Глубокая игра: заметки о петушиных боях у балийцев

Глава 15

Глубокая игра:

заметки о петушиных боях

у балийцев

Облава

В начале апреля 1958 г. мы с женой, больные малярией и буду­чи в страшной растерянности, приехали в балийскую деревню, где собирались проводить антропологическое исследование. Небольшая, всего в пять сотен человек, и сравнительно удален­ная от крупных населенных пунктов, эта деревня представля­ла собой замкнутый мир. Мы же были чужаками, профессио­нальными чужаками, и местные жители обращались с нами так, как балийцы всегда обращаются с людьми, которые не участву­ют в их жизни, но им навязываются: они нас просто не заме­чали, будто бы нас и не было. Для них, а до некоторой степени и для себя самих мы были никто — призраки, невидимки.

Мы обосновались в поселении одной расширенной се­мьи¹* (об этом была предварительная договоренность с администрацией провинции), принадлежавшей к одной из четырех главных групп жителей деревни. Однако кроме нашего хозяина и его кузена и шурина — деревенского ста­росты нас никто не замечал, как это умеют делать только балийцы. Неуверенные в себе, страстно желающие произ­вести хорошее впечатление, мы тоскливо бродили по дерев­не, а балийцы смотрели сквозь нас, сосредоточив свой взгляд на каком-нибудь, более реальном, дереве или камне, расположенном в нескольких ярдах позади нас. Почти ник­то с нами не здоровался, но в то же время никто не смотрел на нас сердито и не говорил нам ничего неприятного, хотя мы, кажется, были бы рады даже этому. Когда мы пытались приблизиться к кому-нибудь (что в такой атмосфере делать категорически не рекомендуется), человек отходил в сто­рону— не демонстративно, но вполне решительно. Если человек сидел или стоял у стены и ему было некуда деться, то он молчал или же бормотал слово, совершенно ничего не

Глава 15

значащее для балийцев: «Да». Это безразличие было, разуме­ется, деланым: балийцы неустанно следили за каждым на­шим шагом, и у них было невероятное количество весьма подробной информации о том, кто мы такие и с какой це­лью к ним пожаловали. Однако они вели себя так, будто мы просто не существовали, и по сути дела (поскольку именно это и должно было показать нам их поведение) мы действи­тельно не существовали - по крайней мере, пока еще не су­ществовали.

Все это, как я уже сказал, характерно на Бали. Во всех других уголках Индонезии, где мне доводилось бывать, и много позднее в Марокко, стоило мне появиться в деревне, люди высыпали отовсюду, чтобы меня получше разглядеть, а нередко - даже меня потрогать. Но в балийских деревнях, по крайней мере в тех, что расположены вдали от туристс­ких маршрутов, ничего подобного не происходит. Люди спо­койно продолжают загонять скот, болтать, совершать жертвоприношения, пристально смотрят в пространство, носят корзины, в то время как вы бродите среди них со странным ощущением собственной бестелесности. То же самое происходит и на индивидуальном уровне. Когда вы в первый раз встречаете балийца, он вроде бы вовсе вас не за­мечает; он, по выражению Маргарет Мид и Грегори Бейтсо-на, «отсутствует»¹. Позже— через день, неделю, месяц (для некоторых людей этот волшебный миг не наступает никог­да) - он вдруг решает (по причинам, которые мне так и не удалось понять), что вы все-таки существуете, и тогда стано­вится сердечным, веселым, чутким, доброжелательным, хотя, будучи балийцем, всегда полностью себя контролирует. Та­ким образом, вы переходите некую невидимую нравственную или метафизическую границу. И тогда, хотя вас и не счита­ют балийцем (балийцем можно только родиться), к вам на­чинают относиться по крайней мере как к человеческому существу, а не как к облаку или порыву ветра. И весь харак­тер отношения к вам в большинстве случаев драматически меняется, становится мягким, почти нежным — сдержанным, несколько наигранным, несколько манерным, несколько обескураживающим своим радушием.

