Природа – великий «развлекатель», а среда, человеку абсолютно враждебная, – тем более. Если не перестрахуешься – наверняка будет худо. Но, так или иначе, при борьбе с угрозами внешними часто как‑то незаметно уходят из сферы внимания угрозы внутренние. А эти угрозы могут стать не менее фатальными. И одна из главных угроз для человека, оказавшегося в таком положении, как Владимир, – потеря не только работоспособности, но и рассудка. Мало кто из людей даже отдаленно может представить, насколько тяжелым может быть одиночество. Не можем, так как мы, люди, постоянно живем в обществе людей. Даже отшельники, религиозные фанатики или просто чокнутые, ушедшие от цивилизации очень редко уходят и теряют контакт с людьми надолго. Чаще всего это одиночество скрашивается посещениями других людей. Да и само по себе подспудное осознание факта добровольности самозаточения и самоизоляции и возможности в любой момент вернуться к людям действует очень благотворно, так как на самом деле является живым и постоянно действующим мостом с остальным миром людей.
Но стоит только отобрать хотя бы на небольшое время эту возможность вернуться, и ситуация кардинальным образом меняется. Пример? Камера одиночного заточения. Во все времена у всех народов данная мера наказания считалась одной из самых жестоких. И как бы ни была горяча поддержка людей на воле, отсутствие возможности живого диалога очень сильно давит.
Марс в этом смысле мало чем отличается от камеры‑одиночки. Да, конечно, при желании можно поднапрячь земные ресурсы связи и устроить эдакую межпланетную болтовню. Чтобы хоть чем‑то помочь своему заплутавшему космонавту, Земля на такое пойдет. Но как быть с тем фактом, что для того, чтобы просто получить ответ, надо ждать не менее получаса? И дело тут не в нерасторопности отвечающего – дело в банальной конечности скорости света.
Особо тяжко стало, когда Земля вошла в верхнее соединение и скрылась за Солнцем. Полное отсутствие какой‑либо связи. Весь предыдущий месяц связь медленно ухудшалась, пока планета наползала на солнечную корону. И пришел день, когда очередной сеанс связи был пропущен, и настал длительный период полного радиомолчания Земли.
Владимир еще неделю по инерции мотался по окрестностям, собирал образцы, делал пробы, ставил эксперименты, но все равно наступил предел. Кризис.
Наступил кризис плавно и незаметно. Напряжение копилось давно и требовало выхода.
В тот день Владимир укатил на своем вездеходе довольно далеко, к давно запримеченным скалам. В них постоянно что‑то отсверкивало, явно это были какие‑то кристаллы, которые только и ждали, чтобы к ним пришел некто с геологическим молотком.
Когда Владимир подкатил поближе, там действительно обнаружилась пара достопримечательных кристалликов, которые были немедленно отделены от основания и переправлены в контейнер. Скол на скале, благодаря которому на свет вылезли эти кристаллы, был весьма свежий – выветривание на Марсе, хоть и очень медленное, медленнее, чем на Земле, но не останавливается. Владимир потратил еще минут десять на исследование свежего скола. Делал он все это почти машинально, мысли его были далеко. И мысли эти были не из легких. Весьма дурное состояние, так как он минут через пятнадцать вдруг обнаружил, что стоит перед этой скалой, тупо на нее смотрит и совершенно механически, бесцельно лупит по ней геологическим молотком. Что называется – «приехали». Депрессия во всей красе.
Владимир медленно опустил молоток и огляделся.
…и ничего нового опять не обнаружил. Все та же красно‑коричневая песчано‑каменистая и очень просторная клетка. Привычный темно‑синий горизонт, привычный же деловито выползающий на небо Фобос… и совершенно отвратная, липкая, засасывающая апатия.
Владимир отбросил геологический молоток к вездеходу и тяжело опустился на ближайший большой валун. Молоток кувыркнулся в марсианском воздухе и, звякнув, застрял в щели между камнями, как хвост задрав к темному небу рукоятку.
Тишина… ни ветра… ничего.
Всего только и звуков, что собственное дыхание, отдающееся в гермошлеме, да редкое и тихое биканье системы контроля скафандра.
Владимир сидя дотянулся ботинком до лежавшего неподалеку камешка и погонял его в рыжей пыли. Делать ничего не хотелось. Хотелось только вот так сидеть и смотреть, смотреть и сидеть… Полностью отдавшись вязкому, неторопливому течению времени…
Сидеть, наблюдая, как медленно скользит Фобос по темному небу, как медленно поворачивается тень скалы, возле которой он сидел, по мере того как продвигается солнце на местный запад.
