Идея написать этот роман возникла неожиданно. В 2013 году мой друг Сергей Лукьяненко сказал, что затевается интересный проект по миру его Дозоров. Разные писатели могут писать про Иных, допускаются любые сюжеты, любые форматы — главное, чтобы не возникало существенных противоречий с той вселенной Дозоров, которая сформирована шестью романами Сергея.
Я на тот момент работал над другим литературным проектом, немедленного желания всё бросить и начать что-то сочинять про Иных у меня не было. Но мысль, как брошенное во влажную землю зерно, проросла — и к концу 2013 года я уже знал, что буду писать «Масть». Мне не хотелось, чтобы всё происходило в современности, потому что тогда пришлось бы слишком сильно пересекаться с героями и сюжетами шести романов Лукьяненко, а мне нужно было такое пространство, где я мог бы развернуться.
А значит — исторический роман. Почему его действие происходит именно в конце XVIII века? Я сам до сих пор не могу окончательно ответить на этот вопрос. Но вот как-то сразу начала крутиться в голове история про умного и циничного старика-вельможу и его молодого племянника, отставного офицера. Точнее, сразу две истории — потому что очень скоро в сюжете образовался крепостной мальчик Алёшка, ставший третьим главным героем книги. Вообще, происхождение сюжетных ходов, образов героев — не всегда можно рационально объяснить. Как-то оно само вдруг всплывает из подсознания.
И вот я начал писать. Вернее, не так. Я начал читать — историческую литературу по истории России в XVIII веке. Ведь мне впервые в жизни предстояло ни много ни мало написать исторический роман, а это жанр особый, к нему надо серьёзно готовиться. Любой исторический роман, будь это строгий реализм, будь это фантастика, требует достоверности в деталях, достоверности в антураже. Читатель, погружаясь в текст, должен верить, что это действительно XVIII век, а не аляповатые декорации. Более того, писатель тоже должен в это верить — иначе, против его воли, герои получатся неживыми, сюжетные ходы окажутся искусственными.
Но тут есть другая опасность — настолько глубоко погрузиться в материал, настолько точно прописать каждую деталь, каждую пуговицу офицерского мундира, каждую половицу избы или форму подсвечника, что у читателя возникнет ощущение, будто он ходит по залам исторического музея и разглядывает экспонаты. А тогда потеряется ощущение живой жизни. Поэтому всякий писатель, работающий в жанре исторического повествования, ищет баланс — и чтобы не потерять достоверность, и чтобы не перегрузить читателя необязательными подробностями.
Читал я примерно полгода — монографии, университетские учебники, мемуары и переписку разных людей, живших в XVIII веке, и знаменитых, и практически никому не известных. Никакой научный труд не даст то ощущение ауры эпохи, которое дают письма и воспоминания людей, адресованные своим современникам, а не нам, их дальним потомкам.
Вообще, что касается XVIII века, этот период истории кажется довольно известным — действительно, какое огромное количество источников до нас дошло! Это не Палестина за тысячу лет до Рождества Христова, не древние цивилизации Латинской Америки или какие-нибудь прото-шумеры. Но это впечатление обманчиво. Чем больше я погружался в материал, тем больше понимал, что та история XVIII века, которую изучают в средней школе и в университете — она как сетка с крупными ячейками. Такой сеткой можно ухватить глобальные события — войны и революции, научные открытия и технические достижения, экономические процессы и развитие искусства. Но самое главное — то, что составляет основу жизни — сквозь эти ячейки ускользает. То есть — частная жизни обывателей, их страхи и надежды, их отношения, их восприятие своей и чужой судьбы.
Естественно, у меня нет ответа на вопрос: «а как там всё было на самом деле». Подозреваю, что его нет ни у кого, даже у самых знающих историков. Всё, что у нас есть — это наши версии, предположения, основанные, конечно, на твёрдо установленных фактах, но неизбежно субъективные. Ведь мы всё равно смотрим на прошлое сквозь призму настоящего — и потому не в состоянии абсолютно точно представить себе внутренний мир тех людей.
