Код «Мелкого беса» Ф.Сологуба
В нашей стране в последнее время антиутопии «идут косяком» [1], что весьма симптоматично характеризует постсоветское общественно-литературное пространство. Роман Татьяны Толстой «Кысь» (2001) не стал исключением, хотя о его исключительности свидетельствуют неугасающие в течение пяти лет после выхода в печать обсуждения в многочисленных форумах Интернета. Разнообразные варианты определения жанра «Кыси» (роман-сказка, посткатастрофа, пародия на антиутопию, «футуристический эпос») стали не чем иным, как попыткой найти жанр в жанре, не удовлетворясь словом «антиутопия». Яркий коктейль языковых пластов, от нецензурной лексики и старославянизмов до новейших иностранных слов, отмечаемый большинством читателей, был окрещен «лингвистической фантастикой» [2]. Подобные жанровые поиски в отношении «Кыси» лишь уводят читателя в область смакования стилистических изысков, несомненно оригинальных и поражающих своим богатством, однако, оставляя несколько в стороне идейную направленность произведения. Наперебой говоря об использованном Толстой «расхожем сюжете американской постапокалиптической фантастики» [3], когда после некой катастрофы общество возвращается на низшие ступени цивилизации, критики лишь вскользь упоминают о лежащих почти на самой поверхности национально-литературных истоках «Кыси» – произведениях М.Е. Салтыкова-Щедрина («История одного города»), Ф.К. Сологуба («Мелкий бес»), Е.Замятина («Мы»), В.Набокова («Приглашение на казнь») и других. Смотря сквозь пальцы на то, что, искусно укоренив «Кысь» интертекстуально, Толстая в своем романе ставит ребром неизбежный для русского человека вопрос «Как жить?», авторы многочисленных рецензий на «Кысь» склонны видеть в романе лишь плагиат «питерско-московско-американской писательницы» [1] и «закат мужского» [4], за «необыкновенным, раблезианским, гомерическим, божественным комизмом» [5] не усмотреть главного – книги о России и для России.
Насыщенная интертекстуальность произведения и пародийный ключ прочтения «Кыси», предложенный читателю с первых строк романа («небо синеет, высоченные клели стоят – не шелохнутся. Только черные зайцы с верхушки на верхушку перепархивают… Сбить бы парочку – на новую шапку, да камня нету» [6, 5]), позволяют, несмотря на «тотальную» литературоцентричность [1], среди прочих многочисленных межтекстовых зависимостей романа выделить парадигму «Кысь» – «Мелкий бес» в качестве основной, «несущей» конструкции.
Мы попытаемся рассмотреть книгу Толстой в преломлении одного из явных «питающих» источников текста «Кыси» – романа «Мелкий бес» Ф.К. Сологуба. Ведь, по меткому замечанию В.Пригодича, от «сологубовской «Недотыкомки» из романа «Мелкий бес» до твари-«кыси» рукой подать» [1].
Городок, переживший апокалипсис, т.е. фактически начавший свою историю с нулевой отметки, раскинулся на семи холмах. Город – это единственная активная локация, формируемая в восприятии читателя: ведь на севере – «дремучие леса, бурелом, ветви переплелись и пройти не пускают», на «запад тоже не ходи», на юг «нельзя», там «чеченцы» [6, 7]. Хронотоп, очерченный таким образом, – город на востоке, двести лет после «Взрыва». Правит этим мифическим третьим Римом – городом Федор-Кузьмичск – Набольший Мурза Федор Кузьмич Каблуков. Неслучайность прямой отсылки к фигуре старшего символиста – Федора Кузьмича Сологуба – подкрепляется в дальнейшем неоднократной цитацией из его творчества.