«Н‑да! Это не дело! – подумал Владимир, продолжая катать подошвой ботинка все тот же камешек. – Какая ирония судьбы! Загнуться не от каких‑то объективных обстоятельств, а просто от апатии. Выжил, достроил и запустил Базу, обеспечил себя всем необходимым – еды, питья, кислорода завались! – и теперь просто тихо и незаметно для себя самого загибаюсь от элементарного депресняка!»
Обидно!
Досадно!
Владимир пнул камешек, отправляя его в полет вниз по склону. Тот далеко не улетел, застряв на первых же метрах.
Владимир поднялся на ноги, подобрал контейнер с образцами, выдернул молоток из щели между камнями и медленно зашагал к вездеходу.
«Ведь после, кому расскажешь об этой опасности, не поверят, – хмыкнул он. – Как неромантично! Загнуться не от природного вселенского катаклизма, а от банальной земной депрессии».
Да‑да! Вот‑вот! Но чтобы иметь возможность об этом рассказать, надо для начала не загнуться…
Забросив ношу в ящик за спинкой водительского кресла, Владимир влез в вездеход, отжал тормоз и развернул машину вниз по склону. Следующие минут десять он с наслаждением слушал хруст камней под колесами катившего под горку вездехода.
Приятное занятие, однако, – кататься под уклон по инерции.
«Ну, – рассудил Владимир, – если это будет лекарством от напирающего депресняка, то, может, выбрать склон подлиннее и пару раз с него скатиться?
Не, мало будет! Эти склоны, что возле Базы, не подходят… А что, если?!.»
Мысль была настолько дикой, что поначалу даже напугала. Владимир резко ее оборвал и засунул поглубже в загашники памяти. Как говорится – «от греха подальше».
Докатив до Базы и привычно загнав вездеход в гараж, он прошел в главный отсек.
Поставил на стол контейнер с образцами, но открывать не стал. Идея, которая пришла ему в голову на обратном пути, уходить не только не желала, а все более и более захватывала.
– Да нет! – сказал он вслух и, чтобы отогнать ее, открыл контейнер и стал перебирать образцы.
Кристаллы, которые он вырубил сегодня, оказались довольно крупными кристаллами граната. Сдув с них пыль и полюбовавшись совершенными формами, он выставил их перед пультом связи.
– И тем не менее…
Как ни бегай, но с депрессией надо разбираться, и разбираться жестко. Одно из серьезнейших лекарств от нее – продуктивная, разнообразная и захватывающая деятельность.
– Вот было ли у меня, – продолжил рассуждать вслух Владимир, – время и повод предаваться унынию, когда я боролся за свою жизнь?
Ответ: нет!
Чего же сейчас не хватает?
Да не хватает все того же «бега с препятствиями». Заела рутина.
Даже то, что когда‑то казалось верхом безрассудства, с течением времени стало обыденным. Стали обычными и походы‑поездки вдаль от Базы. Когда уходит неизвестность, когда знаешь, чего надо реально бояться, а что ерунда и фикция, приходит опыт и знание, как сделать то, что ранее казалось невозможным.
Вывод: настало время сделать нечто такое невозможное…
И сделать так, чтобы это действительно было на пределе возможного и заняло как можно больше времени, сил и интеллектуальных способностей. Нужна была Цель, достижение которой соответствовало бы таким параметрам. И эта Цель…
Эта Цель всегда была рядом: гора Олимп – самая высокая известная гора Солнечной системы! Самый высокий вулкан Солнечной системы.
Чем больше Владимир думал об этой супергоре, тем больше она его привлекала.
– А что, если?! Что, если повторить опыт с перетаскиванием модулей?
Ведь на Земле, в Гималаях, альпинисты именно так и поступают. И называется эта тактика именно гималайской – создать последовательную цепочку лагерей до вершины.
В случае с горой Олимп надо было создать цепочку пунктов, где закладываются баки с горючим для вездехода. А ранцы для скафандра при любом раскладе придется тащить с собой изначально…
Сколько закладок понадобится для достижения вершины? Две? Три? Если больше, то не хватит запасных баков… И вообще, во сколько времени это выльется?
Владимир вывел на экран фотокарту горы и с головой ушел в подробнейшее планирование…
Через месяц, когда Земля наконец вышла из‑за Солнца и связь стала устойчивой, Владимир аж лучился энергией, чем изрядно удивил все руководство. Да и не только руководство.
Они терялись в догадках, что это их «марсианскому зимовщику» так резко настроение прибавило, а сам «зимовщик» помалкивал.
И, наконец, настал тот день, когда он, предупредив, что завтра будет долго работать вдали от Базы и, возможно, пропустит сеанс связи, действительно на связь не вышел. Но и при следующем сеансе отправил не подробный отчет, как обычно, а короткое послание и записи… но ТАКИЕ!..
