Аннотация
В течение двух веков (XVIII – XX) по рекам России с Урала в Петербург доставлялись железо и медь, выплавленные на уральских заводах. Караваны речных судов в апреле неслись по горной Чусовой, летом плыли по Каме и Волге, а осенью швартовались у берегов Невы.
В 1843 году на барки погрузили не только железо, но и малахит, предназначенный для убранства Исаакиевского собора. На этих же барках находились мальчики, выбранные для обучения в европейских высших заведениях. В Петербурге их намеревались пересадить на морские суда и отправить в Европу… при одном условии: мальчики должны были выжить во время длительного перехода железного каравана.
Трое подростков взрослеют, пережив гибель своих взрослых друзей, совершив побег с каравана и вернувшись на него; работают сплавщиками, лечат бурлаков, тушат пожары на судах во время засухи на Волге, помогают караванщикам защищаться от речных разбойников и преодолевают собственные страхи.
Основано на исторических фактах.
Ирина Словцова
Мальчики с железных караванов
Историческая повесть
Часть 1. Весна
Воля хозяина
В последний понедельник апреля 1843 года Федька Густомесов ранним утром возвращался из своего дома в школу. Делал он это крайне осторожно, шел не по улицам посёлка, а огородами, прячась за хозяйственными строениями и банями. Он всё рассчитал: школьный надзиратель с вечера был пьян, а потому проснётся только вместе со всеми учениками, когда повариха станет звать к завтраку. А за это время Федька успеет перебежать задний двор школы и влезть в окно первого этажа каменного здания – в спальню. Там его уже ждут приятели – Илья Швецов и Ванька Сохнин. Из всех троих Федька Густомесов жил к школе ближе всех. И когда представлялся случай сбегать домой, поесть досыта и принести гостинцев приятелям, он это делал. Вчера дежурил вечно пьяный надзиратель Кузьма, так что грех было не воспользоваться оказией и не сбежать к отцу с матерью – хотя бы на несколько часов.
…Федька оглядел пустой двор и собрался уже перебежать его наискосок, чтобы залезть в окно, которое ему изнутри откроют одноклассники, как на крыльцо школьного здания вышли священник Вениамин, преподаватель закона Божьего и главный учитель школы Мосцепанов. Выражения лиц у них были встревоженные.
– И чего их принесло в такую рань? – с досадой подумал Федька, вынужденный мерзнуть на мокром апрельском снегу. Одет он был плохо – их в школе не баловали. Отец Федьки говорил, что приказчики всё разворовывают, а отчеты посылают в Петербург правильные – будто все деньги, что Демидов отписывает на заводскую школу, тратят на них, учеников. Враки! Еще несколько месяцев назад, пока не приехал вновь назначенный главный учитель Мосцепанов, они с голоду ели тараканов.
…Отец Вениамин и Мосцепанов отправились прямёхонько на скамейку под дубом, в дупло которого успел спрятаться Федька. Сгоряча он не почувствовал холода, шедшего ото льда и старых листьев, осевших в дупле, и еще чего‑то жесткого. Может, белка принесла на веточках грибов, да и забыла, как водится, про свои припасы.
Взрослые продолжали разговор, начатый в стенах школы.
– Кого пошлём?
– Так ведь господин Демидов ясно выразился: лучших учеников.
– Тогда отправим Ивана Сохнина и Швецова Илью…
У Федьки похолодело в груди: Мосцепанов называл имена его закадычных друзей. Куда отправят, зачем, надолго, и как он останется без них?
– Только я бы, на всякий случай, учитывая опасность путешествия, отправил бы «с запасом» – на тот случай, если что случится с кем‑нибудь из учеников, чтобы можно было достойно заменить.
– Вы имеет в виду крушение барок?
– Увы, с этим нужно считаться. Нужно мальчиков распределить по разным баркам. Кого, батюшка, посоветуете третьим? Я ведь здесь недавно, всех учеников не знаю.
– Я бы порекомендовал Фёдора Густомесова. Отрок прекрасно поёт и азы иконописи освоил так, как не всякий взрослый способен.
До Федьки даже не сразу дошло, что речь о нём.
– Но ведь нам нужны кандидаты на техническое обучение, а этот мальчик из иконописного отделения.