В частности, стихами, которые «перебелял» Бенедикт («Нард, алой и киннамон»):
Нард, алой и киннамон
Благовонием богаты:
Лишь повеет аквилон,
И закаплют ароматы [6, 23],
а также недвусмысленным ироническим намеком на сильное влияние философии Шопенгауэра (например, в романе «Тяжелые сны»): «…о прошлом годе изволил Федор Кузьмич, слава ему, сочинить шопенгауэр, а это вроде рассказа, только ни хрена ни разберешь» [6, 81–82]. Упоминаются и сологубовские «Сказочки»: «Бенедикт сел за стол, поправил свечу, поплевал на письменную палочку, брови поднял, шею вытянул и глянул в свиток: что нынче перебелять досталось. А достались «Сказки Федора Кузьмича» [6, 34].
Отметим, что угадываемое от «Аза» и до «Ижицы» наложение на оригинальный мифопоэтический пласт «Кыси» параллелей из «Мелкого беса», на наш взгляд, может служить выражением авторского видения социокультурной ситуации упадка в стране рубежа XIX–XX веков. Показателем глубины культурного слоя Федора-Кузьмичска становится масштабный и вечный образ – «…пушкин-кукушкин, черным кудлатым идолом взметнувшийся на пригорке, навечно сплющенный заборами, по уши заросший укропом, пушкин-обрубок, безногий, шестипалый, прикусивший язык, носом уткнувшийся в грудь, – и головы не приподнять! – пушкин, рвущий с себя отравленную рубаху, веревки, цепи, кафтан, удавку, древесную тяжесть…» [6, 309]. В «Мелком бесе», как показывает употребление того же образа, в не меньшем духовном оскудении пребывает провинциальная интеллигенция в лице учителя литературы Передонова:
– Все польки – хорошие хозяйки, – ответила Марта.
– Ну, да, – возразил Передонов, – хозяйки, сверху чисто, а юбки грязные. Ну, да зато у вас Мицкевич был. Он выше нашего Пушкина. Он у меня на стене висит. Прежде там Пушкин висел, да я его в сортир вынес, – он камер-лакеем был.
– Ведь вы – русский, – сказал Владя, – что ж вам наш Мицкевич? Пушкин – хороший, и Мицкевич – хороший.
– Мицкевич – выше, – повторил Передонов. – Русские – дурачье. Один самовар изобрели, а больше ничего [7, 85].
Несложно заметить, что вся ткань «Кыси» проникнута подобным отношением к узнаваемо русской ментальности жителей Федор-Кузьмичска. Однако это подобие – мнимое: как и Сологуб, стоящий выше Передонова, Толстая не любуется, а страдает от подобной косности.
Не только ставшее нарицательным («пушкин») имя поэта, но и узнаваемые образы его творчества в «Кыси» функционируют как мощное средство авторской иронии. Так, перед приездом грозного и самовластного правителя Каблукова гонцы «с саней поскакивали, и давай расстилать, чего с собой понавезли: половики камчатные, узорные да плетеные по всей Избе раскатали … благолепие такое, что вот сейчас умри, и не пожалеешь» [6, 62]. Аллюзивно эта сцена может восходить к пушкинскому «Руслану и Людмиле», где вокруг седой бороды Черномора
Рабы толпились молчаливы,
И нежно гребень костяной
Расчесывал ее извивы;
Меж тем, для пользы и красы,
На бесконечные усы
Лились восточны ароматы,
И кудри хитрые вились… [12, 679].
Появление Набольшего Мурзы подкрепляет наше предположение: « И смотрит Бенедикт как сквозь туман, и диву дается: ростом Федор Кузьмич не больше Коти, едва-едва Бенедикту по колено» [6, 63], как и «рожденный карлой, с бородою» [12, 686] герой Пушкина. Осуждая общественные непорядки, на которые при Каблукове смотрели сквозь пальцы, «голубчики» жаловались: «Всех распустил, карла гребаный!» [6, 233].