А дело было так.
Он выехал на восхождение чисто по‑альпинистски – задолго до восхода солнца. В три часа по местному.
Снаружи, как обычно, было минус семьдесят по Цельсию, и Владимиру пришлось включить обогрев.
Темень была, конечно, изрядная, но ландшафт по курсу движения был хоть и плохо, но виден. В этом помогал медленно ползущий среди бесчисленных звезд марсианской ночи Деймос.
Только отъехав от Базы на километр, Владимир обернулся, чтобы бросить прощальный взгляд на ее огни – вернуться предстояло весьма не скоро. Он сам позаботился, чтобы этих огней было побольше. Так что База выглядела всего лишь чуть менее нарядной, чем новогодняя елка.
Обширное пятно света, заливавшего окружающую местность, выхватывало из мрака и Базу с ее уже ставшими привычными постройками и пристройками, и унылые пыльно‑каменистые и скальные детальки рельефа, что ее окружали.
Владимир даже помахал ей на прощание рукой.
После, нажав на педаль газа, он рванул вперед – туда, где в ночи поверхность Марса все более и более выгибалась кверху, уходя в звездное небо на высоту более двадцати километров.
Гора была чудовищно большая, но и чудовищно выветренная. Горизонтальных площадок на пути наверх было более чем предостаточно. Владимир последовательно проехал все три свои «заброски», совершенно без каких‑либо приключений.
Тут он и встретил восход солнца. Отличие этого восхода от тех, что он наблюдал прежде, было в том, что ныне он целенаправленно карабкался на своем вездеходе к стремительно опускающейся вдоль склона границе тьмы и света. На Земле вершина горы, освещенная утренней зарей, смотрелась бы рыжей на фоне фиолетового неба. Здесь восход не был красным. И небо так высоко над Базой уже не было темно‑фиолетовым. Здесь оно было черным и звездным.
Эти минуты восхода прибавили и проблем – местность впереди, еще не освещенная солнцем, стала с трудом различаться на фоне сияющей вершины горы. Но это продолжалось недолго.
Полыхнув короной, солнце выставило свой край из‑за горизонта, и все вокруг тут же преобразилось. Засияли камни, скалы и щебень под колесами, а пустыня далеко внизу сначала медленно, а затем все быстрее стала наливаться красками от светлеющих сумерек и от великого «маяка» вершины. Еще через полчаса восходящее солнце добралось и до окружающих ландшафтов, отчего вся местность на некоторое время приобрела несколько сюрреалистический вид – ярко сияющие извивы полуразрушенных хребтов, вершины выветренных скал на фоне угольно‑черных извилистых провалов между ними. Эти черные провалы и пятна, как ржавчина изрезавшие все вокруг, сливались с чернотой космоса, подчеркивая этим свое органичное с ним единство. Создавалось впечатление, что вся эта местность как бы плывет среди мрака Вселенной и сквозь дыры в ней так же, но снизу проглядывает бездна. Только через полчаса после восхода, когда солнце прогнало и этот задержавшийся в ямах и расселинах мрак, окружающее приобрело более‑менее привычный вид.
Его вездеход стоял на одной из тех обширных многочисленных горизонтальных площадок, что он тщательно выискивал.
Встретив восход солнца (не забыв, как заправский турист, сделать панораму), Владимир еще раз огляделся. Он вовремя добрался до этой площадки – как раз перед тем, как поверхность под колесами вездехода совсем перестала различаться, потерявшись на фоне блеска вершины. Тут лежала его «заброска». Владимир залез в кресло водителя и вырулил вездеход к огромному, с дом, валуну, за которым сложил баки с последней заправкой. Он этот валун выбрал потому, что за ним большую часть дня сохранялась тень и баки с кислородом не нагревались солнцем, что могло бы привести к нежелательным последствиям. Из‑за холода за валуном, прямо под его боком, за многие тысячелетия в ямке накопился целый ледничок замерзшей углекислоты. Именно на нем он и расположил свою последнюю «заброску».
Владимир аккуратно объехал валун и, сдавая назад по пушистому углекислотному снегу, подогнал вездеход к тележке‑прицепу, груженной баками. Эту тележку он соорудил из запасных частей, которые предназначались на Базе для ремонта вездехода и большого тягача, ныне застрявшего на орбите. Далее предстояло ехать с прицепом. Медленнее, чем раньше, но топлива для вездехода и заправленных баллонов для скафандра здесь уже с серьезным запасом хватало до вершины. Владимир сознательно добавил тут огромный запас на всякие прочие неучтенные кренделя, что он мог не заметить на пути к вершине, изучая путь по фотокарте.