Мы с женой все еще находились на стадии порыва ветра, самой обессиливающей и даже — ведь начинаешь сомневать­ся в том, что действительно существуешь, — лишающей при­сутствия духа, когда, спустя примерно десять дней после на­шего приезда, на центральной площади были организованы большие петушиные бои, чтобы собрать деньги на строитель­ство новой школы.

Глубокая игра: заметки о петушиных боях у балийцев

Сейчас, за исключением некоторых особых случаев, пету­шиные бои на Бали запрещены республиканскими властями (как почти по тем же самым причинам бьши запрещены при голландцах) - главным образом вследствие претензий на пу­ританизм, которые обычно приносит с собой радикальный национализм. Правящая элита, сама, впрочем, не особенно пуританская, озабочена тем, что бедные темные крестьяне проигрывают все свои деньги, тем, что могут подумать ино­странцы, и тем, что на игру тратится время, которое лучше было бы посвятить возрождению страны. Петушиные бои, мол, «примитивны», «отсталы», «непрогрессивны» и в целом неподобают перспективной нации. И власти стараются, до­вольно бессистемно, положить им конец так же, как и другим подобным проблемам: курению опиума, попрошайничеству или обычаю женщин ходить с голой грудью.

Конечно, подобно употреблению спиртного в США во время сухого закона или курению марихуаны сегодня, пету­шиные бои, будучи частью «балийского образа жизни», все же устраиваются и чрезвычайно часто. И, как и в случае с сухим законом или с марихуаной, время от времени полиция (в 1958 г. состоявшая почти полностью не из балийцев, а из яван­цев) считает нужным проводить облавы, конфисковывать пе­тухов и шпоры, немногих виновников штрафовать и даже вре­мя от времени выставлять кое-кого из них на день под тропическим солнцем как наглядный урок, который никогда почему-то не оказывается поучительным, хотя изредка на­глядный материал действительно умирает.

В результате бои обычно происходят в укромных уголках деревни, почти секретно, что делает зрелище несколько ме­нее динамичным (не очень значительно), но балийцев не за­ботит, если оно будет и совсем вялым. Однако на этот раз, то ли потому, что шел сбор денег на школу, которых правитель­ство не могло выделить, то ли потому, что в последнее время облавы устраивались нечасто, то ли потому, что, как мне уда­лось понять из последующих разговоров, прошел слух, будто от полиции удалось откупиться, решили, что можно устроить бои на центральной площади и собрать более многочислен­ную и более восторженную толпу зрителей, не привлекая вни­мания полиции.

Расчет оказался неверным. В середине третьего поедин­ка, когда сотни людей, в том числе и еще не обретшие плоть и кровь я и моя жена, слились вокруг ринга в одно единое тело, в суперорганизм в буквальном смысле слова, на площа­ди взревел грузовик, полный вооруженных автоматами по­лицейских. Под раздавшиеся из толпы вопли «Пулиси! Пу-

Глава 15

лиси!» полицейские выпрыгнули на землю и, ворвавшись в са­мую середину ринга, стали потрясать своими автоматами, как гангстеры в кинофильме, хотя и не собирались заходить так далеко, чтобы действительно из них стрелять. Суперорганизм мгновенно распался, и его компоненты бросились врассып­ную во все стороны. Люди мчались по дороге очертя голову, перелезали через стены, протискивались под подмостки, скорчивались за плетеными завесами, залезали на кокосовые деревья. Петухи со стальными шпорами, достаточно острыми, чтобы отрезать палец или продырявить насквозь ногу челове­ка, в испуге бегали по площади. Всё было в пыли и панике.

Следуя принятому в антропологии правилу «когда ты в Риме»²*, мы с женой решили, хотя и не так мгновенно, как все остальные, что нам тоже надо бежать. Мы побежали по главной деревенской улице в северном направлении, в сто­рону, противоположную от места, где мы жили, поскольку находились с этой стороны ринга. Примерно на полдороге другой беглец неожиданно нырнул в стоявшее на пути жи­лище — как выяснилось позднее, его собственное, — мы же, видя, что впереди, кроме рисовых полей, открытой местно­сти и очень высокого вулкана, ничего нет, последовали за ним. Когда мы втроем, падая, ввалились во внутренний дво­рик, его жена, видимо, уже не раз наблюдавшая подобные сцены, вынесла стол, скатерть, три стула и три чашки с чаем, и все мы, не вступая друг с другом в какой-либо раз­говор, уселись и начали прихлебывать чай, стараясь прий­ти в себя.

