Плохо только, что сам-то этот дом терял свою былую прочность. Это чувствовалось порой и за папиной излишней веселостью, и за маминой непривычной рассеянностью, и за случайно схваченными Федей фразами родителей:
– Ну что ж, о н а, конечно, женщина эффектная. Детей нет, хватает времени следить за собой… – Это мама.
– Двадцать лет в роли ломовой лошади – это, выходит, личная жизнь? – папин вопрос. Ну и так далее. Что-то разладилось у них после двух десятков лет совместного существования. Но Федя не вникал. Его душа интуитивно защищалась от взрослых неурядиц. Федя прятался от них за книжками, за суетой школьных дел, за своими выдумками и заботами. Тут случилась как раз история со слоном.
Слон был размером с котенка. Он стоял на полке в универмаге. Так же как электрическая железная дорога, он был крошечный, но выглядел совершенно настоящим (хотя сделали его, очевидно, из фаянса). Живой казалась каждая складочка серой шероховато-замшевой кожи. Осмысленно блестели черные глазки. Чудилось, что слегка шевелится розовая влажная губа под задорно вскинутым хоботом. Настоящей слоновой костью светились изогнутые полумесяцами клыки. Вот-вот колыхнется и пойдет, постукивая коготками-копытцами по лакированному дереву.
Федя придумал слону имя – Буби. Иметь Буби у себя казалось ему неслыханным счастьем. А стоило-то счастье не такие уж великие деньги – двенадцать рублей. Но родители, занятые своими раздорами, тут проявили единодушие, объявив Федино желание странной блажью.
– Добро бы заводная игрушка, а то статуэтка для комода! Ты что, девчонка?
– Мало тебе железной дороги? Откуда у нас лишние деньги? Спроси отца, когда он последний раз получал премию!
После школы Федя забегал в универмаг и со страхом смотрел: там ли еще Буби? Не купил ли его кто-нибудь? О том, что таких слонов на складе множество, Федя и помыслить не мог. Буби был единственный! Родной просто! Федина душа истосковалась по слону-малютке. И однажды Федя не выдержал – безутешно разрыдался при родителях и при Борисе. Ну что же это такое?! Неужели никто не может понять, как ему нужен этот маленький живой слон! Заберите назад, продайте железную дорогу, возьмите все, что у него есть! Ну, не кормите целый месяц, чтобы сэкономить деньги… Да никакая не истерика, а просто ему пуще жизни надо, чтобы Буби жил с ним… Ну, ремнем так ремнем, пожалуйста… А потом купите Буби?..
Борис во время этого горького крика и плача потихоньку исчез. И появился под вечер, когда уже остывший от слез, но тоскующий Федя сжался в печальном уголке между тахтой и кадкой с фикусом. Борис нахмуренно и деловито сказал:
– Вот, принес тебе слона… – И стал разворачивать газетный сверток.
Федя недоверчиво подался вперед. И… чуть опять не заревел от обмана. Борькин слон походил на Буби лишь размером. Это было пластилиновое существо с ногами из березовых кругляшков, с хоботом из резиновой трубки, со стеклянными пуговицами вместо глаз… Федя глянул на это нелепое создание, потом на Бориса – даже без обиды, только с новой горечью. Борис все понял. И прошептал виновато:
– Я думал, ну хоть такой… Зато у него глаза горят… Вот… – Пуговицы засветились огоньками. – Там лампочки и батарейка.
– Дай, – вдруг со всхлипом попросил Федя. От Борькиного голоса, от взгляда что-то сдвинулось у него в душе. Как при первом знакомстве, когда Федя схватил крокодила и они с Борисом вдвоем отмахивались от толпы… Он посадил пластилинового зверя себе на колени и стал гладить правой ладонью, а левой взял Борьку за тонкое запястье. И тот сел рядом. И они долго молчали в углу за тахтой, глядя, как мигают желтые глаза маленького слона. И Федя – без отчетливых мыслей, но глубоким безошибочным пониманием – осознал, что прежнее их приятельство с Борисом было до этого вечера лишь вступлением к неразрывной дружбе.