Старая добрая поговорка «гладко было на бумаге, да забыли про овраги» не просто так предками придумана была.
Прицепляя тележку, он обратил внимание на то, что она слегка присыпана «снежком». Видно, в его отсутствие тут побывала небольшая тучка. Даже следы его собственных подошв, оставшиеся на снегу с прошлого его здесь пребывания, тоже слегка припорошило.
Он снова сел за руль вездехода и плавно направил его вперед. Медленно пересек границу света и тени, отчего на блистере скафандра тут же залегла привычная радуга, и развернулся чуть‑чуть наискосок лежащего впереди склона. Теперь перед ним была полная неизвестность. Уже привычная неизвестность.
Привычная потому, что он уже больше года так, последовательно, расширял границу изведанного, каждый раз шагая за нее. Впрочем, как и все человечество вместе с ним. Это прибавляло гордости и ощущения значимости свершаемого.
За то время, как он здесь, на Марсе, катался на вездеходе, Владимир стал почти единым целым с машиной. Он настолько с ней свыкся, что ощущал любую неровность под ее колесами, как ощущал бы камешки под подошвой, шагая по поверхности.
Слегка подавшись боком вместе с тележкой на слишком крутом для него склоне, вездеход, выкинув султан пыли из‑под колес, вырулил на более пологий участок и мерно покатил по направлению к ориентиру на этом участке пути – остроконечной скале где‑то в полукилометре впереди по склону.
Владимир скосил глаза на собственные руки, сжимавшие рулевое колесо вездехода, – на скафандре быстро таяли и испарялись клочья углекислотного снега, налипшие на рукава, пока он возился с прицепом.
Он придавил педаль газа и стал карабкаться на ту часть горы, где еще не бывал.
Но и тут его совершенно ничего не удивило. Разве что тени стали чуть резче и глубже, а над головой, при яростно светящем солнце, было видно множество звезд.
Тут, в двадцати одном километре над Базой, на самой здоровенной горе Системы, окружающая среда уже мало чем отличалась от открытого космоса: и черное небо со звездами, и резкая бледно‑розовая линия горизонта, еле‑еле намечавшая тонюсенький и жиденький слой атмосферы. Эта гора почти высовывалась в открытый космос. Одно хорошо – видно было отсюда ну очень далеко. Даже обычная здесь тучка, цеплявшаяся в это время за склон горы (именно она тут прибавляла «снегу» в ямы), ему вид не испортила – видимо, решила в этот день не появляться.
На краю кратера он сделал то же, что и его земные собратья‑альпинисты, – снял круговую панораму, сложил тур из окружающих камней, вложил в этот тур заранее заготовленный металлический пенал с запиской от себя (ну очень наглого характера) и на фоне всего сфотографировался.
Обратно катил с выключенным двигателем. Хорошо разогнался.
Если бы это было на Земле – сказал бы «с ветерком», но какой может быть ветер тут, где почти что космос…
Владимир тряхнул головой, освобождаясь от магии воспоминаний. Да! Вот сейчас, когда вся эта авантюра с горой – дело двухлетней давности, весьма приятно вспомнить подробности, посмеяться над трудностями и опасностями.
Правильно говорят, что «приключение – это когда кто‑то другой где‑то далеко попадает в крутые неприятности».
Приятно, когда сидишь в теплом помещении, на Земле, за кружечкой чая, а на Марс смотришь не сквозь гермошлем скафандра, а через монитор планшетки.
Там как раз крутятся кадры, как вездеход едет по покатому краю кратера. Горизонт и местность в кадре все время прыгают туда‑сюда, когда колеса вездехода наезжают на крупные неровности и валуны. Синхронно с толчками кренится и подпрыгивает, стараясь удержать вертикальное положение, сидящая впереди за рулем фигура в скафандре. Телекамеру в этот раз Владимир оставил включенной, закрепив в полутора метрах за спиной.
Тут край кратера смотрится через телекамеру как каменистое и бугристое плато, в то время как зубец кратера, на который вот‑вот начнет забираться вездеход, – как гора.
«Жаль, – подумал Владимир, – я там поторопился».
И торопился по вполне понятной причине, а так, «по уму», надо было бы сделать пару остановок и покрутить камерой вокруг. Он же это сделал только на самом верху.
Владимир оглядел зрителей.
Наверняка многие уже не раз видели эти кадры, но все равно смотрят, не отрываясь. Вадик даже челюсть отвалил. Смотрит, разинув рот. Один Николай на чай налегает. Кажется, уже пятая кружка… и как в него столько влезает?