– Я от приказчиков слышал, что иконописное отделение не сегодня‑завтра закроют, а учеников отправят к углежогам[1]. У Густомесова прекрасный слух, он на лету схватывает иностранные слова. А толмачи[2]нужны всегда и везде. Думаю, ему найдется место и в петербургском пансионе – даже если все, – и батюшка сделал ударение на этом слове – в добром здравии доставлены будут в столицу.[3]
– Ну‑с, думаю, мы поступаем правильно, – подвёл итог разговору Мосцепанов и поднялся со скамьи. Следом за ним – батюшка. Они направились к школьному крыльцу, вошли в здание, за ними бухнула, закрываясь, тяжелая дверь. Ни жив‑ни мертв, продрогший Федька стремглав сиганул под окно, которое, он приметил, уже было приотворено: приятели его ждали. Кубарем он свалился с подоконника, забрался в кровать под тощее одеяло. Его зубы стучали, скорее всего, не от холода, а от слов, которые он услышал.
Приятели, смущенные испуганным и измученным видом Федьки, слушали, как его зубы отбивают дробь, смотрели на него с изумлением и ждали, когда он заговорит.
В спальную комнату вошел надзиратель, хриплым голосом заорал:
– Подъем!
Ученики заводской школы поскакали с казенных кроватей, побежали умываться.
Только после завтрака Федька смог говорить и пересказал приятелям утренний разговор взрослых. Ни Илья, ни Ванька услышанному не обрадовались и на уроках сидели мрачные. Все трое понимали, что их участь уже решена.
Заводская школа в посёлке Выя[4]была организована на Урале одной из первых, ещё при Петре Первом – Демидовыми, которые помимо девяти железоделательных заводов, владели здесь шахтами, рудниками и лесами. В невзрачном двухэтажном школьном здании постоянно звучал не только уральский говорок, но и правильная речь на французском, немецком, на английском языках. Школа готовила управленцев для огромной империи нижнетагильских заводов. Поэтому помимо чистописания, арифметики, геометрии, закона божьего, черчения, горного дела в её программе обязательно было изучение иностранных языков. Преподавали их свои же, бывшие выпускники школы, которые несколько лет жили и учились кто во Франции, кто в Германии, Италии, Англии или Швеции, а вернувшись домой, занимали должности в управленческом аппарате демидовской империи. Демидовы торговали со всей Европой, продавая чугун, железо и медь, имели во многих городах свои представительства, поэтому вся деловая переписка велась на иностранных языках.
Практически каждый год, по итогам экзаменов, на которых присутствовали первые лица Главной конторы нижнетагильских заводов, выбирались лучшие, наиболее способные ученики, которых отправляли на учёбу заграницу. Демидов в своих письмах настаивал, чтобы «…оные мальчики были весьма востры, дабы оных понапрасну сюда не провезти, дураков своих и здесь хватает…»
Отправка талантливой молодёжи за границу, в Европу была удачным вложением капиталов. Всё, что было передового в горнодобывающем деле, геологии и минералогии, точных науках и технике, живописи, скульптуре, успешно осваивалось крепостными юношами в течение 5–6 лет, а затем они, снова оказавшись дома, «возвращали» Демидовым долг за европейское обучение новыми открытиями, живописными полотнами, иконами, великолепными архитектурными зданиями.
Поэтому Нижний Тагил не был похож на обычный посёлок: в нём действовали великолепные церкви, строились особняки для местной аристократии и чиновничества, авторами которых были крепостные архитекторы. А в особняках хранились произведения искусства, приобретенные в Италии, Франции или созданные тагильскими художниками‑крепостными, обучавшимися в Европейских школах живописи или Петербургской Академии художеств.
В 1843 году из лучших учеников выйской школы были выбраны трое: Илья Швецов, Иван Сохнин и Фёдор Густомесов.
…На последнем уроке, приоткрыв скрипучую дверь, в класс заглянул старший надзиратель, громко крикнул:
– Швецов, Густомесов, Сохнин – к директору, – поправил на плечах накинутую шинель и скрылся за дверью.
Вызванные к начальству мальчишки, под недоуменные реплики одноклассников вышли из учебной комнаты и отправились следом за надзирателем. Кабинет директора школы Евлампия Максимовича Мосцепанова находился на первом этаже.
Мосцепанов появился в Нижнем Тагиле несколько месяцев назад. За это время и ученики, и приказчики почувствовали его крепкую руку. Он был штабс‑капитаном в отставке, ходил, похрамывая, но без трости; когда сердился, шрам от сабельного удара на его лице багровел, и директор начинал говорить отрывисто, словно отдавая команды. Взрослые рассказывали, что Евлампий Максимович участвовал в сражениях с наполеоновскими войсками во время Отечественной войны 1812 года, а ранения получил уже в заграничных походах, когда «наши дошли до Парижу».