Сброшенный с Парохода Современности во времена Сологуба, обвешанный исподним во времена Федора Кузьмича («Маленькой черной палочкой в путанице улочек стоял пушкин, тоненькой ниточкой виделась с вышины веревка с бельем, петелькой охватившая шею поэта.» [6, 283]), в романе Толстой образ Пушкина – мерило всего и вся: индикатор культурного уровня общества (степень запущенности памятника), многозначный речевой оборот языка обитателей города («А кто же? Пушкин, что ли?» [6, 305]). Постепенно вытесняя вседовлеющую фигуру благодетеля Федора Кузьмича, в раздумьях и тревогах мятущегося Бенедикта образ Пушкина-пушкина (личности-памятника) становится постоянным адресатом, призванным дать ответ на все вопросы, проклятые и не только:
«Этот пушкин-кукушкин тоже, небось, жениться не хотел, упирался, плакал, а потом женился, – и ничего. Верно?» [6, 163].
«А ищи, говорит, – пушкин искал, и ты ищи…» [6, 239].
«Что, брат пушкин? И ты, небось, так же? Тоже маялся, томился ночами, тяжело ступал тяжелыми ногами по наскребанным половицам, тоже дума давила?» [6, 261].
«Ты, пушкин, скажи! Как жить?» [6, 262] – и проч.
Все общество Федор-Кузьмичска делится на несколько основных групп. Первая – «голубчики», простой народ, родившийся после Взрыва; вторая – «прежние», уцелевшие после катастрофы: «они с виду как мы. Мужики, бабы, молодые, старые, – всякие. Больше пожилых. Но они другие. У них такое Последствие, чтоб не стариться. А больше никаких. И живут себе, и не помирают, от старости-то. От других причин – это да, это они помирают. Их совсем мало осталось, Прежних» [6, 125]. Среди прежних – Никита Иванович и Лев Львович, представители интеллигенции. Третья группа – «перерожденцы» – из «прежних», приспособившиеся к новому строю.
Ядерная катастрофа, имевшая место двести лет назад, и сейчас дает о себе знать «Последствиями» и «Болезнями»: «У Ивана Говядича Последствия уж очень тяжелые. Голова, руки, плечи, – это все крепкое такое, ладное, могучее, в три дня, как говорится, не обгадишь, а из-под мышек сразу – ступни, а посередке – вымя» [6, 49–50].
Разворачивая в «Кыси» тему власти и общества, Толстая вводит в повествование «санитаров». Это силовая структура, смесь инквизиции и КГБ, в обязанности которой входит поиск и изъятие у простого народа старопечатных книг, которые «еще до Взрыва были» [6, 38]. Мотивируются эти действия как охранительные, ведь те книги излучают радиацию: «А у матушки вроде бы старопечатная книга была… Отец ее сжечь хотел, боялся. Какая-то Болезнь от них, Боже упаси, Боже упаси» [6, 44]. С оригинала снимаются «безвредные» копии и продаются на рынке. А все оттого, что «отсталость в обществе большая, народ темный, суеверный, книги под лежанкой держит, а то в ямку сырую закапывает, а книга от того гибнет, гниет, рассыпается…» [6, 215]. Утаивание книг вне закона. Санитары преследуют невежественных жителей, скачут «они в Красных Санях, – тьфу, тьфу, тьфу, – в красных балахонах, на месте глаз – прорези сделаны, и лиц не видать» [6, 45]. Нарушивших указ «забирают и лечат, и люди после того лечения не возвращаются. Никто еще не вернулся».
Толстая подчеркивает параллелизм между эпохой «Кыси» и началом советского времени тем, в частности, что строит рейд санитаров против укрывателей книг в стиле почти блоковских «Двенадцати»: «Искусство гибнет!» – вскрикнул тесть; сани разворачивало на поворотах с визгом; красным огнем полыхают наши балахоны в метельном вое, – поберегись! – красная конница бурей летит через город, и два столба света, светлая сила, исходят из тестевых глаз, освещая путь; надежа, защита, напор, – отступает кысь, не дадимся, нас много! – вперед, санитары, искусство гибнет! – в распахнутой двери избы белые оладьи перепуганных лиц…» [6, 214].