На экране пошли впечатляющие «картинные» фото с Фобосом на заднем плане…
– Так как рассказывать было бы слишком долго, а отчет писать еще дольше, я просто отослал на Землю пакет некоторых фото– и кинофрагментов.
Что я им отослал? Я отослал панорамы и фото с зубца кратера горы Олимп.
Сначала на Земле не поняли, что видят. Потом не поверили, потом, когда поняли и поверили, разразился страшный скандал.
До меня докатились лишь его отголоски.
Отголоски в виде мягкого разноса, который мне «за безрассудство» устроили руководители проекта.
Выставили же меня отчитывать Рафика Юнусовича, мужика с хорошим чувством юмора. Так что сей «разнос» я смотрел, как по телеку вы сатириков смотрите.
Жаль, что его ни тогда не показали, ни сейчас не покажут, пока не улеглись все страсти вокруг этой экспедиции.
Вы бы тоже оценили.
Воспроизвожу фрагмент почти дословно.
«Владимир, ты пойми, мы очень рады за тебя, что ты покорил такую гору, но нельзя же так рисковать!
Ты же сам понимаешь, что от того, доживешь ли ты благополучно до прилета Второй, слишком многое зависит.
Но когда мы получаем от тебя такой вот «отчет»… да нас всех в ЦУПе чуть кондратий не хватил! Правительство валидол ящиками трескает, из‑за нашей экспедиции в ЦК у некоторых тик уже хронический. Ну, умоляю тебя, дорогой, не надо так больше, а? От лица всех прошу! Не губи, а?!»
Ну, посмеялся я, но ведь за всем этим весьма серьезные дела стоят, поэтому говорю ему серьезно:
– Давайте каждый будет решать свои насущные проблемы. Вы свои, я свои. У вас сейчас проблема вовремя и благополучно запустить Вторую. У меня же благополучно дожить до ее прибытия как минимум.
Так вот, у меня сейчас была очень серьезная проблема – сенсорный голод. Изумительно мерзкая штука, я вам скажу!
ПРОСТО уходом в работу ее не решить, а за окном такие пейзажи, что скулы сводит от скуки. Всегда одно и то же: песок, камни, луны. Луны, песок, камни. Всегда одни и те же. Какой у меня был выход, чтобы не взвыть на Фобос с Деймосом?
Сделать НЕЧТО, что заставит выложиться полностью. Но не только физически, но и интеллектуально, и эмоционально.
Вот восхождение на Олимп. Да я там каждый шаг, каждое движение, каждый жест просчитывал и пересчитывал по многу раз, чтобы максимально перестраховаться!
Вездеход даже переделал!
Как переделал?
Хорошо, переделки вышлю специальным пакетом.
Рисковал ли я?
Да, рисковал. Но ненамного более, чем в любую другую поездку по Марсу до этого…
Вот так! Такой диалог вышел…
Владимир замолчал. На экране планшетки крутились кадры того самого «восхождения». Теперь там в кадре застыл вездеход. Снималось с очень большого расстояния, из‑за чего он казался на фоне окружающих каменистых пространств просто забытой детской игрушкой с тележкой‑прицепом. Камера скользнула сначала вверх, зацепив черное небо со звездами, а затем опустилась. Туда, где вдали, внизу, расстилались пейзажи окружающей Олимп местности.
«Что ни говори, – подумал Владимир, – но красиво получилось».
Общее молчание прервал Михаил, поинтересовавшись историей и технологией получения знаменитого «Фото с Вершины».
– Как я получил такую замечательную фотку с Фобосом? Элементарно! Я знал, когда он появится из‑за горизонта и где. Поставил камеру на треножник, выставил на ней максимальное увеличение, навел на тур, ну а дальше «дело техники»: вовремя добежать до тура, развернуться и поднять в салюте геологический молоток прямо вслед восходящему Фобосу.
Ну а ту передачу на Землю, где я оправдывался за Олимп, я закончил сообщением, тоже имевшим далеко идущие последствия…
– Кстати, – говорю, – все флажки сейчас на вершине в туре торчат… У меня здесь только нарисованные остались, что на боках станции и на нашивках. Так что Второй – особый заказ: привезти запас флагов и что‑то типа флагштока.
Где наша не пропадала…
После истории с «восхождением» наступил перелом. Я уже знал, что бóльшая часть времени «зимовки» на Марсе прошла. Осталась меньшая, и с каждым днем она становилась все меньше. Да и за то, что я этим «восхождением» очень многим доставил кучу неприятностей, меня грыз стыд. Так что старался больше таких фортелей не откалывать. Для меня самой частой в то время вылазкой стала поездка на «ледник». Как за пробами, так и за запасами воды.