До появления Мосцепанова местные приказчики, распоряжавшиеся деньгами, отпускаемыми хозяином на училище, богатели, строили себе двухэтажные дома, а ученики спали на полу и с голоду ели тараканов, которых ловили тут же, в своих классных комнатах и спальнях. Евлампий Максимович написал донесение господину Демидову, жившему во Франции, а пока оно добиралось до адресата, уволил пару‑тройку зарвавшихся школьных чиновников. Приказчики, как водится, хотели Мосцепанова сгнобить через суд, но к тому времени ответ Демидова подоспел в Нижне‑Тагильскую заводскую контору, и главного учителя Выйского училища (так официально называлась должность Мосцепанова) оставили в покое, позволив ему распоряжаться школьными деньгами и материальными ресурсами, как подобает.
Илья распахнул дверь в кабинетик директора и вошел первым, за ним – понурив головы, Иван и Федька. Евлампий Максимович, перебиравший бумаги на столе, услышал приветствие вошедшего Швецова, поднял голову, оглядел учеников. Он уже знал, что самый высокий из них – с глазами разного цвета – карим и голубым – Швецов, а тот, что пониже – худенький, вихрастый, белобрысый, с белёсыми ресницами вокруг ярких голубых глаз – Ванька Сохнин, а третий – молчаливый, с кожаным ободком на голове, сдерживавшим копну русых вьющихся волос, – Федька Звездин.
Мальчишки молча переминались с ноги на ногу.
Мосцепанов взял в руки листок бумаги, исписанный каллиграфическим почерком, посмотрел на учеников ничего не выражавшим взглядом.
– Ну, раз все в сборе, – сказал Мосцепанов, – объявляю вам решение хозяина нашего, господина Демидова. На весеннем караване отправляетесь вы в Петербург, а через него – во Францию. Так что даю вам два дня на сборы и прощание с родными. В Усть‑Утку поедете заранее. Скоро уже лёд на Чусовой вскрываться будет.
Сообщение подростков не обрадовало, но и высказывать возражения они не собирались. Кто ж рискнёт сопротивляться воле всемогущего Демидова?
– Можно сегодня уйти? – уточнил Илья, приняв факт как данность судьбы.
– Вам с Густомесовым можно и сегодня, у вас родители здесь, в Тагиле живут. До ночи успеете. А Сохнин завтра с утра пойдет…
Ванька Сохнин, у которого из родных были только дед с бабкой, наморщил лоб, сказал с обидой:
– Я дедову заимку и ночью найду, не маленький.
Мосцепанов, с заметным равнодушием ответил:
– Ну, коли не боишься, иди в ночь. – Потом, словно спохватившись, сказал:
– И вот ещё что. Учиться в Париже будете, а караван полгода идёт… Ведь забудете всё, ленивцы, а хозяин вас по прибытии сам захочет экзаменовать по языку. Я распоряжусь, чтобы вам учебники выдали… Будете на караване повторять и между собой на французском говорить. А караванный за вами присмотрит.
– А к‑как там, в П‑париже? – робко спросил Федька. Для него лишнее слово было поступком героическим. Он немного заикался, стеснялся этого, а суровые одноклассники дразнили его и за робость, и за дефект речи. Когда он появился в Выйской школе, то нашел в Илье своего защитника. Дразнить стали меньше, но говорить от этого Федька всё равно не стал больше.
Мосцепанов, нервно перебиравший бумаги на своём столе, поднял голову, посмотрел из‑под седеющих бровей на отроков, ответил:
– В Париже? – и голос его чуть дрогнул, – …теплее, чем на Урале… – И резко закончил разговор:
– Чего застыли, идите, собирайтесь.
Как только мальчишки оказались в коридоре и первый шок от услышанного прошел, Швецов мечтательно сказал:
– Мы сможем увидеть пол‑России, поплывём по Каме, по Волге!
Ванька посмотрел на приятеля как на сумасшедшего и заявил решительно:
– Сбегу я. Мне Париж без надобности, а деда с бабкой одних оставлять не хочу.
Швецов урезонил:
– Ты подумай, что с ними сделают, если сбежишь! Запорют до смерти, чтобы другим неповадно было детей своих скрывать от учебы за границей – вот и вся недолга. А если поедешь, то через несколько лет вернёшься домой, сможешь им помогать.
– А они доживут? Дождутся?
– Да они ж у тебя не старые совсем, – влез в разговор, слегка заикаясь, Федька. – Е‑если дед один на лося х‑ходит, значит, силы ещё е‑есть? Да и б‑бабка Лукерья го‑оразда ругаться. Если бы немощная была, могла б так орать?
– Да ты откуда знаешь? – Удивился Сохнин, знавший, что Федька стесняется своего заикания и предпочитает при разговорах присутствовать молча.
