‑ Хорошо, что парашюты не зарыли, а то бы околели к утру в этом чертовом лесу.
Голос доносился из‑под кучи белой перкали, обложенной еловыми ветками. Отличить это убежище от снежного сугроба можно было шагов с десяти, не дальше. Переночевать, закутавшись в парашюты, предложил Сименцов. Этот 19‑летний красноярский паренек попал в разведшколу из Двинского лагеря военнопленных. Поначалу Волков шуганул Сименцова и приказал не мешкая рыть яму, прятать десантную амуницию. «Парашют в воздухе ‑ это средство доставки агента и его спасительная крыша, парашют на земле ‑ это визитная карточка шпиона, сокращающая шанс на выживание», ‑ наставлял группу перед вылетом начальник лагеря основной подготовки лейтенант Май. Но когда тепло от выпитого с радистом сразу после приземления большого глотка водки стало проходить, Волков плюнул на немецкую инструкцию и скомандовал: «Маскироваться и спать в парашютах».
Он проснулся за минуту‑другую до возгласа Сименцова, осмотрелся. Сквозь осиновые стволы и редкие ветки метрах в 50 виднелась небольшая поляна. Та самая, на которой они этой ночью собрались все вместе. Снег был вытоптан четырьмя парами ног, от поляны в сторону чащобы вели отчетливые следы. Было очевидно, что по снегу волокли что‑то тяжелое. «Здорово наследили. Надо уходить отсюда, ‑ подумал Волков, ‑ а куда?» Стараясь не разрушить берлогу, не упустить накопленное за ночь тепло, он достал аккуратно сложенную карту. «Если нас точно выбросили, то мы должны быть где‑то здесь… Вот в этом квадрате… Да что гадать, надо посылать кого‑нибудь в разведку».
‑ Сименцов! ‑ вполголоса позвал Волков.
‑ Я, командир.
‑ Собирайтесь, пойдете с Корытко, разузнаете, где мы. Идите на восток, кажется, там лаяла собака, когда мы спускались. Да побрейтесь!
‑ На морозе‑то?
‑ А ты думаешь, в кутузке будет теплее, если твоя заросшая морда вызовет подозрения?
Наскоро съев на двоих банку консервов, приведя себя в порядок, Сименцов и Корытко скрылись за частоколом деревьев.
‑ Надо уходить из леса… Слышь, командир? ‑ пробурчал, высунувшись из своего укрытия, радист. Ему было немногим за 30, в рядах Красной Армии успел повоевать пару месяцев, а уже в августе 1941‑го хлебал баланду в немецком пересыльном лагере. В группу Волкова его включили за неделю до вылета на задание, привезя аж из Германии, из Дальвитца. Знал его Волков плохо и потому немного побаивался.
‑ Надо. Вот только куда? ‑ как бы сам у себя спросил Волков.
‑ Это как понять «куда»? ‑ строго, даже с каким‑то вызовом спросил радист. ‑ Уж не в сторону ли НКВД поглядываешь, командир?.. То‑то мне еще в школе намекали поосторожнее с тобой быть, не ровен час, побежишь у комиссаров прощения просить и всю группу продашь.
‑ Ты это брось, Веселов. По законам военного времени за такие слова я тебя и пристрелить могу.
Волков, смотревший до этого на сходящиеся в одной точке верхушки деревьев, повернулся лицом к Веселову и увидел направленный на него ствол револьвера. Радист вцепился в командира взглядом, но по губам блуждала улыбка.
‑ Не можешь, ‑ Веселов медленно разжал ладонь, и револьвер беспомощно повис на указательном пальце. ‑ Без рации ты никому там, за линией фронта, не нужен. И комиссары тебе спасибо не скажут, если придешь к ним с повинной и мой труп принесешь. Они за мою смерть тебе еще пяток лет лагерей впаяют. Я радист! Конечно, и ты можешь на ключе «яблочко» отстучать, но кто под него станцует? Коды, они у меня все в голове, а ты там собираешься дырку сделать. Ну ладно, хватит собачиться. Нам друг за друга держаться надо, мы здесь чужие. По одному мы все сдохнем, вчетвером еще можем уцелеть. А повезет ‑ так и на сытую старость заработаем. В третьем рейхе…
Веселов примирительно спрятал за пазуху револьвер и достал фляжку.
‑ Давай лучше выпьем. А то и парашют что‑то уже не греет. У тебя осталось, что хлебнуть?