…А слона Буби через день купили. И Федя был счастлив. Но к счастью примешивалась теперь печаль и даже виноватость перед Борискиным слоном, которого звали Фродо…
Долгое время оба слона стояли рядышком на книжной полке. Потом Фродо изрядно подтаял от весеннего солнца, а у Буби откололся хобот (его приклеили, но он опять отвалился). И слоны незаметно переселились в кладовку. Но тогда это не имело уже особого значения. Тем более, что к тому времени Борька успел спасти Федю от настоящей беды.
…Это случилось в марте, перед каникулами. Наступил наконец момент, когда отцу пришлось заявить:
– Федя, ты уже не маленький. И если так получится, что мы с мамой… ну, ты понимаешь… Если мне придется жить отдельно, с кем ты решишь поселиться?
Наконец-то до Феди дошло, что все это всерьез! И так ошарашило, что он не заревел. Помолчал и сказал тихо:
– Я… не знаю. Я подумаю…
– Подумай, малыш…
Заплакал Федя, только когда пришел к Борису.
В тот вечер Борис явился к папе и маме Кроевым. Очень серьезный, подготовленный к разговору. И предложил вот что: раз уж они, Виктор Григорьевич и Татьяна Константиновна, решили разводиться, не надо Федю рвать на части. Пусть он тогда живет у него, у Бориса. У них в доме. Они привыкли друг к другу, и места хватит…
Мама всхлипнула, приоткрыла рот. Папа остановил ее взглядом. И ответил так же серьезно:
– Мы подумаем, Боря. До завтра. Ладно?
Федя же сказал родителям, давя в себе слезы:
– А я к вам буду приходить в гости. По очереди…
Утром отец сообщил Феде, что их с мамой раздоры были делом временным. Что поделаешь, случается, мол, и со взрослыми людьми такое, жизнь – штука непростая. Но теперь они все обдумали… В общем, переезжать никому никуда не надо.
Потом уж Федя понял, что едва ли один короткий разговор с семилетним мальчишкой мог решительным образом повлиять на родителей. Наверно, оказалось многое другое. Но Борькины слова могли оказаться последней гирькой на чашке неустойчивых семейных весов…
По крайней мере, вечером папа взял Бориса за плечи, поставил перед собой и сказал тихонько:
– Спасибо тебе, Штурманок…
"Штурманок" – это от Штурмана. Такая была у Бориса фамилия. И Федя завидовал ему с детского сада: повезло же человеку иметь морское звание с рождения. Не какой-то там Кроев! И долго в голову Феде не приходило, что может быть у Борькиной фамилии какая-то другая, неприятная сторона.
Открылось это уже в третьем классе. Пришла им тогда в голову фантазия записаться в секцию самбо – чтобы, если кто полезет, уметь дать отпор по-научному. На дверях детского клуба "Факел" висело объявление о наборе в младшую группу. Тетя с красным лицом и недовольным голосом сидела у входа за столом. Она стала спрашивать – сперва у Бориса:
– Имя, фамилия?.. Школа?.. Адрес?.. Где работают родители?.. – И стала заполнять анкету.
Подошел коренастый дядька – с мускулами под спортивным костюмом, с короткой стрижкой, с полотенцем на толстой (дембильской) шее. Заглянул в анкету. Хмыкнул, сказал вполголоса тете:
– Ну, опять…
Штурман, Фурман, Авербах -
Все навязло на зубах…
Учишь их, а потом они мотают за кордон…
Борька замигал растерянно, беззащитно.
У Феди мысли перетряхнулись в голове, вспомнились речи взрослых, беседы по телику. Он взял Бориса за рукав.
– Борь, айда отсюда… – И уже через плечо выдал дембилю: – Между прочим, есть еще одна национальность, международная. Фашисты называется…
– Ах ты… – зашипел тот, срывая полотенце. – Инна Андреевна, из какой они школы?