Поэтому, конечно, та Россия конца XVIII века, какую вы увидели в «Масти» — это не аутентичная фотография той эпохи, это моё личное представление о ней. Конечно, у меня есть фактические ошибки. Ведь основные сложности возникли не на этапе подготовки, а уже при написании. Как говорится, «гладко было на бумаге», а как дошло до конкретных деталей… Сколько стоила корова в Тверской губернии в 1788 году? Кто командовал Семёновским гвардейским полком в период с лета 1786 до декабря 1787 года? Какие карточные игры были наиболее популярны в дворянской среде тех лет и отличались ли их правила от нынешних? Таких вопросов по ходу написания романа возникало множество, и далеко не всегда мне удавалось найти ответ. Может, плохо искал. А может, ответы вообще невозможно найти в интернете, может, эта информация есть только в каких-то специальных научных сборниках, до сих пор не оцифрованных (потому что никому это не нужно).
Но трудности были не только с историей. Возникли они и с географией. Например, мне требовалась подробная карта Твери (города, в котором происходит основное действие романа). Но карты, отражающей положение дел на 1788-89 годы (время действия «Масти») вообще не нашлось, а карта 1792 года оказалась слишком общей, без деталей. В результате название и взаимное расположение улиц мне пришлось брать по карте 1845 года (остаётся надеяться, что за полвека города в то время менялись не так сильно, как это происходит в наши дни).
Но всё ещё интереснее. Во второй повести романа мои герои путешествуют из Твери в Белозерск, и мне потребовались карты тех мест. Так вот, оказалось, что карты 1792, 1826 и 1831 годов не очень-то друг с другом совпадают. Расположение Белозерска на этих картах немного «плавает», а уж что касается окрестных деревень и сёл, тут вообще дикая путаница. Может быть, причина в том, что нормальная картография в то время лишь начала складываться, точность топографических измерений была невелика, и потому особой точности ждать не приходится. Что же до деревень и сёл, то бывало и так, что помещик, которому принадлежало село, полностью перевозил его в другую местность — с крестьянскими домами, с церковью, с господским домом. Было на карте 1792 года село Давыдово — и вот уже нет его в атласе 1826 года. А может, попросту сгорали деревни, а потом строились на другом месте, с тем же названием — вот и кажется, что они блуждают по карте.
Но самая большая сложность была с языком. Каким языком должны говорить мои герои? Русским языком конца XVIII века? Но тут возникают две проблемы.
Во-первых, баланс между исторической достоверностью и лёгкостью чтения. Допустим, я вложил в уста своих героев аутентичную речь того времени. Воспримет ли её современный читатель? Не придётся ли ему продираться сквозь слова частично понятные (но с непривычными смысловыми оттенками), а частью непонятные и вовсе (вроде «понеже», «паче чаяния» и так далее)? А с другой стороны, если они станут разговаривать современным русским языком, всё будет понятно, но пропадёт ощущение духа того времени.
Во-вторых, а точно ли мы знаем, как русские люди говорили в конце XVIII века? Ведь наше представление о языке складывается из чтения письменных источников того времени, а устная речь всегда отличается от письменной — в любую эпоху, у любого народа. Увы, аудиозапись изобрели лишь столетием позже (фонографы, позднее граммофоны), а уж живая речь обычных людей стала записываться вообще не раньше второй половины XX века. Более того, даже и письменная речь того времени могла быть очень разной. Могли быть тяжеловесные официальные словеса (допустим, указы и манифесты императрицы Екатерины Великой), а могла быть очень простая, очень понятная, практически современная речь (так, например, написаны письма великого русского полководца Александра Суворова своему управляющему).
Поэтому я решил поступить так: запретить себе использовать те слова, которые вошли в русский язык явно позже той эпохи, искать им аналоги. А как понять, какие слова подозрительны? Иногда это было видно сразу (например, «стушеваться», «игнорировать», «элементарно»), а порой, когда возникали сомнения, приходилось лезть в этимологический словарь. Конечно, найти замену удавалось не всегда, и потому в текст порой попадали слова, впервые зафиксированные в письменной русской речи не ранее 20-х годов XIX века (например, «ураган», кличка, которую Алёшка дал дворовой собаке).
Кроме лексики, я работал и с синтаксисом. Порядок слов в предложении, характерный для конца XVIII — начала XIX веков несколько отличается от современного. И там, где это было уместно, я старался давать синтаксис, присущий письмам и мемуарам людей того времени. Конечно, это лишь некоторые места, а как правило порядок слов более привычный.