Со Второй Марсианской экспедицией должны были не только прилететь люди на смену, но и прибыть еще несколько секций для уже мобильной Базы. А для этого нужна была дополнительная вода. Вот я и мотался долбить замерзшую грязь. Там, конечно, был и толстенный пласт чистого льда. Но в то время для меня с теми моими возможностями он был недоступен. Там требовалось альпинистское снаряжение. Так что приходилось довольствоваться тем, что есть.
Параллельно, конечно, продолжал по настоятельным просьбам наших биологов искать жизнь или ее останки. Но как ни старался, так и не нашел. Очень хотелось найти. Но, увы: Марс оказался биологически совершенно мертвой планетой.
Пока мотался по окрестностям, отыскал еще несколько мест, весьма перспективных для добычи льда. Нашел кучу минералов. Попутно освоил на хорошем уровне геологию. Нашел даже несколько небольших месторождений всяких полезностей, кроме льда.
И вот, пока так бегал‑прыгал‑катался по Марсу, сам не заметил, что он мне стал нравиться.
Та каменистая пустыня, что вы обычно видите, это ведь далеко не весь Марс. Да, пустынь там много, но кроме них, есть еще много крайне симпатичных мест, и на них натыкаешься, стоит лишь подальше укатить от Базы. В последние четыре месяца перед прилетом смены я забирался все дальше и дальше на мною же модернизированном вездеходе.
Там есть очень красивые места… А цветов и оттенков поболее, чем привычные уже красно‑коричневые.
Прибавляло уверенности и оптимизма еще осознание даты прилета следующей смены, а значит, и возвращения домой.
Человек – такое существо, что он приспосабливается ко всему. Да и неприязнь к Марсу, что была во мне поначалу, она ведь была вызвана всего лишь той нелепой случайностью с «Ласточкой».
Я неосознанно воспринял эту катастрофу, заставившую бороться за свою жизнь, как личное оскорбление.
А осознав это, я стал прежним. Тем самым романтиком, что летел на Марс готовить его полномасштабное освоение.
Вернулся мой оптимизм. Исчезла сур‑р‑ровость, что гнула меня эти полтора года, вызванная необходимостью бороться за свою жизнь. Я смотрел на пески Марса и видел уже не только пески и камни. Я видел его дикую красоту, я видел то, что спит под этими песками миллиарды лет и ждет. Ждет нас. Ждет, чтобы мы разбудили реки, что некогда текли полноводными потоками, моря, что катили валы по бескрайним просторам, ветер и дожди, что когда‑то трепали, мыли и полоскали эти мертвые скалы.
Ведь, по сути, Марс не мертв. Он просто спит. И отсюда его извечное безмолвие, лишь раз в два наших года на несколько месяцев прерываемое пылевыми бурями.
И бури эти суть механизм, миллиарды лет назад заведенный и тикающий как будильник: тик‑так – один марсианский год, тик‑так… который вот‑вот взревет и превратится в бурю пробуждения.
А ведь так и будет, пройдет лет пятьдесят, поставим‑таки над Марсом «Суперзеркало»… Ну, типа тех, что ныне у нас на геостационаре находятся и в полярную зиму Заполярье освещают, но только гораздо большие, чем околоземные. И закипят тогда полярные шапки, потекут реки из плавящихся подпочвенных льдов. Появятся моря и океаны.
Но перед этим грянет не просто буря, а всем бурям Буря!
А когда она уляжется, когда установится новое равновесие, Марс преобразится, там будут реки и водопады. Озера и моря. Там будет почти нормальной плотности атмосфера. Правда, наполненная углекислотой. Но и это ведь не беда – ХЛОРЕЛЛА очень быстро пожрет ее, наполнив кислородом. И вот тогда настанет главная пора, пора главного освоения Марса. Мы засеем его, засадим лесами и садами.
Так что «будут на Марсе яблони цвести». Будут.
В план записано, и он сверстан! А раз так, то он будет выполнен! Иначе у нас не бывает.
В это время я все больше и больше стал приглядываться к Марсу совершенно с другой стороны. Я все чаще стал представлять, что будет здесь лет через сто – сто пятьдесят, когда поднимутся леса, а климат станет вполне устойчивым и вполне тропическим.
Я стал рисовать. Но не так, как обычные художники – там у меня таких возможностей не было, – а на ЭВМ. И на этих картинах я хотел представить, ЧТО будет там, где я побывал. Я видел уступы в руслах давно высохших рек, я видел скалы и берега. Я часто останавливался и грезил наяву, представляя, как с этих уступов будет греметь водопад, а по берегам шуметь лес. И чем чаще я это представлял, тем яснее видел.