‑ Пока есть, ‑ ровным голосом ответил Волков и вытащил флягу.
Они сделали несколько глотков, Волков поморщился, радист с непроницаемым лицом, как будто и не пил.
‑ Согрелась за ночь, зараза. Открой консервы, что ли…
Командир достал из мешка банку тушенки, ножом срубил крышку, поддел ломоть мяса и протянул банку Веселову.
‑ А ты про «яблочко» для красного словца сказал или как? ‑ спросил Волков, пережевывая холодную свинину.
‑ Про какое яблочко? ‑ вскинул глаза радист.
‑ Ну, про то, что я на ключе могу отстучать.
‑ Ха… А что это ты вдруг?
‑ Да так… Я флотский… На подводной лодке ходил.
‑ Ух ты, а я и не знал… Да не смотри ты на меня так, я и вправду не знал, брякнул, что на ум пришло, ‑ Веселов передал банку Волкову, ‑ а как же ты среди нас, сухопутных, оказался?
‑ Долгая история.
‑ А давай еще по глоточку, и история короче станет.
Они выпили.
‑ Я сам‑то питерский. Родился в деревне, а потом с отцом переехали в город, я как раз в школу пошел. Отец года до 25‑го работал садовником на Васильевском острове. Деньги небольшие, думал, где лучше найдет, ‑ подался в извозчики. Так на кобылий зад до самой войны и смотрел. Мать‑то все с нами, с детишками. А война началась, мы подросли, ее взяли медсестрой в госпиталь, там же, в Ленинграде. Я к тому времени окончил восемь классов, школу ФЗУ, поработал электриком на «Электросиле», есть такой завод в Ленинграде…
‑ Грамотный ты, Волков.
‑ Да не Волков я. Это немцы кличку дали. Я Михайлов. Николай Егорович Михайлов… Ну вот, военкомат направляет меня в 39‑м в учебный отряд подводного плавания. Радости было! Девки проходу не давали ‑ моряк! Да не какой‑нибудь, подводник! После учебы попадаю я на Балтфлот, на лодку С‑3. Красавица: запас хода, огневая мощь ‑ гроза и гордость, да и только! И черт меня дернул во время вахты принять стаканчик. Друзья подбили. Они‑то свое отстояли, а я на посту. Короче, отделался выговором, и из комсомола меня турнули. Ты чего улыбаешься?
‑ Я тебе потом про свой комсомол расскажу ‑ смех и слезы. Ну, ладно, давай дальше.
‑ Перевели меня на другую лодку, а тут война. Два года мы гоняли немцев по Балтике; бывало, и немцы гоняли нас, не дай бог как! Но на воде беда, на суше ‑ не лучше. В 42‑м в блокаде сначала умер отец, а весной ‑ мать. От чего ‑ не знаю, я под водой был. Наверное, от голода. Тогда от голода мерли как мухи… А тут и до меня судьба добралась. Через год весной во время моей вахты на лодке произошла авария. Не буду тебе рассказывать, что к чему, это долго, скажу только, что моей вины в том не было. Но припомнили и пьянство в 40‑м, и исключение из комсомола ‑ дали мне по шапке с размаху: трибунал, пять лет лагерей. Отсидел я полгода в Ленинградской тюрьме, написал ходатайство в Президиум Верховного Совета ‑ и заменили мне Сибирь штрафным батальоном. Кинули нашу роту сразу в пекло, на Псковское направление. Я старшиной хозвзвода был, конвоировал арестованных. Сам еще вчера под замком сидел, а тут других стеречь доверили. Арестованных сдал, надо было роту догонять. Догнал. Она вперед пошла. А немцы нас отрезали. Человек 50. Попытались сопротивляться, да куда там! Немцы подогнали два танка, так мы не знали, куда от огня спрятаться. Из 50 в живых семеро осталось. И мне повезло. Ну, а дальше как у всех: лагерь, разведшкола… Давай еще по глоточку.