– Между прочим, из советской, – сказал Федя.
Уже на улице Борис виновато объяснил:
– Ты не думай, что я испугался ему ответить… Я просто не знал как… Потому что папа еврей, а мама у него русская. А у моей мамы отец был молдаванин, а ее мама – украинка. Баба Оксана… А меня никогда даже не спрашивали, кто я… А тут… этот…
Федя вспомнил, что в первом классе был у них Сашка Гринберг, славный такой, смирный, а потом вдруг сказали, что он с родителями уехал в Израиль…
– Борька! – Федю тряхнуло мгновенным страхом. – А вы не уедете? Ну… туда…
– Фиг! – серьезно сказал Борис. – Папе один раз намекнули, так он мебель поломал.
Папа Штурман был огромен и рыж. Он работал бригадиром слесарей-ремонтников в автобусном парке. Там-то на собрании (как узнал Федя впоследствии) и случилась эта история. Слесари требовали сделать субботу нерабочим днем. Дирекция возражала, бригадир Штурман, в свою очередь, отстаивал интересы своего коллектива: мы, мол, как все нормальные люди, имеем право на два выходных в неделю. Тут встал какой-то вертлявый тип и начал распространяться, что надо думать о выгоде всего автохозяйства, а любовь к нерабочей субботе – это вообще дело подозрительное. Знаем, от кого идет, от какой религии. Если, говорит, очень уж кому приспичило чтить день субботний, пускай едет в известную страну…
Он не договорил. Кулак папы Штурмана, похожий на веснушчатый арбуз, описал дугу и грянул о трибуну, на которой бригадир как раз находился. Верхняя доска от этого канула в трибунные недра, боковые стенки расселись, словно картонные, а передняя – с эмблемой из колеса с крылышками – дала продольную трещину. Голосом, от которого выгнулись наружу оконные стекла, папа Штурман пообещал:
– Я тебе … … … сейчас покажу дорогу не в ту страну, а в … … … и ты побежишь у меня туда, как наскипидаренная … … ….
Вертлявого оратора унесло в угол потоком воздуха и хохотом слесарей и водителей. Над трибуной клубилась пыль.
– Милиция-а-а! – верещала секретарша директора.
– Зови, зови милицию, – добродушно согласился папа Штурман. – У меня, между прочим, неприкосновенность, я депутат горсовета…
Потом Борис показывал Феде газету-многотиражку, издававшуюся в автохозяйстве. Там была статья с очень длинным названием: "Александр Македонский тоже был неплохим бригадиром, но зачем же трибуны ломать?" Впрочем, упрек за трибуну был единственный в этой статье. В основном же позиция бригадира Штурмана признавалась обоснованной, а чиновники из аппарата подвергались всяческой критике.
Трибуну папа Штурман починил. Подумаешь, работа! Он был мастер на все руки. И Борис научился у него многому. Недаром Федя многократно говорил Оле:
– Вот приедет Борис, он тут у нас все наладит…
Борис прибежал утром, когда Федя и Степка еле продрали глаза. Степка завизжал и облапил Борьку за шею.
– Спасите, душат! – сказал Борис. – Ты чем это мне пузо царапаешь, террорист?
– Это пряжка! У меня день рождения был, Федя подарил от него и от тебя. Правильно?
– Само собой, – подтвердил Борис, потирая под белой футболкой живот. – А я тебе еще один подарок привез. Вот… – Он полез в карман на новеньких, еще хрустящих шортах из серой плащевой ткани. И вытащил пластмассовый пистолет. Щелк – из ствола выскочила клоунская головка, закачалась на пружинке.
Степка опять взвизгнул. И умчался хвастаться подарком.
– Наплавался, значит, – сказал Федя Борису. – Ну и как?