И всё-таки я исходил из того, что большинство моих читателей — не профессиональные филологи, поэтому строго судить меня за отступления от языка XVIII века не будут. Главное — создать ощущение, что перед нами люди прошлого. А то, что речь этих людей, пожалуй, скорее характерна для второй половине XIX века, чем для конца XVIII — так ли уж важно? Для большинства и стилистика XIX века — это седая древность (оттого, например, многим современным русским людям трудно читать Библию в русском Синодальном переводе 1876 года).
Это — что касается декораций, то есть жанра исторического романа. Но «Масть» — не только исторический роман. Это все-таки роман фантастический, роман из вселенной Дозоров. А вселенная Дозоров, на мой взгляд, хороша тем, что в ней можно ставить (и пытаться решать) очень важные этические вопросы, совершенно реальные, актуальные во все времена, но в наши дни особенно.
Прежде всего это вопрос: как соотносятся между собой две шкалы. Одна из них — «добро–зло», вторая — «альтруизм-эгоизм». На первый взгляд кажется, будто это одно и то же и потому вопроса вообще нет. Альтруизм — это добро, эгоизм — это зло. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что всё сложнее. И эгоист может быть человеком не особо вредным для окружающих, а подчас даже и наоборот. И альтруист может оказаться чудовищем, которое сеет вокруг себя трагедии. Потому что альтруист может считать добром вовсе не то, что полагают добром окружающие. Например, многие российские коммунисты, особенно в первые послереволюционные годы искренне желали народу блага, болели за него душой, жертвовали жизнью своею за народное счастье. Но народное счастье включало в себя отмену собственности, искоренение религии, запрет на мнение, расходящееся с господствующей идеологией. Я уж не говорю о том, что из понятия «народ» исключались представители «отживших классов» — дворянство, купечество, духовенство… Что же касается эгоизма, то он тоже может порождать чудовищные вещи, может давать зашкаливающую жестокость (одна только работорговля, которую вели просвещенные европейцы в XVI-XVIII веках, чего стоит). Но может порождать и вполне достойные вещи — рыночную экономику, демократические институты, и так далее.
Почему так? Потому что человек — любой человек! — сложен, противоречив, он одновременно хочет разных, подчас противоположных вещей. Человек не укладывается в чёткую схему «альтруизм-эгоизм», он может, будучи альтруистом, оказаться примитивным, недалёким, неспособным оценить последствия своих вроде бы добрых поступков. А может искренне считать себя эгоистом, но в какой-то момент вдруг просыпается в нём человеколюбие и поступает он вопреки своей очевидной выгоде. Я уж не говорю о том, что само понятие «выгоды» тоже может внутри человека меняться с течением времени.
Так вот, во вселенной Дозоров Иные делятся на Светлых и Тёмных. Со Светлыми ассоциируются альтруисты, с Тёмными — эгоисты. Но оказывается, что граница между добром и злом проходит не по линии «Светлый–Тёмный», а в сердце каждого из них. Можно ли считать Тёмного Иного Андрея Полынского законченным негодяем? Разумеется, нет, потому что в нём намешано и доброе, и злое. А когда ему сменили масть, когда он сделался Светлым — стал ли он от этого лучше? Тоже нет. Равным образом это касается и Алёшки, который вызывает читательскую симпатию безотносительно своей текущей масти. Став Тёмным, сильно ли он испортился? Да и дядюшка, вроде бы закоренелый эгоист, разве начисто лишён добрых побуждений? Речь даже не о его финальном подвиге, когда он, фактически, всех спас ценой своей жизни. А вся его предыдущая жизнь, жизнь Тёмного — в большей ли мере она была наполнена злодействами, чем жизнь обычного человека?