– Батька мой сказывал. – Справляясь с заиканием, продолжал Густомесов. Видимо, общее волнение из‑за предстоявшей поездки и его вывело из молчаливого состояния. – Он в господский дом дрова привёз, разгрузил, куда приказчик сказал. А бабка твоя ка‑ак налетела на энтого приказчика, что мол, эти дрова ей нужны б‑были, для кухни, печь топить, расстегаи печь, а теперь из‑за того, что дрова не там сгрузили, у неё расстегаи перекиснут. Жуть, г‑говорит, как ругалась.
Тихо переговариваясь, мальчишки вошли в большую комнату, которая служила ученикам заводской школы и спальней, и местом для приготовления уроков. Там их уже ждали однокашники, узнавшие о новости от надзирателя.
– Мы не увидимся больше? – спросил кто‑то из учеников.
– Почему не увидимся? – отвечал Илья. – Мы к утру четверга тут должны быть. Мосцепанов сказал, что ради такого дела нас сам в Усть‑Утку доставит.
Не дожидаясь ужина, который не сулил ничего хорошего, кроме перловой каши на воде, трое подростков отправились по домам, где их в понедельник, в начале рабочей недели, никто не ждал.
Проводы
Илья был старшим сыном литейщика[5]Черноисточинского завода[6]Николая Швецова. Отец Фёдора Густомесова работал приказчиком на Выйском медеплавильном заводе[7], а Иван Сохнин был сиротой, отец которого погиб во время весеннего сплава «железного» каравана по горной реке Чусовой.
Подростки, выйдя из здания школы, отправились каждый в свой поселок. Иван побежал к бабке Лукерье, которая была стряпухой в господском доме в Нижнем Тагиле, Илья пошёл в Черноисточинск, а Фёдору нужно было всего лишь дойти до берега Выйского заводского пруда, где стоял родительский дом.
Ванька
Ванька рассчитал правильно: бежать к дедушке на заимку нельзя. Во‑первых, далеко и долго, а во‑вторых, он может быть на охоте. Что толку сидеть его и ждать в пустой избе – охотник иногда по несколько дней ночует в тайге. Ванька решил бежать в господский дом, где кухарила бабка Лукерья. Ей он всё расскажет, а уж она передаст всё деду.
Мальчишка стремглав пересек двор, чтобы не попасться никому на глаза из служащих – рудничных или заводских. В обед и ужин они приходили сюда не только поесть, но и переброситься последними новостями и поиграть в шахматы.
Стряпуха Лукерья, в просторной рубахе, заправленной в длинную юбку, стояла у печи, вытирая фартуком капли пота, катившиеся по раскрасневшемуся полному лицу. Увидев внука, чуть не уронила на ноги сковороду, на которой пекла блины. Ведь ученикам Выйской школы категорически запрещено было уходить домой.
– Случилось что?
– Баушка, я предупредить пришел.
Лукерья гусиным перышком смазала сковороду маслом, налила половником жидкую массу и поставила на печь. Только теперь она могла оглянуться на внука.
– О чем? – Ей хотелось обнять своего ненаглядного Ванечку, расспросить подробнее, что случилось, но наверху, на втором этаже, господа ждали блинов к чаю, и она не могла ни на минуту отвлекаться от плиты. Скоро придёт горничная, чтобы тарелку с горкой блинов унести наверх. Двухведерный самовар уже унес истопник.
Всё‑таки Лукерья уличила момент и на сковороду поменьше плеснула блинной массы, испекла угощение внуку, быстро переложила на тарелку:
– Угостись пока. Погодь, Ванюшка, маненько. Вот с блинами управлюсь и поговорим. А ты пока говори, я слушаю.
Ванька, набив рот едой, замолчал. А свободными руками налил себе кипятку из старого кухонного чайника, плеснул морковной заварки. Он часто раньше бывал у бабушки на кухне, и хоть прошло несколько лет, как его забрали на учёбу, в бабушкином хозяйстве ничего не изменилось – всё стояло, как прежде, на своих местах.
– Нас, баушка, в Петербурх отправляют: меня, Илюху и Федьку. На караванах сплавлять будут.
Услышав новость, Лукерья от испуга чуть не выронила сковороду, запричитала:
– Ой, лишенько, беда‑то какая! А за что ж вам наказанье такое? Чего вы натворили?
– Баушка, мы не натворили. Господин Демидов велел лучших послать. А мы – лучшие! Нас отпустили домой попрощаться. Вот я к тебе и прибежал. А завтра к вечеру нужно вернуться.
Бабка, причитая, снова занялась блинами, а Ванька в тепле кухни, да после еды сомлел. По телу разлилось тепло, и он заснул прямо за столом.
Пришёл ужинать заводской кучер Силантий. Как и положено заводскому кучеру, он все новости узнавал одним из первых. Так что, увидев спящего лукерьиного внучка, не удивился, только сочувствующе спросил:
– Малец попрощаться пришел?