Через несколько минут во дворик с важным видом явился полицейский: он искал деревенского старосту. (Староста не только присутствовал на петушином бое — он его организовал. Когда подъехал грузовик, он побежал к реке, сбросил с себя саронг и нырнул; а потом, когда его наконец нашли, — он си­дел на берегу и поливал голову водой — он смог сказать, что все это время купался и ничегошеньки не знал о происходящем. Ему не поверили и наложили на него штраф в триста рупий, который собирала вся деревня.) Увидев во дворике меня и жену, «Белых Людей», полицейский совершенно смешался. Когда он снова обрел голос, то спросил нечто вроде того, ка­кого черта мы тут делаем. Наш пятиминутный хозяин тотчас бросился нас защищать, весьма импульсивно давая объяснения по поводу того, кто мы такие и чем занимаемся, столь по­дробное и точное, что настала моя очередь изумиться — ведь, за исключением хозяина дома, в котором мы остановились, и деревенского старосты, мы более чем за неделю едва ли всту­пили в контакт хотя бы с одним живым человеческим суще-

Глубокая игра: заметки о петушиных боях у балийцев

ством. Мы имеем полное право находиться здесь, объяснял он, глядя яванцу прямо в глаза. Мы — американские профессора; мы приехали с разрешения правительства; мы здесь, чтобы изу­чать культуру; мы хотим написать книгу, чтобы рассказать аме­риканцам о Бали. И весь день мы тихо и мирно сидим здесь, пьем чай и говорим о делах культуры и знать не знаем ни о ка­ких петушиных боях. Более того, мы в тот день не видели де­ревенского старосту, он, должно быть, уехал в город. Полицей­ский в полном смятении удалился. Выждав приличное время, то же сделали и мы, сбитые с толку, но очень довольные тем, что остались живы и даже не попали в тюрьму.

На следующее утро деревня была для нас уже совершенно иным миром. Мало сказать, что мы перестали быть невидимы­ми, мы сделались вдруг центром всеобщего внимания, на нас изливалась необычайная сердечность, мы вызывали интерес и, более того, развлекали. Каждый в деревне знал, что мы, как и все, убегали от полиции. Нас об этом расспрашивали снова и снова (к концу дня я, должно быть, раз пятьдесят рассказал эту историю со всеми мельчайшими подробностями), при этом по-доброму, дружески, но все же довольно настойчиво поддразни­вая: «А почему вы просто не остались там и не рассказали по­лиции, кто вы такие?»; «Почему же вы просто не объяснили, что вы только смотрите, а не делаете ставки?»; «Неужели вы действительно испугались этих маленьких пушек?» При том, что балийцы настроены кинестетически, и — даже когда ради спасения жизни обращаются в бегство (или, как произошло во­семью годами позже, отказываются спасаться) — всегда остают­ся самыми уравновешенными людьми в мире, они все снова и снова весело изображали, как мы неуклюже убегали, и демон­стрировали выражение наших охваченных паникой лиц. Но главное, всем им ужасно понравилось, и даже более того, их поразило, что мы не стали просто «доставать наши документы» (о том, что они у нас есть, они тоже знали) и подтверждать свой статус «высоких гостей», а вместо этого проявили солидарность с теми, с кем живем теперь в одной деревне. (На самом-то деле мы проявили обыкновенную трусость, но в этом им тоже ви­делось соучастие.) Даже престарелый серьезный брахман, при­надлежащий к тому типу священнослужителей, что находятся на полпути к небесам, который никогда, даже отдаленно, не интересовался петушиными боями из-за их связи с «дном» об­щества и к которому не каждый балиец осмеливался прибли­зиться, призвал нас в свой двор, чтобы подробно порасспро­сить, как все это было, и радостно посмеивался, дивясь необычности этого происшествия.