Бенедикт, поначалу соблазненный возможностью получить доступ к обширной древней библиотеке, вступает в ряды «санитаров»: «Старопечатных книг у тестя – целый склад. Когда Бенедикт доступ к книгам-то получил – и-и-и-и-и-и! – глаза-то у него так и разбежались…» [6, 191]. И даже, увлекаемый речами тестя Кудеяра, – «так всегда революцию делают: спервоначала тирана свергнут, потом обозначают, кто теперь всему начальник, а потом гражданские свободы» [6, 296], – совершает государственный переворот, убивая просветителя Федора Кузьмича. Вскоре новая власть показывает свое лицо: уничтожает книги («белоснежные, с картинками и папиросной на них бумагою, редчайшие… сокровища чвакнулись в мусороворот» [6, 310]) и вводит прежние порядки: «ни петь, ни курить на улицах» [6, 233], не собираться больше трех, комендантский час и т.д.
Правомерным в этом контексте представляется сопоставление образов Передонова и Бенедикта. Оба имеют прямое отношение к словесности, у обоих прослеживается сходный тип мышления. Так, Передонов на уроках «потешал гимназистов нелепыми толкованиями. Читал раз пушкинские стихи:
Встает заря во мгле холодной,
На нивах шум работ умолк,
С своей волчихою голодной
Выходит на дорогу волк.
– Постойте, – сказал Передонов, – это надо хорошенько понять. Тут аллегория скрывается. Волки попарно ходят: волк с волчихою голодной. Волк – сытый, а она – голодная. Жена всегда после мужа должна есть. Жена во всем должна подчиняться мужу [7, 303].
В своих толкованиях переписываемых стихов Бенедикт обнаруживает подобное же приземлено-бытовое восприятие поэтических строк:
…Жизни мышья беготня,
Что тревожишь ты меня?
А-а, брат пушкин! Ага! Тоже свое сочинение от грызунов берег! Он напишет, – а они съедят, он напишет, а они съедят! То-то он тревожился! [6, 280].
Параллелизм задается не только способом интерпретации, но и образом мышления, его архетипами. В «Мелком бесе» Недотыкомка по сути является символом передоновщины – косного, серого, бездушного, пошлого, алчного мира. «Передонов не только сходит с ума от недотыкомки, он сам — недотыкомка, олицетворение бессмысленной жестокости», – писал И.Машбиц-Веров [8]. Это персонифицированное социальное зло, преступившее границы внешнего восприятия героя и глубоко укоренившееся в его психике. «Недотыкомка – то же, что недоруха – обидчивый, чрезмерно щепетильный человек, не терпящий шуток по отношению к себе, недотрога» – отмечает Е.Макаренко, обращаясь к Словарю русских народных говоров [9]. Естественно, здесь видны определенные черты Передонова («Когда при нем смеялись и он не знал, о чем, он всегда предполагал, что это над ним смеются» [7, 24]), т.е. Сологуб еще и называет (обзывает) своего героя недотыкомкой. Однако, как личный кошмар Передонова, Недотыкомку едва ли удастся охарактеризовать, ее описание весьма неопределенно: «тварь неопределенных очертаний – маленькая, серая, юркая» [7, 146], «следит за ним, обманывает, смеется: то по полу катается, то прикинется тряпкою, лентою, веткою, флагом, тучкою, собачкою, столбом пыли на улице, и везде ползет и бежит за Передоновым» [7, 283]. Внутренний хаос, губительное мельчание мысли, распыление мира, постоянный режущий диссонанс несет в себе этот образ, «ему на страх и на погибель» [7, 283]. Ситуация порождения образа-страха, означающая разлад с окружающим миром, закладывается в основу отношений Бенедикта и Передонова с действительностью. Многочисленные «недо-» в обоих романах (недоверие, недостатки, недовольство, недоумение, недоимки, недопонимание, недоступность, недосмотр, недород) нагнетают тревожность, сигнализируют о приближении суммирующего образа-страха – недотыкомки-кыси. Толстая буквализирует «рождение» недотыкомки в сознании Передонова в сцене, когда у Бенедикта рождается необычный, мягко говоря, ребенок: «с виду как шар – мохнатое, страховидное. Круглое такое… оттолкнулось, да на пол и соскочило, по полу клубком покатилось и в щель ушло. Бросились ловить, руки растопыривать, тубареты, лавки двигать, – куды там» [6, 277].