Лукерья, не поворачивая потного лица от русской печи, только вытерла слёзы фартуком, положила на тарелку кусок жареного мяса, картошечки, посыпала горкой зеленого лука, молча поставила перед Силантием. Тот, отрезая от ржаного каравая ломоть хлеба, как мог, начал утешать:
– Ты погоди, Лукерья, слёзы лить. Его же не на вовсе отправляют. Вон как Беловы‑то приказчики поднялись, власть какую над заводскими забрали, а ведь все в заграницах проучились…
– Так у них папка с мамкой‑то были, было кому защитить да посодействовать… А мы‑то с дедом что можем? А‑а, – Лукерья с отчаянием махнула рукой… – Ладно, чего уж, надо собрать Ванюшку, чем бог послал. Возьмёшь его к себе ночевать?
Кучер увел Ваньку спать на сеновал. В тепле, в дурманящем запахе сена Ванька проспал до полудня. Проснулся от того, что его желудок недовольно бурчал от голода. Побежал на кухне к бабке Лукерье – умываться и питаться. Она его уже заждалась:
– Я тут тебе еды кой‑какой собрала – сухарики, да сахару кусочков, да хлебушка с картошечкой, да пирожков с луком. Бабка сунула ему маленький узелок из ситцевой тряпицы, завязанный крест‑накрест. – Знаю я, как вас там голодом морят.
…Шаньги с картошкой, ещё теплые, утренней выпечки, были так вкусны, что Ванька, поглощенный едой, мог только мычать, показывая бабке, что её слышит. А Лукерья всё говорила и говорила:
– Хоть поедите нормально. А тут вот я тебе всякие травы лечебные положила – от кашля, если простудишься, от лихорадки – видишь? Всё подписано…
Проглотив очередной кусок, Ванька ответил:
– Баушка, да знаю я и так. Дед учил…
Ванька у деда прошёл хорошую выучку: знал повадки разных зверей, умел метко стрелять, разбирался в травах и владел секретами приготовления из них разных отваров и мазей.
– С дедом‑то я не попрощался! – сокрушался мальчик. Лукерья пообещала:
– Деду я передам весточку – с оказией. Думаю, он тебя на пристани найдет, в Усть‑Утке.
…Дед Ваньки – Аверьян был охотником‑промысловиком: бил куницу, соболя, белку. Сдавал шкурки в контору, получал деньги, и на это кормил семью. Когда‑то семья была большая: жена, сын, невестка, внучок Ванятка. Сын по стопам отца не пошел. Тем более, что за зверем приходилось уходить в тайгу всё дальше и дальше: демидовские заводы расширялись, древесного угля для них нужно было всё больше, и лес для них вырубался, всё дальше тайга отодвигалась от посёлков, и зверь уходил вместе с ней. Отец Ванятки Григорий зимой он работал на судоверфи в Усть‑Утке, а весной сплавлял барки по Чусовой. Во время одного из сплавов Григорий и его жена, нанявшаяся стряпухой на караван, погибли, оказавшись после крушения барки в водовороте у бойца на Чусовой. С тех пор Ванька боялся воды, а Лукерья с Аверьяном стали воспитывать внука одни. Когда мальчику исполнилось 11 лет, заводские приказчики выбрали его для учебы в выйской школе. Видеться Ванька с родными мог только по выходным.
Илья
Три года назад, когда Илье исполнилось двенадцать лет, его отец был отстранен от должности. По его недосмотру в домне «забили козла». Это означало, что в печи, на её стенках застыл не вылившийся чугун, домну пришлось остановить на ремонт. А этот останов оборачивался для хозяина ощутимыми финансовыми потерями. С того времени Агафон Швецов перебивался случайными заработками, иногда надолго уходя из заводского поселка. Надо было хоть какие‑то деньги заработать, чтобы заплатить подушные подати. А не заплатишь – посадят в острог, либо выпорют на конюшне…
За время отсутствия отца Илья стал главным помощником матери. Приглядывал за младшими братьями и сестрами, помогал копать грядки на огороде, ставить тепличку для огурцов, заготавливал ягоды, грибы и кедровые шишки, научился ловить рыбу сетью, вместе с отцом косил траву для коровы и лошадей.
Семье Агафона помогала многочисленная родня – кузнецы Швецовы. Илья, если выдавалась свободная минутка, бегал к дядьям в кузницу, смотрел, как завороженный, на их работу у наковальни. В это время он забывал о своём недостатке – глазах разного цвета и переставал прищуривать один из них. Ему всё равно было, какой глаз прикрывать, – у него было прекрасное зрение. Но в раннем детстве, когда незнакомые люди, увидев высокого мальчика с разноцветными глазами, начинали его тормошить, рассматривать и расспрашивать, как это так может быть, он приобрёл привычку при встрече с чужими прищуривать какой‑нибудь глаз, чтобы разница в цвете была не так заметна. Когда же общался с друзьями и близкими, то про эту уловку забывал.