Глава 15

На Бали если вас поддразнивают, значит вас принимают. Случившееся стало поворотным моментом в наших отноше­ниях с сельчанами, мы были в буквальном смысле безуслов­но «приняты». Вся деревня была для нас открыта, возмож­но, даже в большей степени, чем это могло бы быть, если бы события развивались как-то иначе (я бы, наверное, никогда не смог попасть к этому священнослужителю, а человек, во­лею случая приютивший нас «в тот самый день», стал моим самым лучшим информантом), и, безусловно, это произош­ло быстрее, чем ожидалось. Быть пойманным или почти пой­манным во время полицейской облавы - может быть, не са­мое приемлемое средство для достижения этой волшебной необходимости антропологической полевой работы, — кон­такта, но в моем случае оно сработало очень хорошо. Я был мгновенно и совершенно принят обществом, в которое чу­жакам проникнуть чрезвычайно трудно. Это сразу дало мне возможность взглянуть изнутри на ту сторону «крестьянской ментальности», которая обычно остается недоступной ант­ропологам, если им недостаточно повезло и не довелось спа­саться с предметом своего исследования от вооруженных официальных лиц. И что, возможно, важнее всего — по­скольку другие вещи я бы, наверное, узнал другим образом, -мне удалось стать непосредственным свидетелем сплетения эмоционального взрыва, войны статусов и философской дра­мы, имеющей центральное значение для общества, внутрен­нюю сущность которого я жаждал понять. За срок моей экс­педиции наблюдению за петушиными боями я отдал столько же времени, сколько и исследованию колдовства, ирригации, каст и брачных обычаев.

Петухи и люди

Бали, главным образом потому, что это Бали, - хорошо изу­ченное место. Его мифология, искусство, ритуалы, соци­альная организация, приемы воспитания детей, виды законов, даже способы впадения в транс - все это детальнейшим об­разом исследовано в поисках следов некой неуловимой суб­станции, которую Джейн Бело назвала «балийский нрав»². Од­нако петушиные бои, за исключением нескольких случайных упоминаний, были оставлены почти без внимания, хотя как популярное азартное увлечение они столь же важны для уяс­нения того, «что значит» быть балийцем, как и все эти более известные феномены³. Как американцы внешне раскрывают­ся на стадионе, на площадке для игры в гольф, на скачках или

Глубокая игра: заметки о петушиных боях у балийцев______________

вокруг стола за покером, так и балийцы раскрываются у ринга для петушиных боев. Ведь это только на первый взгляд там бьются петухи. На самом деле бьются люди.

Каждый, кому довелось провести на Бали хоть какое-то время, не мог не заметить, что балийские мужчины психоло­гически отождествляют себя со своими петухами. Здесь есть нарочитая double entendre³". В балийском языке она проявля­ется совершенно так же, как и в английском⁴*, и даже выража­ется в таких же избитых шутках, натянутых каламбурах и обы­денных непристойностях. Бейтсон и Мид даже предположили, что в соответствии с балийским представлением о теле как совокупности отдельных одушевленных частей, петухи рас­сматриваются как отделяющиеся самостоятельные пенисы, блуждающие гениталии, живущие собственной жизнью⁴. При том что у меня нет материала относительно подсознательно­го, чтобы подтвердить либо опровергнуть это любопытное мнение, сам факт, что петухи для балийцев par excellence⁵" — символ маскулинности, столь же несомненен, как и то, что вода с горы течет вниз.