– Интересно. Столько всего насмотрелись, даже каша в голове. Здорово… Только потом уже домой хотелось… И погода еще фиговая, от Ленинграда до Ульяновска – везде холод. И в Москве дожди. А сюда приехали – будто Африка. Первый раз оделся по-летнему, как нормальный человек…
– А я тут ни разу не искупался даже. Мать говорит: вот приедет Борис, тогда пожалуйста… Тебе полное доверие.
– Степку отведем и махнем! Ага?
– Ладно. Только…
– Что? – Борис чутко уловил Федину нерешительность.
А дело в том, что с утра должны были Федя и Нилка прийти к Оле и приводить в порядок лабораторию.
Борис глянул из-под ресниц. И сказал безошибочно:
– Чегой-то царапает твою грешную душу, дядя Федор. Раскалывайся…
– Ничего не царапает! Познакомился я тут… с одними людьми. Дело затеяли.
Ну и поведал все Борису, сердясь на себя за непонятное смущение и виноватость и понимая, что Борис все его чувства и мысли читает как на белом листе.
Но он же был замечательный, лучший на свете человек, Борька Штурман! Он поскреб щетинистую макушку и сказал с нарочитой опаской:
– А меня-то возьмут в эту компанию? Я тоже кином интересуюсь…
– На тебя там вся надежда, – с хмурой озабоченностью сообщил Федя. – Потому что никто не может ни молоток толком держать, ни паяльник. А работы всякой во сколько…
– Эх, рабо-ота… – протянул Борис на мотив "Эх, дороги, пыль да туман…".
Федя спрятал за деловитостью недавнее смущение:
– Кстати, у Ольги в школе можно будет для тебя справку выбить, что отработал практику на киносъемке. Сейчас ведь где угодно можно отрабатывать. Это чтобы тебе не вкалывать в августе на опытном участке… А то прогулял июньские трудовые дела в родной школе, турист несчастный!
Борис вдруг сказал. Строго так:
– Ты мне зубы, Феденька, не заговаривай. Боюсь я…
– Чего?!
– Не получилось бы у тебя как с Настасьей. Опять будешь изводиться до нервного истощения…
– Да ты что!.. Вот ты сам на нее посмотришь! Разве Ольга похожа на тех, кто крутит людям мозги?
Звездная метка
Оля думала, что Борис, о котором не раз вспоминал Федя, – это рослый парнишка с ухватками мастерового и снисходительным взглядом старшего приятеля. Этакий Данила-мастер. А с Федей пришел невысокий, тонкий (даже ломкий какой-то) мальчишка с острыми локтями и торчащими, "гранеными" коленками. Смуглый, с темным ежиком стрижки. Он вздохнул стесненно, бормотнул "здрасьте", прошелся по Оле взглядом из-под густых, похожих на черные зубные щетки ресниц (Оле показалось, даже, что они пощекотали ее). И сказал:
– Федор говорит, что паять надо что-то и приколачивать.
Паять надо было контакты у моторчика от старого вентилятора. Тогда моторчик станет через редуктор крутить катушку в бачке во время проявления пленки. А приколачивать следовало полки в старом платяном шкафу, который рассыхался здесь, в гараже. Федя и Нилка уже сделали наполовину эту работу, но Оля посмотрела на нее с недоверием. Подпорки полок были жидкие, ставить туда тяжелые банки с растворами – себе дороже.
Борис пошатал шкаф и сообщил, что "эту продукцию середины века" надо сперва сколотить и укрепить саму по себе, а уж потом ставить полки. Иначе это все равно что клеить обои в доме, который съезжает с обрыва в реку…
– Но сперва – на речку! Искупаемся! – напомнил Федя.
– Конечно… – охотно отозвался Борис. – Только вот сколочу этот памятник архитектуры… Нил, дай-ка отвертку, надо открутить шарниры…
Нилка прыгнул в угол, где валялись инструменты. С такой готовностью!
Провозились два часа. Потом сходили на узкий пляж под заросшим обрывом Ковжи. Оля плавала и ныряла наравне с мальчишками, а Нилка насупился и купаться отказался.