Илья любил ухаживать за лошадьми: мыл, расчесывал, лечил не только свою, но и соседских. Скотина доброту помнит и чует – лошади слушались его беспрекословно. Когда летом мальчишки часто уходили в ночное с лошадьми, для Ильи наступала счастливая пора. Подростки спали в шалашиках, собранных на скорую руку, пекли картошку и грибы на костре, пугали друг друга рассказами о разбойниках, а рядом паслись на свежей траве пойменных лугов лошади.
Теперь был апрель, но ни в ближайшие месяцы, ни в ближайшие годы ему в ночном не быть…
Когда Илья подошёл к родному дому, построенному на кержацкий[8]манер: пятистенным, с крытым крышей двором за высоким забором, ставни окон уже были закрыты. Он постучал в одно из них, громко позвал:
– Мам, не пугайся, это я.
Через несколько минут мать в накинутом на плечи теплом платке распахнула дворовую калитку, охнула, увидев старшего сына в неурочный час, сразу заподозрила неладное:
– Случилось что?
Вместе вошли в комнату. Притихшие ребятишки Николка, Гришка и Акулина сидели вокруг стола с лучиной. С горевшего берёзового прутика, стоявшего в специальной плошке с водой, падали горящие угольки, и падая, издавали шипение и чад. Николка менял прогоревший прутик на новый, а ребятишки сонными глазами смотрели на огонь.
Пока мать собирала нехитрый ужин сыну, Илья рассказал о предстоящей поездке. Анна молчала, задумавшись, по привычке поправляла пряди русых волос, выбившиеся из тяжёлого узла, уложенного на затылке. Илья давно приметил за матерью такое свойство: столкнувшись с трудностями, она не причитала, не кричала, как другие деревенские бабы, а замыкалась в себе, молчала, потом только говорила о принятом решении. Вот и сейчас после длительного молчания сказала:
– Отменить мы ничего не можем. Отец вернётся только через неделю. Давай собираться.
Открыла железный кованый сундук, какие на Урале повсеместно держали в каждой избе – для хранения одежды или кухонной утвари и даже книг. Достала из него чистые рубашки и шаровары, тёплую кацавейку, войлочную шляпу…
– На реке в апреле холодно…
Застыла с ними в руках… потом закрыл крышку сундука, положила вещи на неё и, обратившись к сыну, сказала:
– Утро вечера мудренее, давай‑ка спать ложиться, а завтра собираться будем. Я тебе подорожники испеку.[9]
Федька
Никита, отец Фёдора Густомесова работал на Выйском медеплавильном заводе, что находился в полутора километрах от Нижнего Тагила, а потому к приходу сына из школы уже знал, что тот надолго уезжает не то что из поселка, а в другую страну. Когда Федька вошел в комнату их небольшого бревенчатого домика на берегу Выйского пруда, мать уже плакала. Отец ставил медный самовар и приговаривал, обращаясь к жене:
– Не плачь, Катерина, не он первый, не он последний. Вернётся… они все возвращаются…
Последнюю фразу, правда, он произнес с непонятным Федьке выражением, как будто сожалел о ком‑то. И неожиданно погладил вошедшего сына по голове, чего не делал никогда в своей жизни. От такой неожиданной ласки Федька, весь день и всю дорогу к дому крепившийся от переполнявшего его чувства горя, расплакался навзрыд, кинулся к матери, уткнулся ей в подол домотканой юбки.
– Тебе скоро пятнадцать будет, чего ревёшь, как баба, – с укором говорил отец. Взял жилистыми руками с сильными пальцами половину каравая черного хлеба и стал нарезать на куски. – Лучше сядь к столу, повечеряем да подумаем, как собраться, как письма нам писать будешь. В Париже в нашей торговой конторе мой знакомец работает, мы с ним вместе в школу заводскую ходили. Будешь ему весточки передавать о себе, а он – нам… Знакомый приказчик сказывал, что вас сначала в Питербурх доставят, там паспорта заграничные выправят, а потом уж во Францию. Мать сняла с печной загнеточки[10]и поставила на стол котелок с похлёбкой. От супа шёл знакомый вкусный запах картошки и лука. Федька почувствовал, как проголодался.
Отец долго молчал, а потом вдруг неожиданно резким голосом сказал:
– Если окажешься в воде, плыви к берегу, держись подальше от барки, чтобы она не затянула тебя под себя. Гони страх…
Чуть успокоившаяся Катерина при этих словах зарыдала ещё громче.