Язык мужской части населения Бали пропитан образами из петушиной сферы. Слово sabung, обозначающее петуха (и встречающееся в надписях рано, уже в 922 г. н.э.), использу­ется метафорически и значит «герой», «воин», «победитель», «способный человек», «политический кандидат», «холостяк», «денди», «сердцеед» или «крутой парень». Напыщенного чело­века, чье поведение не соответствует его скромному статусу, сравнивают с бесхвостым петухом, который важничает так, будто у него большой красивый хвост. Человека отчаявшего­ся, который делает последнее безумное усилие, чтобы выр­ваться из ужасной ситуации, сравнивают с умирающим пету­хом, делающим последний выпад в сторону своего соперника, чтобы и тот тоже погиб вместе с ним. Скупца, который обе­щает много, дает мало и возмущается при этом, сравнивают с петухом, которого удерживают за хвост, в то время как он пры­гает на другого, но не достает его. Молодого человека брачного возраста, который все еще робеет в женском обществе, или че­ловека на новой работе, который хочет произвести хорошее впечатление, называют «бойцовым петухом, которого первый раз посадили в клетку»⁵. Любовные ухаживания, войны, поли­тические схватки, споры о наследстве и уличные разборки -все уподобляется петушиным боям⁶. Даже сам остров по фор­ме, как здесь полагают, напоминает маленького, гордого пе­туха с поднятой головой, вытянутой шеей, напряженной спи­ной, поднятым хвостом, с вызовом смотрящего на большую безалаберную и бесформенную Яву⁷.

Глава 15

Однако близость человека к петухам имеет не только мета­форический характер. Балийские мужчины, по крайней мере, огромное большинство балийских мужчин, проводят со свои­ми любимцами невероятно много времени: ухаживают за ними, кормят, обсуждают их, устраивают пробные схватки одного петуха против другого или просто наблюдают за ними с некой смесью всепоглощающего восхищения и мечтательного погру­жения в себя. Если вы увидите группу балийских мужчин, сгру­дившихся на корточках под навесом или у края дороги, плеча­ми вперед и коленками вверх, непременно выяснится, что по крайней мере половина из них держат руками зажатого между бедер петуха и легонько его опускают на землю и потом под­нимают, вниз—вверх, для укрепления ног, ласково ерошат ему перья, толкают его для поднятия духа в сторону соседского пе­туха, а потом нежно снова его успокаивают, прижимая к бед­рам. Время от времени, чтобы почувствовать и чужую птицу, ту же операцию проделывают некоторое время с чьим-нибудь еще петухом, при этом обычно перемещаются прямо на кор­точках к этому петуху, а не передают птиц друг другу, как буд­то это самое обыкновенное животное.

Во дворике — огороженном высокой стеной простран­стве, где протекает жизнь людей, - в клетках, плетеных из прутьев, содержатся петухи; эти клетки все время передвига­ют с места на место, чтобы обеспечить птицам оптимальное сочетание света и тени. Их держат на специальной диете, ко­торая бывает разной, в зависимости от индивидуальных представлений, но главным образом состоит из кукурузы, очищенной от посторонних примесей с гораздо большим тщанием, чем когда собираются приготовить еду для себя, и петуху дают ее буквально по зернышку. Под клюв и над анальным отверстием им закладывают красный перец — для придания боевого духа. Их купание сопровождается такими же церемониальными приготовлениями — подогревается вода, добавляются лечебные травы, цветки, лук, - как и купание маленького ребенка, а петухов-призеров купают еще и с такой же периодичностью. Им подрезают гребешки, чистят перья, приводят в боевую готовность шпоры, массируют ноги, их постоянно осматривают столь же тщательно, как купец ос­матривает бриллиант. Человек, увлекающийся петухами, эн­тузиаст в буквальном смысле этого слова, может провести с ними большую часть своей жизни, а большинство мужчин Бали, чья страсть к петухам хоть и сильна, но не всеобъем­люща, проводят с ними гораздо больше времени, чем это кажется разумным не только стороннему наблюдателю, но и им самим. «Я помешан на петухах», — приговаривал мой хо«

Глубокая игра: заметки о петушиных боях у балийцев

зяин, по балийским стандартам — обычный любитель, то ме­няя клетку, то готовя купание или совершая очередное кор­мление. «Мы все помешаны на петухах».

Внешние проявления этого сумасшествия, однако, сдер­жанны, ибо, хотя и верно, что петухи — символическое выра­жение или возвеличивание самих владельцев, эзоповски пред­ставленное их нарциссистское мужское эго, они также и выражение — гораздо более непосредственное — того, что ба-лийцы считают прямой противоположностью, эстетической, моральной и метафизической, человеческого состояния: жи­вотности.