– Дома не велят, что ли? – сказал Борис. – Давай мы твоих родителей уломаем. Мол, на нашу ответственность…
– Да нет, мне самому не хочется. Нисколечко.
Но когда они вышли из воды, Нилка смотрел, кажется, с завистью. Федя наклонился к нему и спросил шепотом:
– Ты, может, плавать не умеешь? Давай научим. Да и мелко здесь, не потонешь.
– Нет, я умею. Нас учили во втором классе, в бассейне… – Он вдруг осторожно взял на ладонь Федин крестик – тот качался у его лица. – Можно я посмотрю?.. А ты по-настоящему в Бога веришь, да?
Федя помолчал секунду и сказал:
– Да, Нилка.
– А… ты так думаешь? Бог только нашими делами распоряжается, на Земле, или везде-везде? Во всех галактиках?
– Я думаю, что везде, Нилка…
– Это хорошо, – сказал он серьезно и непонятно.
Когда поднялись по откосу, все чувствовали себя слегка виноватыми перед Нилкой: они-то купались, а он, бедняга, ждал и жарился. Но Нилка повеселел и вдруг сказал:
– Хотите посмотреть, где была мастерская прадедушки?
Борис, конечно, ничего не понял. А Федя хотел: вдруг показалось, что есть в этом завязка для нового события.
Оля спросила:
– А далеко это?
– Нет, что вы! Два квартала!
Они вышли на Пароходную улицу, всю в разлапистых кленах. Потом Нилка свернул в тесный проход между заборами, где тропинка пряталась в чертополохе и крапиве. Ему-то в школьных штанах ничего, а остальные…
– Ну С'сусанин, – сказал Федя. Впрочем, себе под нос.
Вышли наконец на заросший репейником и бурьяном пустырь с какими-то сарайчиками и хибаркой без окон. За хибаркой поднималась кирпичная стена с еле заметными пятнами побелки.
– Вот тут, – слегка торжественно известил Нилка. – Раньше здесь проходил Котельный переулок. А стена эта – для безопасности от пожара, называется "брандмайор"…
– "Брандмауэр", чучело ты ученое, – сказала Оля, почесывая ноги.
– Ну ладно, все равно… А за стеной как раз и стояла фотография. Деревянная. А передняя стена и полкрыши у нее из стекла… Смотрите, наверху еще буквы остались…
В самом деле, приглядевшись, можно было рассмотреть остатки крупных букв, написанных когда-то черной краской:
ФОТОГРАФЪ Н.Е. БЕРЕЗКИНЪ
Федя, почесываясь, как и Оля, объяснил Борису:
– Нил Евграфович его звали. Он до революции был знаменитый в нашем городе фотомастер.
– Да, – подтвердил Нилка. – После него осталась с'совершенно уникальная коллекция негативов. Папа их целый год разбирал, когда составлял картотеку… Зато теперь он записал ее на дискету. Если надо какой-нибудь снимок найти – вставил, нажал – и пожалуйста… На этих негативах целая эпоха. С'страх подумать, что они могли пропасть.
– Куда пропасть-то? – сказала Оля.
– Очень просто. Прадедушки уже не было в живых, а за дедушкой пришли в тридцать с'седьмом году. Ну, как за многими тогда. Говорят: вы шпион. И обыск начали. А ящики с негативами бабушка заранее спрятала на чердаке, туда не добрались… А то бы с'с концом…
– А дедушку расстреляли? – тихо спросил Борис.
– Нет, он, к с'счастью, вернулся. Из лагеря он, когда война, началась, попросился на фронт, и ему разрешили. А после войны пришел домой. А потом уж у них с бабушкой родился мой папа, он был поздний ребенок… А если бы дедушку расстреляли, тогда бы папа родиться не успел, и меня бы тоже на свете не было. Можете такое предс'ставить?
Представить такое было невозможно. Чтобы вот этого Нилки "с'совершенно не было на свете"! Страшно даже стало. И Борис тихонько спросил о другом:
– Ты про дискету говорил. У вас что, компьютер есть?
