— Интересно, жива ли старая монахиня из скита «Луна в воде». Может, уже умерла? — проговорила Цзинчжэнь, будто разговаривая сама с собой.
Мать вздрогнула. Вот уж никак не ожидала, что ее дочь до сих пор помнит этот скит… В тот год, когда умер муж, Цзинчжэнь (а было ей тогда всего девятнадцать лет) всерьез подумывала уйти в монастырь и принять постриг. Особенно об этом не распространяясь, она без всякого шума отправилась в скит разузнать, что надо сделать, чтобы стать монахиней. В конце концов она от этой затеи отказалась, потому что очень любила свои волосы: густые, пышные, тонкие и черные как смоль. Эти прекрасные волосы ей придется остричь, если она станет инокиней, и она будет лысой. «А можно ли принять постриг, не обрезая волос?» — поинтересовалась она. Мать ответила поговоркой: «Из десяти монахинь — девять цветочков». В общем, принять обет очищения с волосами на голове — значит пойти по дурному пути! Мать хотя и не слишком грамотна, однако хорошо знает содержание «Сна в Красном тереме», а потому тут же привела пример с Мяоюй — Прекрасной Яшмой. Одним словом, коли хочешь сохранить волосы на голове, не принимай пострига и не очищайся!
Более серьезным событием стало сражение за семейное наследство. С каждым новым боем дух Цзинчжэнь закалялся все больше. После суда с Цзян Юаньшоу она перестала вспоминать про скит «Луна в воде».
Сегодня она упомянула про этот скит невзначай. Однако монашеская обитель обладала для нее притягательной силой. В ските был колодец, стенки которого поросли травой. Иногда в нем плескалась вода, но чаще колодец был сух. Летом, склонившись над черной дырой высохшего колодца, Цзинчжэнь ощущала исходившее со дна холодное смрадное дыхание. Когда в колодце стояла вода, в нем действительно можно было видеть отражение луны. Так ей говорила старая инокиня. Во дворе храма стояло высохшее дерево, похожее на уродливую фигуру человека в желтом. Ей сказали, что это дерево очень редкое и зовется кудранией. Цзинчжэнь нравился аромат благовоний, которые воскурялись в притворах. Он заставлял человека обращать свои помыслы к будущей жизни, вспоминать о святости Будды, о том, что все горести в этом бренном мире исчезли, что он оторвался от суетной жизни, приобщился к некоей тайне. Ей нравился даже пепел, оставшийся от благовонных палочек и курительных свечей, который порой даже сохранял удлиненную форму. Она с удовольствием вспоминала сейчас о ските, словно это воспоминание могло хоть немного скрасить ее тягостную и однообразную жизнь, выпавшую ей на долю здесь, в Пекине. Воспоминание приносило успокоение и отдых ее душе. И чудилось ей, что где-то далеко живут близкие ей люди, там находится их старый дом и кусочек земли, которым они пока еще владеют, и там можно закончить свои последние дни.
Вот почему, упомянув о ските, Цзинчжэнь улыбнулась, а потом, кашлянув раз-другой, будто прочищая горло, произнесла слова стиха, читая его нараспев, как обычно декламируют все стихи: «В зеркале цветы, в воде — луна. Кругом пустота. Я плыву в волнах сна, когда от него проснусь? Есть бытие, и нет его, лишь дума одна. Порой веселье, порой печаль — вместе они живут». Эти строфы Цзинчжэнь сочинила сама, еще в ту пору, когда в детстве занималась с сяньшэном[100]стихосложением и читала книгу «Яшма стихотворных строк». Свое поэтическое настроение она сейчас направила в русло реальных дел.
— Мама! — сказала она. — Мне кажется, что от нашей земли уже нет никакого прока. Давай как-нибудь съездим в деревню, вдвоем или втроем с сестрой, и продадим все, что там осталось.