Трудно преувеличить отвращение балийцев к любому по­ведению, которое можно считать животным. Маленьким де­тям из-за этого не позволяют ползать. Кровосмешение хоть и вряд ли оправдывают, но считают гораздо менее ужасным преступлением, чем совокупление с животными. (Для второ­го подходящим наказанием считается смерть через утопле­ние, в то время как виновных в первом преступлении за­ставляют жить как животных⁸.) Большинство демонов изображается в скульптуре, танце, ритуале, мифе в образе реальных или фантастических животных. Главный обряд подтверждения половой зрелости состоит в подпиливании у детей зубов, чтобы они не походили на клыки животных. Не только отправление естественных потребностей, но даже прием пищи считается отвратительным, почти непристой­ным делом, которое следует производить быстро и вдали от чужих глаз, поскольку оно связано с животностью. По тем же причинам непристойно падение или любое проявление не­уклюжести. Если не считать петухов и незначительного числа домашней живности - быков, уток, к которым балийцы эмо­ционально безразличны, в целом они не любят животных и обращаются со своими многочисленными собаками не про­сто грубо, но прямо-таки с маниакальной жестокостью. Иден­тифицируя себя со своим петухом, мужчина-балиец иденти­фицирует себя не только со своим идеальным «я» или даже со своим половым членом, но и с тем, чего он больше всего боится, что ненавидит и чем — в этом амбивалентность — восхищается: с «Силами Тьмы».

Связь петухов и петушиных боев с этими силами, со зве­роподобными демонами, которые все время грозят завоевать небольшое расчищенное пространство, на котором балийцы с таким тщанием построили свою жизнь, и пожрать его жи­телей, совершенно очевидна. Петушиный бой, любой петуши­ный бой — это, в первую очередь, кровавое, с соответствую­щими церемониями и пением жертвоприношение демонам,

16 К.м|ф(|}О|1т Гири.

Глава 15

совершаемое для утоления их ненасытного, каннибальского голода. Ни один храмовый праздник не должен проводиться, пока не совершено это жертвоприношение. (Если это все-таки происходит, то неизбежно кто-нибудь впадает в транс и голосом разгневанного духа приказывает немедленно испра­вить такое грубое нарушение.) Коллективный ответ на любое зло естественного происхождения — болезнь, неурожай, из­вержение вулкана - почти всегда включает в себя петушиный бой. А знаменитому балийскому празднику Дню тишины («Ньепи»), когда все в течение целого дня молча и неподвиж­но сидят, чтобы не столкнуться с внезапным нашествием де­монов, ежеминутно изгоняемых из ада, накануне предшеству­ют крупные петушиные бои (в этом случае - легальные), происходящие почти в каждой деревне на острове.

В петушином бою человек и животное, добро и зло, «Я»
и «Оно», творческая сила возбужденной маскулинности и
разрушительная сила отпущенной на волю животности сли­
ваются в кровавой драме ненависти, жестокости, насилия и
смерти. И мало удивительного в том, что когда — а это неиз­
менное правило — владелец победившего петуха забирает
домой останки побежденного петуха - часто расчлененного
на куски его разъяренным владельцем, - чтобы съесть его, он
делает это со смешанным чувством социального замешатель­
ства, морального удовлетворения, эстетического отвращения
и каннибальской радости. Или в том, что человек, проиграв­
ший важный бой, иногда доходит до того, что разрушает се­
мейные святыни и проклинает богов, т. е. совершает акт ме­
тафизического (и социального) самоубийства. Или в том, что
в поисках земной аналогии для небес и преисподней балиец
сравнивает первое с настроением человека, чей петух толь­
ко что выиграл, а второе - с настроением того, чей петух
только что проиграл.:... «• ».