‑ Давай. Здесь не на лодке, из комсомола за пьянку не исключат, ха‑ха… Закуси… У меня с комсомолом особые счеты. Я тоже не из графьев. Отец умер, когда мне было одиннадцать. Он из простых, ярославских, землю пахал, плотничал, кондуктором на железной дороге служил. Много не накопил. Он помер ‑ и я в батраки, скотину пасти. Два года походил в деревенскую школу ‑ на том вся моя наука и окончилась. Но в комсомол меня в нашем селе Никитском приняли. А как же ‑ голытьба в первых рядах бежала. Было это в 24‑м, как раз незадолго до того, как матери переехать в Нерехту. Переезжаем мы с ней, устраивается она на текстильную фабрику, я в УКОМ, зарегистрироваться. Записали, что, дескать, прибыл такой из деревни. А через неделю прихожу ‑ там собрание, и мой вопрос слушают. Говорят, ты, товарищ Платонов (Платонов ‑ это я) не достоин быть в наших первых рядах по причине своей неграмотности. Вот тебе и на, говорю, это как же так? В деревне об этом и спору не было, наоборот, звали. Так то, говорят, в деревне, а здесь, считай, город. Исключили! Устроился я учеником в токарную мастерскую к одному частнику, проработал у него четыре года, а там ‑ на фабрику «Красная текстильщица» попросился. Дослужился до машиниста дизельного двигателя внутреннего сгорания. Пока работал на фабрике, окончил школу повышенного типа без отрыва от производства. Четыре класса образования! Начальство хвалило, в комсомол опять приняли, сказали, что раньше ошиблись, перегнули… А тут по стране шумиха поднялась: все на помощь шахтерам Донбасса! Опять собрания, митинги: молодежь впереди…дадим стране угля! Вызвали меня, говорят ‑ поедешь добывать! А у меня здоровье никуда не годное, не осилю, говорю. Да и здесь я на месте, пользы больше принесу, потому что делаю знакомое дело. Э‑э, Платонов, сказали, не понимаешь ты политики партии, ‑ и исключили из комсомола! В 33‑м меня призывают в армию, оканчиваю я с отличием полковую школу, второй год службы ношу уже погоны младшего командира. В 35‑м подаю рапорт на сверхсрочную и остаюсь помкомвзвода по радиоделу. На следующий год принимают меня в комсомол. Опять говорят, что достоин, что те, гражданские ‑ дураки и бюрократы, что в армии на людей смотрят иначе, и все такое прочее… Спасибо, говорю, служу дальше. Повышаю образование, дохожу до 6‑го класса. В 37‑м демобилизовываюсь в долгосрочный отпуск, возвращаюсь домой, устраиваюсь заведующим радиоузлом на торфопредприятие в Нерехте. Работаю за двоих, потому что радиста не берут, экономят деньги. Зарплату, понятно, получаю одну. А тут приходят из райкома, давай, говорят, неси нагрузки. Я им в ответ: а то, что за двоих на одну зарплату вкалываю, ‑ это не нагрузка? Нет, говорят, ты должен по общественной линии в самодеятельности петь. Да какая самодеятельность, когда мне поспать некогда? Тогда, говорят, приходи завтра на собрание. Прихожу ‑ а там мой вопрос! Об исключении из комсомола!
‑ Исключили?
‑ Под фанфары! Сказали, что таким не место… угадай, где?
‑ В первых рядах?
‑ Точно! Ну, не место так не место, я и сзади постою. В 39‑м отправился в освободительный поход по Западной Украине и Белоруссии, и был я там, сам понимаешь, не во втором эшелоне. А 8 июня 41‑го призывают меня на сорокапятидневный военный сбор. Любили мы летние сборы: служишь ‑ не служишь, а государство тебя одевает, обувает, кормит, в то время как зарплата дома идет. Но 22 июня он как ухнул! Немец‑то. И про зарплату позабыли. Формировались мы в Костроме и к 1 июля уже были брошены на Псковско‑Островское направление. Вот где было пекло! Нам временами мерещилось, что немцы пешком не ходят, только в танках, вроде у каждого немца ‑ по танку. Прижали нас к Чудскому озеру. Огонь ‑ с трех сторон, командование бросило все на самотек. Чтобы не попасть в плен, мы решили плыть по озеру на лодке к Нарве. Лодку нашли большую, человек на сорок, но разбитую. Охотников на это дело собралось вместе со мной одиннадцать бойцов. Остальные сказали, что лучше пусть их снарядами порвет, чем они водой захлебнутся, ‑ все смерть полегче. Выплыли мы на озеро…
‑ Так ты, оказывается, тоже не всю жизнь на суше воевал?