Мать ничего не ответила, ее грызли сомнения. Продать землю, конечно, можно, но тогда они перестанут считаться землевладельцами. А как же будут существовать предки семьи Цзян? Срам, да и только! К тому же подтвердятся слова Цзян Юаньшоу, который в свое время брякнул, что мать и ее две дочери собираются отдать состояние семьи в чужие руки. Он еще, помнится, тогда добавил, что лишь один сможет продлить «кровные узы» рода Цзян. Понятно, что такой родич с его. «кровными узами» не смог бы не только приумножить богатства в чужих краях, но и не сохранил бы его здесь, в деревне. Получив наследственное право, он тут же пустил бы наследство по ветру. Так говорила вся родня, и все в один голос поносили Цзян Юаньшоу. Ну а если мать вернется с дочерьми и продаст землю, все будут тогда в них тыкать пальцем. К тому же есть еще непутевый зять, которого в родных местах знают как ветрогона и шалопая. Острословы тут же начнут чесать языки. Она, мол, продала родовую землю из-за этого помешанного, чтобы дать ему денег на учебу. Стыд и срам!
Цзинчжэнь догадывается, о чем думает мать, потому что сама испытывает те же сомнения. Как говорится: «Болеют они одним недугом». В их жизни существует один недостаток или упущение, в общем просчет: ни у матери, ни у старшей дочери нет сыновей, из-за чего ни та, ни другая не могут ходить с гордо поднятой головой. Вот почему приходится постоянно быть начеку, поминутно оттачивать и когти и зубы.
Цзинчжэнь не хотелось обсуждать с матерью возникшую проблему. Она задумчиво смотрела на эту маленькую, уже начавшую горбиться пожилую женщину, которая теперь выглядела суровой лишь тогда, когда нарочно напускала на себя важность. Цзинчжэнь часто говорила с матерью о прежнем доме, о хозяйстве, о том, как им жить дальше: каждому по отдельности или всей семьей вместе. Надо продавать землю или не надо. Если они вернутся в деревню, тогда следует в согласии с законом усыновить какого-нибудь мальчика, да такого, которого можно крепко держать в руках и вертеть им по своему усмотрению. Можно, конечно, по-прежнему торчать здесь, в Пекине, вместе с сестрой, а может, лучше от нее уехать и жить отдельно. Но можно отделиться и никуда не уезжая, то есть остаться вместе с сестрой в одном доме, только жить порознь: каждый на свои деньги. Все эти планы выдвигались неоднократно. Планы тщательно обсуждались, взвешивались и всесторонне изучались. Когда речь заходила о раздельной жизни, начинались споры о покупке таганка, плетеного кухонного черпака, насоса и прочих вещей. Подобные дискуссии возникали неоднократно, причем каждый повторял свои доводы множество раз, часто противореча самому себе и опровергая свои собственные суждения, словом, постоянно меняя первоначальные взгляды. Вспыхивали споры, можно сказать, даже ожесточенные. Каждая из женщин хлопала в ладоши или колотила рукой по ноге, вскакивала или садилась, тыкала пальцем в нос собеседнице или самой себе, хохотала или тараторила без умолку, убеждая со слезами на глазах противную сторону, согласно кивая головой и радуясь, или, наоборот, вступая в перепалку, или неожиданно обижаясь, когда кто-то говорил не к месту или же не так, как надо. После дискуссий все оставалось на своих местах, потому что жизнь шла по каким-то своим законам и споры женщин не могли оказать на нее никакого влияния.
И все-таки Цзинчжэнь, упомянувшая только что про монашеский скит, вновь вернулась к вопросу о продаже земли, но сказала об этом как-то легко и спокойно, будто между прочим. Однако мать сразу надулась и замолчала. Между тем Цзинчжэнь всерьез подумывала о том, что надо раз и навсегда оборвать все связи с деревней, не жить, как они живут сейчас, влача жалкое существование. А все потому, что у нее, Цзинчжэнь, жестокое сердце. Стоит ей столкнуться с каким-то сложным делом, она сразу же раздувает большой костер, в котором сжигает и себя и других, тех, кто имеет хоть какое-то отношение к данному делу. Но сегодня после ужина у нее на душе удивительно легко, хотя и немного грустно. В общем, ей не слишком хочется обсуждать сейчас планы на жизнь.
— В последние годы финики, что присылают нам в Пекин, все хуже и хуже — сплошь червивые. Неужели вся деревня заражена жучком?