Петушиные бои (тетадьен, сабунган) проводятся на ринге размером около пятидесяти квадратных футов. Как правило, они начинаются ближе к вечеру и продолжаются часа три-четыре до захода солнца. В программу входят девять или де­сять самостоятельных поединков (сехет). В главных чертах каждый поединок совершенно похож на другие: решающего поединка нет, поединки не связаны между собой, форма их проведения неизменна, и каждый поединок происходит на основании, определенном совершенно ad hoc⁶'. После того

Глубокая игра: заметки о петушиных боях у балийцев

как поединок окончен и причин для страстей не осталось — деньги по пари выплачены, проклятия высказаны, останки петухов распределены, — семь-восемь, а возможно, и дюжи­на мужчин, каждый с петухом, незаметно проскальзывают на ринг и стараются там подобрать для своего петуха подхо­дящего противника. Это, как правило, занимает не менее десяти минут, а часто намного больше, и делают это вполго­лоса, не глядя прямо друг на друга и даже друг друга не заме­чая. Тот, кто непосредственно этим не занят, наблюдает это занятие, в лучшем случае искоса и маскируя свой интерес; тот, кто сам в смущении этим занимается, старается делать вид, будто в действительности ничего не происходит.

Когда пары подобраны, тот, кто не нашел соперника сво­ему петуху, отходит в сторону все с тем же глубоко безразлич­ным видом, а выбранным петухам прикрепляют шпоры (тад-жи) - острые как бритва стальные шипы длиной четыре или пять дюймов. Это очень тонкая операция, которую умеет де­лать как следует очень небольшое число мужчин во всей де­ревне, полдюжина или около того. Человек, прикрепляющий шпоры, всегда сам их и делает, и если петух, которого он го­товит к бою, побеждает, то владелец победителя вручает ему ногу со шпорой побежденного петуха. Шпоры прикрепляют, обматывая длинную бечевку вокруг основания шпоры и ноги петуха. По ряду причин, о которых я еще скажу, это делается всякий раз по-разному и является в высшей степени проду­манной процедурой. Знания о шпорах обширны: точить их следует только в полной темноте и когда нет луны, нельзя по­зволять смотреть на них женщинам и т. д. Их всегда берут в руки (будут их использовать или нет) с тем же странным сме­шением нервной дрожи и чувственности, которые балийцы проявляют главным образом в отношении к ритуальным пред­метам.

После того как шпоры прикреплены, два петуха ставятся их секундантами (которые могут быть, а могут и не быть их владельцами) друг против друга в центр ринга⁹. После чего берут кокосовый орех с небольшой дырочкой и бросают его в ведро с водой, он тонет в течение 21 секунды; этот период называют «тьенг», и его начало и окончание знаменуют уда­ром гонга. В течение 21 секунды секунданты (пенгангкеб) не имеют права касаться своих подопечных. Если, как иногда случается, петухи за этот период не успевают сцепиться, то их берут в руки, ерошат им перья, дергают их, толкают, всячес­ки понукают и опять выставляют в центр ринга; и все начи­нается снова. Случается, что они вообще отказываются бить­ся или же один из них все время убегает, в этом случае их

Глава 15

помещают вместе под одной плетеной клеткой, и там они во­лей-неволей начинают биться.

По большей части, однако, петухи почти сразу же нале­тают друг на друга и начинают друг друга клевать, бить кры­льями и ногами, в приступе животной ярости, такой полной и абсолютной и по-своему столь красивой, что это, можно сказать, почти абстрактная, платоническая идея ненависти. В мгновение ока один или другой из них наносит противни­ку удар шпорой. Секундант петуха, нанесшего удар, немедлен­но подхватывает своего питомца, чтобы не дать ему получить ответный удар, ибо в этом случае бой может закончиться смертью обоих петухов, так как они в ярости раздерут друг друга на части. Это возможно, особенно если, как часто слу­чается, шпора застрянет в теле противника, ведь тогда напа­дающий петух оказывается во власти своего раненого про­тивника.

Когда птицы снова в руках секундантов, кокосовый орех опять бросают в ведро три раза подряд, после чего петуха, на­несшего удар, ставят, чтобы показать, какой он крепкий, он сам демонстрирует это, неспешно похаживая по рингу, пока погружается кокосовый орех. После чего тот бросают в ведро еще два раза и бой возобновляется.