Как интерпретационная возможность аналогичный знак «равно» между Бенедиктом и Кысью присутствует и в «Кыси»:
– Чего вы вообще?.. Вы вообще… вы… вы… вы – кысь, вот вы кто!!! – крикнул Бенедикт, сам пугаясь – вылетит слово и не поймаешь; испугался, но крикнул. – Кысь! Кысь!
– Я-то?.. Я?.. – засмеялся тесть и вдруг разжал пальцы и отступил. – Обозначка вышла… Кысь-то – ты [6, 305].
М.Золотоносов писал, что «большой Страх, который выражен в образе «Кыси», – это страх чужой, литературный, непережитой» [3]. Действительно, страх Передонова и «кысебоязнь» Бенедикта – разные вещи, лишь на первый взгляд полагающие сходство: «А что такое, собственно, Кысь? … То, чего вроде бы и нету вовсе. А вроде бы и есть. Кысь, одним словом, дальняя родственница Недотыкомки» [10]. В отличие от Недотыкомки, Кысь – образ коллективного страха, образ во многом фольклорный, мифический: «В тех лесах, старые люди сказывают, живет кысь. Сидит она на темных ветвях и кричит так дико и жалобно: кы-ысь! кы-ысь! – а видеть ее никто не может. Пойдет человек так вот в лес, а она ему на шею-то сзади: хоп! и хребтину зубами: хрусь! – а когтем главную-то жилочку нащупает и перервет, и весь разум из человека и выйдет» [6, 7]. Но, как оригинальный авторский ход, «закысивание» Бенедикта, непроизвольно ведущее читателя к, казалось бы, однозначному сравнению Бенедикта и Передонова, имеет целью скорее выведение главного героя из «канареечного», «мышиного» круга воображения к свету – просветительской, сатирической, но и просвещающей, развивающей разум толстовской азбуке: «Азбуку учи! Азбуку! Сто раз повторял! Без азбуки не прочтешь!..» [6, 314].
Через оба романа связующей нитью проходит мотив запрещенной книги-знания. Передонов, подобно федор-кузмичским обывателям, лишь прячет книги, не используя заключенное в них знание и страшась: «В это самое время глаза Передонова остановились на полочке над комодом. Там стояло несколько переплетенных книг: тонкие – Писарева и потолще – «Отечественные Записки». Передонов побледнел и сказал: – Книги-то эти надо спрятать, а то донесут» [7, 67].
Преодолевая запреты («ведь сказано: книг дома не держать, а кто держит, – не прятать, а кто прячет, – лечить» [6, 239]), Бенедикт тянется к чтению. Взрыв, словно некая литературная амнезия, дал толчок к наивно-восторженному, непредвзятому, «взрывному» интересу к веками накопленному опыту, к Книге: «Старая бумага, древние переплеты, кожа их, следы золотой пыльцы, сладкого клея. У Бенедикта немножко подкашивались и ослабевали ноги, будто шел он на первое свидание с бабой. С бабой!.. – на что ему теперь какая-то баба, Марфушка ли, Оленька ли, когда все мыслимые бабы тысячелетий, Изольды, Розамунды, Джульетты, с их шелками и гребнями, капризами и кинжалами вот сейчас, сейчас будут его, отныне и присно, и во веки веков… Когда он сейчас, вот сейчас станет обладателем неслыханного, невообразимого… Шахиншах, эмир, султан, Король-Солнце, начальник ЖЭКа, Председатель Земного Шара, мозольный оператор, письмоводитель, архимандрит, папа римский, думный дьяк, коллежский ассессор, царь Соломон, – все это будет он, он…» [6, 287].