– Есть маленький, "бэкашка". "Электроника-001"… Папа в прошлом году купил. Говорит: надо быть на уровне современности.
Оля оживилась и спросила с подходом:
– Нилушка, а папа его для себя купил или тебя тоже подпускает?
– Почему – для с'себя! Да я-то как раз и торчу за ним больше всех! Даже мультики на мониторе делать научился! А у папы он только для справок. Если надо, например, какую-нибудь старую фотографию для исторической передачи…
– А кто твой папа? – спросил Борис.
Федя и Оля переглянулись. Они этим до сих пор как-то не удосужились поинтересоваться.
– Папа-то? – Нилка вроде бы слегка удивился. – Он оператор областного телевидения… То есть сейчас не областного, он там поругался с начальством и стал работать в независимой программе "Устальские колокола". Знаете?
Программу знали, конечно. От нее кряхтели и ежились все бюрократы Устальской области. А еще в этой программе были передачи про городскую старину и детские выпуски "Здравствуйте, я ваша тетя…".
– И молчал! – жалобно сказала Оля. – Нет чтобы познакомить с папой! Он-то в тыщу раз больше нас понимает в съемках! Посоветовал бы что-нибудь для фильма…
– Я, конечно, познакомлю! Мама целый месяц говорит: хоть бы посмотреть, с кем это ты там связался? Может, с наркоманами или… с этими… на "ракетчиков" похоже…
– С "рэкетирами", горюшко мое… Большое твоей маме спасибо, – сказала Оля.
А Федя спросил:
– Почему "целый месяц"? Мы же всего несколько дней знакомы.
– Правда? – изумился Нилка.
День получился хороший, длинный, с веселыми разговорами и всякими полезными делами. Обустроили шкаф, расставили на полках киноимущество, наладили мотор для бачка. Борис развесил в нужном порядке инструменты. Потом снова сходили на "исторический" пустырь, чтобы снять, как Нилка разглядывает стену с именем прадедушки. Это Борис придумал: "Вы что, товарищи, разве можно упускать такой кадр! Здесь же та самая… как говорится, связь поколений! А еще надо старинные фотографии про город снять. Чтобы не только нынешние дни были, но и как раньше…" Идея всем понравилась. А съемка на пустыре на этот раз сорвалась – забыли экспонометр. Ничего, успеется еще! Впереди июль, август…
К концу дня Оля стала смотреть на Бориса с особой ласковостью и уважительностью. Будь это Настасья Шахмамедова, Федя воспылал бы ревностью. А тут… ладно уж…
В середине дня пришлось, конечно, сбегать домой, чтобы пообедать, а потом снова – чтобы доставить из детсада Степку. Затем Федя и Борис опять умчались туда, где урчал моторчик, вращая в бачке отснятые накануне пленки: о том, как Нилка бродит и разглядывает городские чудеса. Пленки получились что надо. Нилка вовсе не деревенел, как Федя, когда его снимали. Ходил, смотрел, оглядывался, задумывался, как положено, чтобы "создать настроение". Особенно хороши были крупные планы с его лицом. Смотрит сперва серьезно, тревожно даже, потом глаза теплеют, и наконец – улыбка…
Домой Федя и Борис возвращались уже после десяти. Хорошо, что дни в конце июня светлы до полуночи… Шли изрядно утомленные и потому, наверно, молчаливые. Федя все поглядывал и не решался спросить: "Ну, как они тебе – Оля и Нилка?" Но Борька, он же все чуял. И сказал:
– Нил этот – прямо уникальное существо. С ним не соскучишься… Полки приколачиваем, и он говорит: "Давай для прочности поставим кронпринцы…" – "Что-что? Кронштейны, наверно?" – "Ой, да. Я помню, что какое-то слово придворное. А точно забыл…"
Борис вроде бы подсмеивался над Нилкой. Но Федя знал, что это не так. Дело ведь не в словах "уникальное существо", а в том, каким тоном они сказаны. Тон был сдержанно-ласковый и почему-то тревожный. Впрочем, тут же стало ясно почему. Борис проговорил уже без намека на улыбку:
– Знаешь, Федь, по-моему, его в школе затюкивают.