В течение этого интервала (немногим большего, чем две минуты) секундант раненого петуха изо всех сил хлопочет над ним - как хлопочет между раундами тренер вокруг сильно по­битого боксера, - чтобы привести его в форму для последней, отчаянной попытки добиться победы. Он дышит ему в клюв: засовывает петушиную голову целиком себе в рот, обсасыва­ет ее и в нее выдыхает, - взъерошивает ему перья, приклады­вает к ранам различные примочки и любым способом стара­ется поднять остатки его духа, который мог еще у него сохраниться. Когда он снова ставит его на землю, то сам обыч­но весь бывает перепачкан в петушиной крови, тем не менее в боях с высокими ставками хороший секундант ценится на вес золота. Лучшие мастера могут буквально мертвого петуха поставить на ноги, по крайней мере на время, достаточное для второго, финального, раунда.

В этой решающей схватке (если она состоится; иногда ра­неный петух издыхает прямо в руках секунданта или сразу, как только тот опять ставит его на ринг) петух, первым нанесший удар, обычно добивает своего ослабевшего противника. Но такой исход далеко не очевиден: если петух в силах двигать­ся — значит, он может и биться, а если он может биться, то он может убить соперника, ведь в конечном счете важно то, ка­кой петух издохнет первым. Если раненый петух, получив

Глубокая игра: заметки о петушиных боях у балийцев______________

удар, все-таки оказывается способным нанести смертельный удар другому, то он официально признается победителем, даже если сам падает и испускает дух секундой позже.

И вся эта драма — за которой тесно сплотившаяся вокруг ринга толпа следит в мертвой тишине, производя телами дви­жение, кинестетически согласное с движением животных, подбадривая своих бойцов безмолвными жестами, пожимая плечами, вертя головами, массой откидываясь назад, когда к краю ринга летит смертоносная шпора (говорят, что слиш­ком внимательные зрители иной раз лишаются глаза или пальца), и снова в едином порыве приникая к рингу, — ок­ружена целым сводом тщательно разработанных и очень под­робных правил.

Эти правила вместе с массой сопровождающих их фоль­клорных историй на тему петухов и петушиных боев записа­ны в пальмовых манускриптах («лонтар», «ронтал»), которые передаются из поколения в поколение вместе со всеми юри­дическими и культурными традициями деревни. Во время боя рефери («сая комонг»; «джуру кембар») — человек, кото­рый бросает в ведро кокосовый орех, - следит за тщательным выполнением этих правил, и его авторитет в этом непрере­каем. Мне ни разу не приходилось видеть, чтобы мнение ре­фери оспаривалось хоть в чем-то даже наиболее отчаявши­мися проигравшими, и ни разу не приходилось слышать, даже в частной беседе, чтобы кто-нибудь обвинял в неспра­ведливости какого-нибудь рефери или хотя бы вообще жа­ловался на него. Работу рефери выполняют только достой­ные, солидные и, учитывая сложность упомянутого кодекса правил, умные жители, да и люди принесут своих петухов только на тот бой, которым руководят именно такие рефе­ри. К рефери обращаются и при обвинениях в жульничестве, которое редко, но иногда все-таки происходит; а в тех исклю­чительных случаях, когда оба петуха издыхают практически одновременно, опять же именно ему приходится решать, кто издох первым (или провозглашать ничью, хотя балийцы это­го не любят). Рефери можно сравнить с судьей, с царем, со жрецом или с полицейским — он воплощает в себе черты всех их, это под его твердым руководством животная страсть боя находит выражение в рамках факта гражданского закона. Я видел на Бали десятки боев и ни в одном не наблюдал стол­кновений относительно правил. Действительно, я никогда не видел каких-либо открытых столкновений, кроме столкно­вений самих петухов.

Подобная двойственность явления, которое, если рассмат­ривать его как факт природы, кажется необузданным выраже-

Глава 15

нием ярости, а как факт культуры может считаться формой, доведенной до совершенства, определяет петушиные бои как социологическую данность. Петушиные бои — это то, что Эрвин Гоффман в поисках наименования для чего-то недоста­точно организованного, чтобы наименовать его группой, и не­достаточно бесструктурного, чтобы наименовать его толпой, обозначил как «сфокусированное собрание» — т. е. круг лю­дей, увлеченных некоторым общим действием и относящих­ся друг к другу, исходя из обстоятельств