Пытаясь найти ответ на главный вопрос – как жить? – Бенедикт уверенно продолжает поиски некой главной книги, в существовании которой он уверен: «А кто ж главную книгу зажал и держит, – главную-то, где сказано, как жить?..» [6, 287]. Для Бенедикта все происходящее в «Кыси» – своего рода прохождение ступеней обучения (Аз – Ижица), этап образования, в течение которого он начинает видеть в «прежних» роль наставников-учителей, за которыми в романе – по умолчанию – признается право и правда. Новый взрыв чудесным образом не причиняет им вреда, отправляя в мир иной всех остальных по принципу, видимо, «интересно, если оставить это, а то убрать, что получится?». Толстая оставляет в живых Бенедикта (ученика) и Никиту Иваныча и Льва Львовича (учителей); последних, правда, в херувимоподобной форме:
Прежние согнули коленки, взялись за руки и стали подниматься в воздух…
– Так вы не умерли, что ли? А?.. Или умерли?..
– А понимай как знаешь!.. [6, 317]
Однако одними взрывами и обрубанием лишних конечностей, как мы видим в антиутопии Толстой, передоновщину и ее «Последствия» не изживешь. Изобилующими в тексте непечатными словами возвращая читателя к слову печатному, Толстая указывает на Книгу, как – кто знает? – единственно возможный путь «наверх»: «через тыщу-другую лет вы наконец вступите на цивилизованный путь развития, язви вас в душу, свет знания развеет беспробудную тьму вашего невежества, о народ жестоковыйный, и бальзам просвещения прольется на заскорузлые ваши нравы, пути и привычки.» [6, 28].
Однако возможно ли полное облагораживание «жестоковыйного» народа Федор-Кузьмичска? И может ли оно принести счастье? Как показывают художественные исследования «утопистов» Оруэлла и Замятина – нет. Рафинированное, спланированное общество ненормально, и «если из крана будет течь бордо 1998 года, а завалены читательские прилавки будут не Марининой, а Джойсом, вот тут-то безумие и начнется» [11]. Вероятно, знак косности – Передонов – есть в каждом, у каждого – своя Недотыкомка, и преодоление их составляет значительную часть нашей жизни.
Разрешая художественно этот конфликт, Толстая использует опыт Сологуба как создателя одного из самых наглядных и неприглядных образцов косной ментальности. Ее развязка, как и у Сологуба, – далеко не однозначна; однако сама тенденция к обучению и научению косного, но благословенного (Бенедикта) сознания заставляет верить в возможность этого преодоления.
Литература
1. Пригодич В. Тонкая» книга Татьяны Толстой или «кысь», «брысь», «рысь», «Русь»...; https://prigodich.8m.com/html/notes/n042.html.
2. Данилкин Л. Татьяна Толстая. «Кысь»; https://spb.afisha.ru/books/ book/?id=82896.
3. Золотоносов М. Кто в Букере сидит? // Московские новости, № 49, 2001; https://www.mn.ru/issue.php?2001-49-35.
4. Золотоносов М. Победа женского и закат мужского; https://www.idelo. ru/210/11.html.
5. Удар крыла (о романе Татьяны Толстой «Кысь»); https://www. svoboda.org/programs/RQ/2000/RQ.44.asp.
6. Толстая Т.Н. Кысь. М.: Эксмо, 2003.
7. Сологуб Ф. Мелкий бес. СПб.: Азбука, 1999.
8. Машбиц-Веров И. Русский символизм и путь Александра Блока; https://www.biografia.ru/cgi-bin/quotes.pl?oaction=show&name=blok18.
9. Макаренко Е. Художественное своеобразие образа Недотыкомки в романе Ф.Сологуба «Мелкий бес» и образа Кыси в романе Т.Толстой «Кысь» в контексте мифологической модели мира; https://sv-modernizm.narod.ru/sologub.html.
10. Рубинштейн Л. Своеволие и его Последствия // Итоги, 2006, № 44 (230); https://itogi.ru/paper2000.nsf/Article/Itogi_2000_10_26_183458.html.
11. Герои времени: Передонов; https://archive.svoboda.org/programs/ cicles/hero/11.asp.
12. Пушкин А.С. Сочинения в трех томах. Т.1. М., 1985.