‑ Да, командир, ты смотри, родня мы с тобой, получается… Ха‑ха… Так вот, выплыли, а как плыть? Весел нет, гребли досками, а ветер, зараза, против нас. Вместо Нарвы прибило нас к эстонскому берегу, к местечку Красные Горы. Слава богу, горы были к тому времени еще красные. Явились мы в военкомат, оттуда нас направили в штаб корпуса, а уж корпусные ‑ в 125‑ю стрелковую дивизию. Под Черным попадаю в окружение уже с этой дивизией. Да попадаю так, что не выбраться: при артобстреле меня придавило деревом и разбило весь живот, дыхнуть не мог, потерял сознание. Это было 27 августа 41‑го. В этот же день очнулся, а кругом уже ‑ гутен морген… Привезли нас немцы в поселочек Виляндию, на пересылку. Перевязали, подлечили. Оттуда ‑ в Латвию. Там, как на базаре ‑ помнишь, в кино про пиратов, ‑ нас разобрали местные кулаки. А из меня работник как из тебя, командир, радист… Ха‑ха… Не обижайся, я в шутку. У меня тогда еще и рана не зажила, а ему, буржую, все давай, да давай, копай, да носи. Хорошо еще, общественную нагрузку не придумал, гад, а то опять из комсомола выгнали бы… Ха‑ха… И каждый день попрекал куском хлеба, говорил, что русские не люди, а звери. Однажды я не стерпел: звери? ‑ говорю, ‑ так не долго ждать, когда мы придем и порвем вас, сволочей, на куски, и будем хозяевами не только в вашей засратой Европе, но и во всем мире! Мой буржуй бегом в полицию, оттуда за мной пришел патруль и увел в участок. Четыре дня они меня били. Пробили голову, выбили зуб, тело все было черным. Потом отвезли в рижский лагерь, где я отсидел в карцере 27 суток. Когда выходил из карцера, взяли отпечатки пальцев с рук и ног, отрезали прядь волос ‑ все это положили в пакет. На память, как сказал один фельдфебель… ‑ Платонов закурил и примолк.
‑ Что было потом?
‑ Год я копал торф неподалеку от Двинска, а в мае 43‑го очутился в разведшколе.
‑ Очутился? Без сознания, что ли, был?
‑ Не смейся, каждый из нас прошел свой путь до того места, где мы с тобой сейчас пьем водку. Нам нечего таить друг от друга, кроме одного: того самого дня, когда впервые вместо «да здравствует товарищ Сталин» произнесли «хайль Гитлер». О чем в том лагере у меня спрашивали и что я отвечал, останется со мной до гробовой доски. И никому я не скажу правды: ни тебе, ни жене, ни сыну, если он у меня будет, ни майору НКВД, даже если он приставит мне ко лбу пистолет. Чего меня стрелять‑то? Я уже умер, когда сказал «хайль».
‑ И ты будешь им служить? ‑ произнес командир, не узнав своего голоса ‑ придавленного, немного испуганного и удивленного.
‑ Буду, ‑ чуть повременив, ответил радист. ‑ Я присягнул им. У меня нет сил предавать дважды. Там, в разведшколе, чуть ли не в каждом углу шушукаются: дескать, мы пришли сюда, чтобы поскорее очутиться на родине и вести борьбу с ненавистным врагом. Да хватит брехать! Вы говорите это сами себе, чтобы заткнуть голос, который каждый день, с утра до ночи твердит одно и то же ‑ «предатель, предатель, предатель…» И все вы знаете, что ваша «борьба», приди вы с повинной в НКВД, начнется и кончится тем, что вы назовете десяток фамилий своих же товарищей, которые маялись по лагерям, попали в разведшколы и не сегодня‑завтра спустятся на парашютах на соседний лес, ‑ а потом поедете валить лес в Сибири. И я знаю: никто не даст мне винтовку, чтобы я нашел и пристрелил ту сволочь, которая пробила мне голову в латвийской полиции; чтобы я поставил к стенке тех гадов, которые бросили нас на берегу Чудского озера, а сами смотались и теперь, наверно, носят большие звезды на погонах. Мне не дадут винтовку. И правильно сделают. Я не пацан, как Сименцов, и к своим 30 годам должен определить, в кого мне стрелять, если в моих руках окажется оружие. Я могу ошибиться. Но только один раз. А он уже был…
Радист Платонов достал из‑за пазухи фляжку, медленно отвернул крышку и сделал большой глоток. Повременив, протянул командиру. Тот внимательно посмотрел на радиста и мотнул головой:
‑ Не хочу.
Платонов посмотрел на фляжку, не спеша вернул ее на место и со вздохом произнес:
‑ Значит, решил…
Командир не ответил. Он посмотрел на часы и строгим, казенным голосом сказал:
‑ Что‑то разведка наша задерживается, не случилось ли чего…