— А зимние сушеные овощи какие-то слюнявые, на вкус кислые, будто их заквасили.
— И мяса в колбасе почти нет — сплошной крахмал! Даже зеленые бобы и те изменились… Все изменилось на вкус!
Цзинчжэнь разговаривала с матерью, но порой ей казалось, что она говорит сама с собой. На нее снова нахлынули воспоминания. Она вспоминала детство, когда вместе с мальчишками лазила по финиковым деревьям и рвала плоды, нисколько не заботясь о том, что в руку ей может вонзиться колючка. Из-за фиников у нее с мальчишками частенько возникали потасовки. Как-то на правом виске у нее выросла здоровенная шишка, которая, по словам взрослых, появилась потому, что она украла и съела незрелые плоды. В деревне говорили, что такая шишка величиной с финик непременно вскакивает у всякого, кто залезет на чужое дерево и полакомится зеленым фиником. Придумали эту сказку, наверное, для того, чтобы припугнуть детей и отвадить их от воровства.
Мать оживилась и решила пошутить. Ей вспомнилась история, которая произошла с ней до замужества, когда она еще жила в родительском доме. Однако Цзинчжэнь не хотелось ее слушать. Поднявшись с места, она принялась расхаживать по комнате, низко опустив голову и бормоча себе под нос. Понять, что она бормочет, было совершенно невозможно, впрочем, она и сама наверняка толком не знала.
Быстро пробежал час, и вновь послышалась песенка, которую Цзинчжэнь пела своим низким голосом.
Легки звуки песни,
Вы несете прекрасный мотив.
Таинственный и утонченный.
Птица, лети осторожней,
Цветка не задень, не сбей.
Персик уже распустился,
И слива цветет повсюду.
В саду и за садом
Многоцветье разных оттенков —
Персик свеже-пунцовый,
Белоснежные сливы цветы.
Кто решится сорвать их?
Вот летит пчела, мотылек.
Ведь сейчас наступила пора,
Когда персик зацвел…
Закончив куплет о цветущем персике, Цзинчжэнь внезапно разрыдалась.
Но рыданья эти длились всего несколько секунд, потому что ее плач вызвал резкое осуждение у матери и сестры. «Ну, заревела! Что на тебя нашло? Или хворь одолела? Хватит ломаться и строить заморскую рожу!» Мать и сестра привыкли к этим неожиданным вспышкам горя. Цзинчжэнь в любой момент может заплакать или надуться. Вдруг замерев, уставится в одну точку или начнет задыхаться ни с того ни с сего. В этот момент на нее лучше всего прикрикнуть, крепко выругать или даже стукнуть, как в свое время велела им делать она сама. Она тут же очнется от дурного морока, который грезился ей былым днем. Она очень страдает от своего странного недуга, внезапно обрушивающегося на нее, и не может с ним совладать, поэтому часто просит мать и сестру помочь ей его перебороть. Правда, женщины бить ее все же не решаются, но что касается брани, то здесь меж ними существует молчаливое соглашение, и на голову Цзинчжэнь сыплются самые страшные проклятия двух женщин.
Брань приводит Цзинчжэнь в чувство. С виноватым видом она смотрит на мать и сестру, с ее уст срывается смущенный смешок, который следует рассматривать как благодарность за своевременную помощь и как попытку выразить свои извинения. Помощь действительно пришла вовремя. Слезы, не успевшие хлынуть из глаз, мгновенно высыхают.
На тетю нашло, у нее опять «заморский вид». К подобным сценам дети давным-давно привыкли, и они уже давно перестали казаться им странными. Но сейчас они не знают, смеяться им или плакать. Странная наша тетя, очень забавная!
Цзинчжэнь чувствует себя виноватой оттого, что ей снова пришлось разыграть старую сцену. Но она уже не мерит комнату шагами и не поет печальную песню, в которой слышится стон души, она просто сидит на плетеной кровати и посасывает трубку. На лице застыла счастливая улыбка. Вдруг она бросает фразу:
— Мам! Ты только подумай — я сейчас вдруг вспомнила про Шаохуа. Решила почему-то, что он мой сын!
— Тоже выдумала! — возмущается мать.