– Ты думаешь? – обеспокоился Федя.
– Толпа всегда изводит таких вот… на других не похожих. Тех, кто сдачи дать не может… Он же языкастый и откровенный. Небось перед учителями права качает, а одноклассники гогочут. И потом его же клюют…
Картина была правдоподобная. Так, скорее всего, и есть.
– Жалко, что он не в нашей школе…
– И не в Олиной, – вздохнул Борис. – Она тоже могла бы заступиться, если что.
– Ты думаешь? – опять сказал Федя с сомнением.
Борис глянул искоса:
– А что! Она же храбрая девчонка.
– С чего ты взял?
– Ну… вообще. Сережки вот, например… Это не каждый решится – уши прокалывать. В живое иголку толкать…
– Ох уж! Некоторые девчонки с младенчества сережки носят. Все они, что ли, ужасно храбрые? А наша Ксения? Тоже уши проколоты, а такой трусихи свет не видывал…
Борис несогласно молчал. Федя добавил:
– А ухо кольнуть – подумаешь! Все равно что укол тоненьким шприцем…
– Уколы-то в какое место ставят! А здесь – рядом с головным мозгом.
Можно было бы заметить, что собственный Борькин мозг вдруг потерял склонность к здравым суждениям. Или хотя бы сказать с ехидной подозрительностью: "Ох, Боренька…" Но хватило ума придержать язык. И Федя сказал другое:
– А здорово ты придумал – старые фотографии снять…
– Это потому, что я в плавании на старинные города насмотрелся, – с облегчением отозвался Борис. – А наш Устальск, если приглядеться, разве хуже?
Нилка сказал, что фотографий про старый город у них дома целый альбом.
– Пойдемте, покажу!
– Да ну, – заробела Оля. – Ввалится такая компания… Что родители скажут?
– А что они скажут? – удивился Нилка. – Люди по делу пришли! А кроме того, они сами хотели познакомиться… Только их сейчас, к сожалению, нет дома…
Когда пришли, Нилка выволок с антресолей в коридоре могучий, чуть не с себя ростом, альбом и ухнул на пол. Кажется, загудела вся двенадцатиэтажка.
– Сейчас опять лифт отключится, – заметил Федя.
Альбом развернули на диване, сдвинулись над ним…
Подымая страницами медленный ветер, Нилка перелистывал устальскую историю. Узнавались, хотя и не сразу, старые улицы. Кое-что похоже, а кое-что совсем не так.
Оказывается, на здании городской думы, где сейчас краеведческий музей, возвышалась раньше пожарная каланча. В сквере перед Домом пионеров (бывшим дворянским собранием) стоял памятник царю Александру Второму. У памятника гуляли дамы в шляпах с цветами и в юбках до пят, бегали нарядные, по-старинному одетые мальчики и девочки с обручами… Где они теперь? Если и живы, то уже такие, как Анна Ивановна, что живет на два этажа выше Нилки…
А вот цирк с полотняным верхом на том месте, где теперь стадион… Хибары заводского поселка рядом с товарной станцией – там сейчас большущий микрорайон Сортировка…
– Смотрите, это церковь, которую сейчас ремонтируют! – узнал Федя. – Колокольню такую же опять построили!
– Забраться бы на нее, – предложил Борис. – Вот оттуда уж панорама вышла бы что надо! Все Заречье и старый центр.
– Попрут, – уверенно сказала Оля. – Я на одну церковь пробовала залезть, на ту, где сейчас архив, так сторож такой вой поднял: "Я сейчас в милицию!.. Хулиганка!.."