Я видел башни грозовых облаков над закатными морями, я видел эти «луны Барсума», светящие сквозь облака, я видел закат Солнца и одновременный восход Кольца, сияющего в ночи и превращающего ночь в день.
Кольца из зеркал, которое мы построим над Марсом, чтобы обеспечить его таким же притоком тепла, как и нашу Землю…
А может, и бóльшим, чтобы было чуть побольше тропиков и поменьше холодных зон. И все это я изображал на своих картинах.
Весьма реалистичные картины получились, однако, из‑за чего амеры потом долго (да, кажется, и до сих пор) спекулировали на тему, что на Олимпе я не был, а все это просто нарисовал. Их не убедили даже снимки, сделанные с орбиты, с большим разрешением, где вполне четко видны и флаги, и отражатели, которые я там выложил и оставил.
А ведь оставил я их именно для того, чтобы ни у кого не было сомнения, что я там ДЕЙСТВИТЕЛЬНО БЫЛ, если они будут видны из космоса.
Я думаю, что какая‑то из очередных экспедиций снова поднимется на Гору и, возможно, кого‑то из амеров с собой прихватит. Впрочем, что с них, убогих, взять, если они даже СВОЕ собственное достижение тысяча девятьсот шестьдесят девятого года умудрились попортить серией «улучшающих» фальсификаций?! Теперь на нас же свои грехи переписать пытаются.
Да и хрен с ними! Что НАМ их убеждать?! Мы Марс УЖЕ осваиваем…
Вот так я работал и развлекался, пока по небу не покатилась новая звезда – прибыла СМЕНА.
Танец, что я исполнил?
Не! Это был не экспромт! Я долго готовился, тренировался. Я давно подумал, что гопак, выполненный в скафандре на песках Марса, будет смотреться убойно. Гравитация там, правда, маленькая, но все равно эффектно вышло!
Хотел позабавить прибывающих, да и Землю тоже. Что, типа, я тут, как полагается, занимался не только научными исследованиями, но и спортом – на Олимп взошел, булыжник поднимал как штангу и об искусстве не забывал – картины рисовал, танцевать учился… в скафандре… и следующим сменам того же пожелал и «наказ» написал!
Кстати, когда пришла пора покидать Базу и отправляться на орбиту, я торжественно передал руководителю смены Второй Марсианской экспедиции тот самый юбилейный рубль. Помните его историю? Вот‑вот! Так что рано или поздно на Марсе очередная смена передаст его тем, кто его с моей помощью туда послал.
Чую, что он так и останется там, как нечто типа вымпела или Переходящего Знамени, который будут передавать из рук в руки следующим сменам и экспедициям. Вот так, не подозревая о том, тот самый экипаж «Молнии», заложил красивую традицию – ведь это не абы что, не просто монета, денежка, а это «Сорок лет Победы»!
При прощании состоялся примечательный разговор. Руководитель смены признался, что когда спускались на Марс, ожидали увидеть на Базе хоть и живого, но несколько неадекватного космонавта.
А встретили вполне нормального, как будто только что вчера проводившего Первую экспедицию. Эдакого смотрителя‑заведующего. Как будто ничего и не было.
Я только усмехнулся. Пусть то, чего мне это стоило, останется за скобками повествования.
Им там два года сидеть и с неприятностями воевать. Не буду жаловаться, буду хвастаться, чтобы у них повода раскисать не было. А им это очень понадобится.
На прощание же сказал:
– Ну, я тут управился и вам того желаю!
За всех ответил доктор:
– Мы будем стараться, мы обещаем!
А доктор тот самый – из Первой экспедиции. Цай Мин Нэн.
Возвращение
Дальше была дорога домой.
И она оказалась длиннее дороги ТУДА.
Почему так?
Да это как в туризме. Помните, когда заканчивается поход? Правильно! Когда рюкзак поставил дома на пол. Примерно то же было и у меня.
Когда мы стартовали на орбиту, я даже испытал нечто вроде сожаления. Как будто дом родной покидаю.
В сущности, так оно и было. База на эти долгие два года стала мне домом. Я ее обслуживал, я ее собирал, и теперь я ее покидаю. Надеюсь, не навсегда.
Я сидел в противоперегрузочном кресле и представлял, как наш старт выглядит со стороны провожающих. Ведь тот, предыдущий старт я запомнил в мельчайших деталях, смотря на него «вживую» с поверхности.
– Реактор, пуск!
Чтобы не перекалить реактор, в этот же момент небольшой порцией пускается водород, что видно издали по появлению небольшого облачка пыли под опорами. Но уже через пару секунд, когда нейтронный поток достигает максимума, начинается старт. Во все стороны от корабля из‑под опор летят пыль и камни. Корабль вздрагивает, отрывается от поверхности и начинает подъем, продолжая выбивать остатки песка и камней с площадки старта.