– Тьфу, сырость развела! – рассердился Густомесов‑старший. – Вон Швецов Фотий Ильич, тоже на караване сплавлялся. А теперь он кто? Теперь управляющий по технической части всех заводов! К нему вон из‑за границы сколько ученых да геологов за опытом приезжают!
– Как мы узнаем, что с мальчиками всё хорошо? – всхлипнула Катерина. Это ж пока письмо от твоего знакомого придет, я с ума сойду.
– Сегодня Фотий Ильич на завод приходил. Сказывал мне, что осенью в столицу поедет, чтоб там караван встретить. В этом году важный груз повезут, по императорскому заказу – малахит на строительство собора, Исаакия. Вот Швецов нам про Федьку нашего все и расскажет, когда вернётся. Ну, что, полегчало тебе?
…Ещё никогда Федька не слышал таких интонаций в голосе отца, даже когда с ним случилось несчастье в их домашней мастерской. Никита Густомесов в свободное от службы время выделывал всякие вещицы из малахита. Этим на Среднем Урале никого не удивишь – малахит ведь, по сути, руда, а потому его около шахт много можно найти – мелких и средних размеров. Если есть желание, глазомер, талант – выправи инструмент да и вытачивай из камня бусы, кольца да серьги, да шкатулки всякие… Но вещи, которые выходили из‑под рук Никиты Густомесова, были замысловаты, изящны и хорошо покупались. Федька, ещё мальцом помогал отцу. И вот однажды, когда Никита резал пилой кусок малахита на тонкие плитки, пила сорвалась, и край её пришелся на руку Федьки… Хлестанула кровь, мальчишка заорал от боли. Отец хладнокровно оторвал от подола рубахи кусок ткани, перевязал руку выше раны, чтобы остановить кровь, и только потом прижал к своей груди голову сына и тихо успокаивал: «Потерпи, сейчас пройдет, потерпи…»
Потом прибежала в мастерскую мать, стала ругать Никиту и обрабатывать резаную рану специальной мазью. Обошлось без нагноения, но шрам остался.
…Ни в одну семью весть о том, что их сын будет учиться во Франции, радости не принесла. На Урале все прекрасно знали, чем может закончиться «путешествие» на чусовском караване. С одной стороны, начало навигации на Чусовой для всех заводских поселков было праздником, так как именно этим – водным путём, открытым еще в стародавние времена, отправлялась продукция всех – казенных и частных – уральских заводов в Нижний Новгород, Астрахань, Москву и Петербург. А с другой – это был маршрут смерти, из которого люди домой могли и не вернуться, скончавшись либо из‑за полученных травм, либо утонув в коварной реке.
Парадокс заключался в том, что в то время, о котором идёт речь, жители северных районов России, и Урала, в частности, НЕ УМЕЛИ ПЛАВАТЬ. Лето на Урале короткое, и вода в реках, текущих с гор, не успевала прогреться. Поэтому мальчишки, если и плескались в реке, то делали это на мелководье, в теплой воде. Да, они умели раскинуть сеть для ловли рыбы, сделать запруду, убить зверя, но плавать – нет. Этим искусством овладевали те, кто жил в более теплом климате – к примеру, волжане или донские казаки.
Известно, что в прежние времена – в многочисленных войнах, которые вела Россия, солдаты гибли во время переправ не от пуль противника, а от неумения плавать. Петр Первый, зная об этом факте, хотел внедрить в армии науку плавания, но не успел из‑за решения других немаловажных проблем молодого государства.
Официально известен факт, что в 1829 году в русской армии впервые устроены были соревнования по плаванию. Сегодня их условия нас бы удивили: солдаты стояли вертикально в воде и двигались по дну, помогая себе руками.
Взрослые переживали за своих детей, не только потому, что расставались надолго, а элементарно опасались за их жизнь. Поэтому и школьное, и заводское начальство заранее оговорило детали «доставки» детей в столицу: мальчиков должны были посадить на разные суда на тот случай, что если какая‑либо барка потерпит крушение, то подростки погибнут не все. Взрослые это понимали, а дети – нет… до того времени, пока уже во время плавания не стали очевидцами гибели бурлаков на маршруте.
Пристань Усть‑Утка
Усть‑Утка, речная пристань, на которую должны были приехать подростки, была построена ещё в начале 18 века, когда Акинфию Демидову пришла в голову идея сплавлять железо, произведенное на уральских заводах, по горной реке Чусовой. Он сам привел караван в Петербург. С той поры на берегах Усть‑Утки и появилась каменная пристань. Здесь же, на верфи, строились коломенки, казёнки и барки. Рядом работала лесопильня, поставлявшая доски для их строительства. В складских помещениях скапливался в течение зимы товар: медные штЫки – отливки, похожие на длинный кирпич весом в полпуда[11], листовое железо и чугунные болванки.