– То архив, а то настоящая церковь, – рассудил Борис. – Церковные служители должны быть добрые и милосердные, им так положено. И если попросить хорошенько…
Все почему-то взглянули на Федю. Словно подумали: "У тебя крестик, это вроде пропуска…" Федя не стал ни смущаться, ни обижаться. Только сказал:
– Я, между прочим, после крещения ни в одной церкви не бывал… Не понимаю, как люди могут молиться в толпе…
Оля возразила серьезно:
– Значит, могут, раз столько тысяч лет подряд храмы строят. Когда все вместе – это не обязательно толпа…
– Может быть… Тут, наверно, привычка нужна… – примирительно отозвался Федя.
Все вежливо задумались, потом Нилка прервал молчание:
– А вот прадедушкина мастерская! Совсем новенькая…
Стена мастерской блестела частыми квадратиками стекла. Над дверью четко выделялась вывеска: "Н.Е. Березкинъ. Художественная фотографiя". У тротуара стояла коляска извозчика, из нее выходил господин в шляпе-котелке…
Оля навинтила на объектив линзу – чтобы снимать с полуметра.
– Мальчики, свет!
Включили принесенный с собой рефлектор с лампой-пятисоткой. Оля начала снимать фотографию за фотографией. Это была хитрая работа – снять так, чтобы одно изображение заменяло другое постепенно, наплывом. Приходилось плавно закрывать диафрагму, специальной ручкой отматывать ленту кадров на сорок назад и опять нажимать на спуск, медленно открывая диафрагму уже над другим снимком…
Борис держал осветитель, Нилка листал альбом. Федя по экспонометру следил, чтобы свет был какой полагается… На десяток снимков потратили, наверно, целый час. Аж взмокли. И так-то жара, а тут еще эта лампа!.. Наконец вернули альбом на антресоли, и Борис попросил нетерпеливо:
– Покажи "бэкашку"-то…
Компьютер стоял в этой же комнате, на угловом столике. Нилка охотно сдернул полотняный чехол, включил монитор, без боязни дал каждому понажимать клавиши. Конечно, на дисплее получалась абракадабра. Потом Нилка уселся за пульт сам.
– Сейчас переведу в систему "Бейсик" и покажу кое-что.
Он на память набрал несколько строчек иностранных слов и цифр – они засветились на экране. Нажал клавишу, строчки исчезли. На темном экране стали возникать яркие точки… Созвездия! Пролетел среди них метеорит. Потом одна точка выписала окружность. Светящиеся полоски неторопливо заштриховали этот кружок, и получился белый диск планеты. Вокруг него забегал продолговатый спутник. Затем в углу экрана веером разбросались короткие лучи, из них вылетела искра, ткнулась в планету, раскидав мелкие вспышки, и ушла рикошетом за пределы звездного неба…
– Вот, – слегка горделиво произнес Нилка. – Называется "Визит звездного корабля"…
– Здорово, – похвалил Борис. – А долго рассчитывал?
– Ну… не очень долго. Средне…
– А можно город на экране нарисовать? – спросила Оля.
– Такой, как на вазе, конечно, нельзя!.. Вообще-то у компьютерной графики неограниченные возможности, – виновато разъяснил Нилка, – но это маленькая машина…
– Нет, нет! Не такой, как на вазе! Попроще городок, но тоже сказочный. С домиками, башнями…
– Это, наверно, можно. Если рассчитать программу…
– А зачем тебе? – спросил у Оли Федя.
– Тогда можно было бы титры фильма с компьютера снять! Сразу и сказка, и современность…
– Сделать бы еще, чтобы в городке человечки бегали! – развеселился Борис. – Верно, Оль?
– Мы четверо, – сказал Федя. – Бегаем и снимаем.
– Лучше трое, – серьезно возразила Оля. – А Нилка пусть по воздуху летает, над крышами… Я знаете что придумала? Чтобы он в фильме тоже летал! И многое пусть разглядывает с высоты. Тогда еще сказочнее будет!
Нилка обвел всех настороженными синими глазами. Надулся почему-то и сообщил:
– У меня не получится. Я же почти не научился еще летать-то…