Похоже, если садиться и стартовать будут часто (а это уже скоро), реактивные струи снесут песок и камни до старого, базальтового основания. А оно в том месте не так уж и глубоко – проверял. Будет гладкая базальтовая, а не песчано‑каменистая площадка.
Вот начали разворот – корабль все более и более отклоняется от вертикали, и в иллюминаторе снова появляется Марс. Теперь он уже далеко – в десяти километрах подо мной. Напоследок успеваю узнать сверху те самые места, что исколесил на вездеходе, и тут наваливается главная перегрузка. Плавно так, но по‑медвежьи. Ведь «Ласточка» проектировалась еще и как грузовой корабль, как вы помните, поэтому тяга двигателей у нее о‑го‑го! А наверх она идет пустая – без груза, отчего и ускорение у нее очень большое.
Я помню, как это выглядело снизу: хвост выхлопа удлинился, и корабль рванулся в космос.
Нас еще хорошо видно от Базы, и примечательная деталь: мы только вот‑вот поднимемся выше горы Олимп. Все это время ее вершина была выше нас.
Вот такая она огромная!
Но вот мы проскочили отметку двадцать один километр по вертикали и теперь уходим все выше и выше. Теперь Олимп остался позади. А я уже выше той точки, что когда‑то покорил.
Я представил штангу с флагами, торчащими из камней и неподвижных в этой сверхразреженной атмосфере, фольгу, что я выложил у подножия своего сооружения в виде букв «СССР».
Теперь все это позади не только во времени.
При таких ускорениях разгон быстротечен – минута, и у нашего корабля уже достаточно скорости, чтобы достать до базовой орбиты корабля «Антарес».
Следующие сорок пять минут, пока догоняем корабль, просто сидим и смотрим на Марс. Ребята смотрели с интересом – им тут оставаться, и еще насмотрятся. Я же смотрел на него с жадностью. И эмоции как в той шуточной поговорке: «И где наша не пропадала? И тут не пропадала, и там не пропадала!.. Так как не бывала!»
Своими мыслями делюсь с экипажем. Они смеются и кивают в ту сторону, где орбиты внешних планет.
– А там, – говорят, – вообще пока «ничья не пропадала!».
Когда догнали корабль, даже слегка грустно стало. Я понял, что одна эпопея заканчивается и начинается совсем другая.
Я смотрел, как из тьмы космоса, из маленькой звездочки, бегущей среди дальних звезд, вырастает корабль, и думал, что на Земле мне, похоже, предстоит гораздо более серьезное испытание.
И вот этот красивый корабль, широко раскинувший плоскости охладителей реактора, так похожий на фантастическую птицу, повезет меня навстречу ему. Ощущения были двойственные.
Пробыв еще неделю возле Марса и выполнив все, что намечалось, мы отправились домой. У Марса, как орбитальная станция, остался «Антарес‑два», одна исправная «Ласточка», тоже под номером два, и первая, которой через два месяца после нашего отбытия сменили разбитый агрегатный отсек.
Межпланетный грузовик‑автомат, который доставил новый, прилетел почти одновременно с нами, только у него был двигатель малой тяги, и ему требовалось много времени, чтобы спуститься от межпланетного пространства до низкой орбиты. После разгрузки он также в автоматическом режиме отправился к Земле. Автомату безразлично, сколько болтаться в космосе. Его путь обратно займет почти триста суток. Это нам надо домой побыстрее.
Я всю дорогу смотрел, как из тьмы космоса постепенно вырастает серп Земли, а Марс, наоборот, превращается в красную звезду. Все думал, как это после такого длительного отсутствия снова спуститься на Землю, почувствовать ветер лицом и видеть мир не сквозь стекло и светофильтр гермошлема.
Странное ощущение – за эти два года Марс стал для меня более реальным, чем вся прошлая жизнь на Земле.
И вот снова мы у Земли. И на этот раз все чуть‑чуть по‑другому и в обратном порядке.
«Антарес» оставили на высокоэллиптической орбите, для будущих межпланетных стартов. Межорбитальный буксир спустил нас на низкую орбиту, где мы пересели на присланный за нами малый транспортный челнок «Заря‑М»[9].
Я все смотрел вниз, на Землю. Все было таким знакомым и каким‑то… незнакомым. Как будто видишь это первый раз. Никак не мог насмотреться. Скорее всего, заметив это, меня и усадили возле одного из немногочисленных иллюминаторов челнока. За это я им благод<