Второе, о чём мне хотелось высказаться (посредством взаимоотношений моих героев) — это тема понимания, принятия и прощения. Алёшка находит внутренние силы простить Андрея, который действительно совершил чудовищное преступление, погубил его сестру Дашу. Андрей, в свою очередь, находит силы простить дядюшку, который обманом сломал ему судьбу, погубил его офицерскую и просто человеческую честь. Казалось бы, для обоих более естественной была бы месть, причём в каждом из этих случаев месть прекрасно вписывалась бы в мораль что Светлых, что Тёмных. Но в том-то и дело, что человек — это не просто создание природы, в нём есть образ Божий, и потому он свыше получает силы поступать наперекор естественному. То есть — сверхъестественно. Увидеть во враге не врага, но такого же, как ты сам, человека — живого, страдающего, грешного. Таким образом, для меня «Масть» стала и христианским высказыванием — при том, что с формальной точки зрения религиозная тема там находится на периферии, выглядит не более, чем антуражем эпохи. Однако на самом деле она у меня в романе вовсе не антураж — просто о некоторых вещах удобнее говорить иносказательно.
И, наконец, третье измерение «Масти» — политическое. Сюжетная пружина книги — политический заговор Светлых, собравшихся свергнуть в России самодержавие и построить светлое будущее. Противодействуя этому заговору, дядюшка Януарий делает из внучатого племянника Тёмного, все последующие события развиваются именно исходя из наличия заговора и борьбы с ним. Естественно, этот сюжет применительно к России конца XVIII века совершенно фантастический, имперская идея в те годы была сильна как никогда. Но вымышленный заговор Иных — это лишь способ поговорить о действительно важных вещах. Важных не для вымышленных Иных, а для реальных нас, людей.
Нам, конечно, во многом проще, чем героям «Масти». В нашем распоряжении огромный исторический опыт, мы вроде бы прекрасно знаем, что идея выстроить рай на земле всегда оборачивается большой кровью. При практическом воплощении любая утопия становится антиутопией. Так случилось бы и с Россией XVIII века, если бы мечта графини Яблонской осуществилась (почему и как — внятно и доходчиво объясняет Андрею и Алёшке дядюшка).
Мне как христианину причина очевидна. Рай на Земле невозможен именно потому, что человеческая природа повреждена из-за грехопадения Адама и Евы, поэтому сами по себе никакие социальные институты не делают человека лучше, и это уже не говоря о том, что в истории человечества реализуются не наши замыслы, а Божий Промысл, и абсолютно невозможно ему противодействовать. Максимум, чего мы можем добиться в социальном плане — это предотвратить ад на Земле. Но рай на Земле невозможен точно так же, как невозможен, к примеру, вечный двигатель.
Однако и в наше время множество людей думают иначе. Они искренне убеждены, что построить светлое будущее можно, на смену национал-социалистической и коммунистической утопиям приходят другие утопии — технократические, глобалистские, трансгуманистические. Но всё равно людям кажется, что общество — это кусок глины, и если придать ему желаемые формы, то всё получится и всем будет счастье. Людям кажется, что если свергнуть власть негодяев, то очень скоро настанет то самое светлое будущее, о котором они столько мечтали. Но на самом деле, когда их мечты сбываются, происходит всего лишь ротация негодяев. Просто это не сразу бывает заметно на фоне красивой риторики.
Так что «Масть» — ещё и об этом. Не надо социального экспериментаторства. Да, Российская империя образца 80-х годов XVIII века (как и любая страна в любое время) — государство, мягко скажем, неидеальное. Пороки его очевидны. Но если взять сломать, а на обломках попытаться выстроить что-то иное — получится или точно так же, или хуже. Менять нужно не политический строй, а себя, свою душу. Любая система такова, каковы составляющие её элементы. Из деталей от автомата Калашникова невозможно собрать букет роз. А вот если будут меняться элементы (человеческие души), то со временем изменится и система.
Конечно, я говорю спорные вещи. Конечно, многим они придутся не по вкусу. Но я именно так вижу — и этот свой взгляд попытался выразить в романе. Насколько убедительно это вышло, судить читателю.
И маленькая, как у нас говорят, «вишенка на торте». В венгерском издании «Масть» выйдет целиком, без тех сильных сокращений, которые пришлось сделать в российском издании 2016 года. Сокращения были вызваны чисто экономическими соображениями (книга получалась толще, чем мог себе позволить издатель) и, на мой взгляд, заметно ухудшили текст. Некоторые сюжетные линии пришлось убрать, некоторые главы, не работающие впрямую на сюжет, снять. Теперь же венгерский читатель получит полную версию «Масти».
Виталий Каплан