произнес: «Да, да, у вас ещё есть время».
Потом он снова вызвал вахмистра, который должен был меня охранять. В тот день я все еще обедал вместе с жандармами – днем и вечером обычно все ели вместе. К вечеру вернулся шеф и снова меня вызвал.
Мы стояли друг против друга и я ему напомнил: «Господин начальник, вы мне обещали, что дадите возможность застрелиться».
Тогда он положил мне руку на плечо и сказал: «Освальд, вы ещё молоды, вы смелый и хитроумный молодой человек. Дважды вам удалось избежать смерти. Может быть, вам повезет и в этот раз».
Этого я не ожидал. Вдруг во мне что-то произошло, и я не знал, как реагировать. Я протянул ему руку и сказал: «Благодарю вас, господин начальник».
Он и сам не знал, пожать ли протянутую руку. Но потом всё же пожал мне руку, повернулся и ушел, опять предупредив вахмистра, чтобы он смотрел за мной. Больше я полицмейстера никогда не видел. Впоследствии он был так тяжело ранен партизанами, что умер от ран, но это было гораздо позже.
В этот вечер я и убежал во время ужина. Люди не могли резко поменять ко мне отношение, мгновенно сделать из меня бандита, так не могло быть. Они пригласили меня к ужину, даже после того, как прочитали мое признание и узнали, что я еврей. Свой побег я устроил так – сначала я в кабинете написал письмо, потом встал из-за стола, чтобы как будто передать письмо мальчику-уборщику, поскольку я знал, что мальчик уже ушел. Я беспрепятственно вышел через коридор и выбежал из здания, и побежал в сторону поля. К тому же дом жандармерии стоял совсем близко от большого пшеничного поля. Они побежали за мной. Человек около 40, некоторые верхом или на велосипедах. Я залег среди пшеницы, а они пробежали совсем рядом со мной.
Немецкая жандармерия располагалась в монастыре. Монахини были выдворены и получили в своё распоряжение рядом стоящий еврейский дом. Тремя днями позже я пришёл к сёстрам и попросил их связать меня с тремя польскими девушками. Они были из знакомой мне семьи и обещали при необходимости помочь. Монашки уже знали, что я еврей, так как мой случай между тем стал широко известен. Монахини приняли меня, сразу, хотя я их об этом и не просил. Дело было в воскресенье. В доме жили четыре монахини, две из которых попеременно каждое воскресенье ходили в ближайший храм — за шестнадцать километров. Туда и обратно пешком. Ведь священника на месте больше не было.
Настоятельница сказала сестрам: «Попросим Господа нашего о знаке: как нам поступить с юношей?»
Когда две сестры вошли в церковь, там читали отрывок из Евангелия о добром самаритянине, и в этом они увидели знак Божий. Здесь вы видите пункт моей биографии, где всё сошлось. Здесь еврей, католические сёстры, которые пошли в церковь и при чтении притчи о Добром Самаритянине поняли, что должно произойти. Там сказано, что самаритянин, живший во вражде с евреями, помог еврею. Отрывок библии заканчивается словами: «Идите и поступайте так же!» Обе сестры вернулись, всё рассказали, и одна из них подумала, что Евангелие возможно было для неё знаком: «Поступайте так же!» Так они сообщили и другим в доме. Там я оставался у них сначала три недели.
За это время я впервые прочёл книгу о явлении Девы Марии в Лурде. Я попросил дать мне Новый Завет, который до этого никогда раньше не держал в руках. В польской школе, где я учился, у нас были уроки иудаизма, и я был освобожден от изучения Закона Божьего. И когда я прочёл Новый завет, да и Библию несколько раз, то из различных соображений я понял, что Иисус действительно был Мессия, и что Его смерть и Воскресение и есть ответ на мои вопросы.
Быть может, главным в то время был для меня вопрос: «Где Бог во всех этих событиях?» Я видел совершенно жуткие вещи, а не только то, о чём я здесь рассказываю. Где Бог во всём этом? Как быть с Божьей справедливостью? И вдруг мне открылось, что Евангельские события происходили в моей стране Израиль, с евреем Иисусом, и проблемы Евангелия, бывшие для меня совсем новыми, оказались столь близкими именно потому, что это были типично еврейские проблемы, связанные со страной, по которой я так тосковал. Здесь все совпало: воскресение Христа со свидетельством Павла, и я нахожу спасителя, спасителя, воскресшего после распятия, но крест – не наказание Божье, а путь к Спасению и Воскресению. И это соединилось с крестом, который несет мой народ, и со всем тем, что я увидел и пережил.
Через Христа я вновь обрёл Бога. Я примирился с Богом и пришёл к мысли, что должен принять крещение. Это было для меня необычайно трудное решение – для евреев это означает путь по лестнице, ведущей вниз – прочь из иудаизма. Тот, кто принимает крещение, больше не принадлежит к сообществу еврейского народа. И все же я хотел немедленно принять крещение.
Настоятельница (игуменья) сказала: «Так нельзя, ты ведь должен сперва подготовиться, ты ведь ничего не знаешь о христианстве».
Я возражал: «Сестра, мы на войне. Никто не знает, будем ли мы живы завтра. Я верю, что Иисус – Сын Божий и Мессия. Я прошу Вас крестить меня».
В тот же вечер я принял крещение; это было 25 августа 1942 года. Произошло нечто странное - около полудня пришла настоятельница (сёстры молились в капелле). Она прошла через дом к сараю, в котором я спрятался, а сарай как и дом находился всего в 70-и метрах от жандармерии, в которой я прора