В 1812–1814 годах эта пристань видела погрузку другого товара: пушек и ядер. Николай Никитич Демидов в те годы не только снабжал российскую армию оружием, но и в составе ополчения, сформированного на его деньги, принял участие в военных действиях, взяв с собой старшего сына – 14‑летнего Павла.
К строительству барок приступали месяца за два до начала навигации. В основе конструкции судна – вертикальные борта и плоское дно, суживающееся у носа и кормы. Нос шире кормы примерно на 15–20 сантиметров, и при укладке груза больше старались нагружать носовую часть, чтобы центр тяжести барки смещался к носу. За этим при погрузке следил сплавщик – человек, который и поведёт барку по Чусовой. В носовой и кормовой части укрепляли пыжи – большие бревна. Поперек барки на днище укладывали средней величины бревна. К ним деревянными гвоздями пришивали днище и борта.
Рядом с пыжами вертикально ставили березовые столбы – огнива, до 30 см диаметром, на которые впоследствии наматывался толстый канат для торможения и остановки (на бурлацком языке – «хватке») барки. Вся внутренность барки – это сплошной трюм для укладки груза. А вот сверху в носу и корме устраивались палубы для бурлаков. Середина закрывалась крышей на два ската, в центре которой сооружалась высокая скамейка для сплавщиков. Руля у барки не было. Его заменяли 4 огромные весла – потеси, примерно 19 метров длины. На конце потеси, называемом губой, ставился самый сильный и опытный подгубщик, остальные бурлаки, а их было от 12 до 15 человек на весло, держались за специальные колышки‑кочетки.
В деревне Усть‑Утка, что расположилась на противоположном от верфи берегу, жили профессиональные сплавщики и мастеровые, обслуживавшие пристань, верфь, кузницу, плотину на ней, шлюз и склады. Это было не более 200 человек, занимавших с семьями около пяти десятков изб.
А вот в апреле, перед сплавом каравана, в Усть‑Утку приходили тысячи людей. Для обслуживания только одной барки требовалось порядка 50–60 судовых рабочих. Барок отправлялось иногда до 90 штук. Умножаем на 50 – получаем 4500. Если привлекать только своих, заводских мастеровых, тогда пришлось бы заводы останавливать и всё их население отправлять на сплав. Демидовские приказчики придумали другое. Они знали, что в деревнях соседних губерний – Уфимской, Вятской, Пермской, Казанской – крестьяне из‑за неурожая или других каких‑то бед не имеют денег, чтобы заплатить подушную подать (налог). Как и сейчас, так и в прошлые времена, это нарушение закона каралось довольно жестоко. Поэтому уральские приказчики приезжали в деревни, договаривались с местной властью, которая и направляла в Усть‑Утку мужицкие артели.
Местом сбора всех бурлаков, нанятых на «железные караваны», была Вятка. Артели должны были придти туда к 1 марта. Приказчики проверяли наличие каждого бурлака, делали отметку в документах, а уже 9 марта артели отправлялись к месту назначения – на пристани. Если у них были средства добираться конным транспортом (на подводах), то путь занимал около полутора недель, если все расстояние от Вятки до Перми, а затем до Усть‑Утки они шли пешком, на это уходило 25 дней, если же смешанным «видом», то 15.
В караванной конторе приказчики отбирали у крестьян паспорта, выдавали денежный аванс размером в рубль, который бурлаками пропивался в кабаке.
В назначенный день подростки явились в школу. За плечами у каждого – одинаковые берестяные короба с крышкой, а в них – обычный набор подорожников: пирожки с картошкой, луком и морковкой, черёмухой. В таких заплечниках пирожки не портились и не черствели в течение недели.
…Как и обещал, Мосцепанов сам поехал с подростками в Усть‑Утку. Выехали рано утром в заводском экипаже. Дорога на Усть‑Утку к концу апреля была порядочно разбита. Да и не мудрено: по ней всю зиму телегами и подводами свозилась в усть‑уткинские склады продукция всех демидовских заводов. Так что теперь каждый апрельский ухаб отзывался болью в теле. Да и лес, обступавший дорогу с обеих сторон, не радовал: снег к середине весны ещё не растаял, но утратил белизну, посерел‑почернел, стал ноздреватым, давно слетел с ветвей. Лиственные деревья показывали неприкрытые серые ветки, а ели – посеревшие хвойные лапы.
…Через несколько часов добрались до Усть‑Утки, которая была полным контрастом серому унынию лесной дороги. Речная пристань походила на человеческий муравейник. Ни один из подростков за все свои 15 лет не ви