Шаохуа — одно из имен покойного мужа Цзинчжэнь, но обычно его звали Ханьжу. Цзинчжэнь часто вспоминала его, порой без всякой причины. Ее муж был небольшого росточка, с маленьким пунцовым личиком, словно покрытым слоем румян, очень застенчивый, особенно когда ему нужно было что-то сказать. Он до сих пор владел думами Цзинчжэнь и ее чувствами… Он все еще любит ее! И конечно же, он не хочет уходить от нее на кладбище, пустынное и холодное, от которого не дождешься ответа.
Весной поднимается сильный ветер; он гудит и гудит целыми днями. Летом громыхают частые грозы. Зимой валит снег. Но все это время она слышит голос мужа: «Сестричка![101]Мне очень тоскливо, я не пойду туда, я не хочу там жить!..» Она оглядывается — перед ней маленький мальчик. Это Шаохуа, ее муж. Он склонился к ней и уткнулся головой в колени, потерся лицом о платье. Она хочет его обнять… Какой же он маленький — совсем дитя. Экий он тонюсенький и слабый, а какой добродушный. Когда он наклонился, у него распахнулись сзади штанишки, в разрезе стала видна маленькая попка[102]… Цзинчжэнь вздрогнула. Что придумала: муж превратился у нее в мальчугана в штанишках с разрезом на заду.
Рассказать родным о своем сне она не решается, как и поделиться с ними думами о своей любви и привязанности к покойному мужу. Мы прожили с ним почти год, и за все это время он ни разу не дал мне повод на него сердиться. А какой он красивый, будто сошел с картинки: ясные глаза, тонкие брови, белое лицо, с пунцовым румянцем, и зубы такие белые и чистые! Шаохуа как будто постоянно чего-то стеснялся. Цзинчжэнь он называл не иначе как «старшей сестрицей», хотя она и родилась с ним в один год, причем он был старше ее больше чем на два месяца. Он говорил, что родился в пятый день пятой луны, в праздник Начала лета, поэтому, мол, очень любит он пирожки — цзунцзы[103]. На вид Цзинчжэнь выглядела гораздо старше мужа, который вполне мог сойти за ее младшего брата. «Милый, милый мой братец, где ты теперь?»
Ты лежишь в гробу? Закрыты твои глаза; руки уже тронуты синевой, но самое страшное — полуоткрытый, перекошенный рот, в котором виден ряд нижних зубов. Горькая картина! Цзинчжэнь будто помешанная бросается к гробу. Несколько крепких женских рук обхватывают ее за талию, держат за плечи…
Цзинчжэнь все еще не верит своим глазам. Она знала, что у Шаохуа болит горло, что у него поднялась температура и пропал голос. Он долго звал «сестрицу», но так и не дозвался, потому что его никто не услышал. Потом позвали врача — младшего брата отца. Кто-то спустя время сказал, что врач выписал не то лекарство. У больного была простуда, а он дал ему возбуждающие снадобья. Но она не верит, что это случилось от лекарства. Невозможно поверить, что какое-то зелье вынесло смертный приговор сразу двоим: мужу, а значит, и ей.
Ясно, что все идет от прошлых грехов или проступков. Это злое возмездие за бесконечные прегрешения, что свершились в предшествующей жизни. Она смутно ощущает, что когда-то в прежней жизни она тоже убивала людей, подкладывала яд, устраивала пожары, сдирала с живых людей кожу…
Нет, невозможно представить, что такой чудесный мальчик, как Шаохуа, может умереть! Он и не умер. Шаохуа преспокойно живет и здравствует. Умер вовсе не он, а она, Цзинчжэнь, и ее мать, из фамилии Чжао; ее сестра Цзинъи и муж сестры Ни Учэн; и все их соседи, земляки-родственники, арендаторы — все они умерли, все до единого! Сейчас все они, нежити, разговаривают на дьявольском наречии, носят дьявольские одежды, едят дьявольскую пищу, творят свои дьявольские делишки. Их мир, их жизнь, их семьи — все окрашено в дьявольские краски. И дни, которые они проводят, — это время дьяволов, поэтому им никогда не удастся вновь увидеть Чжоу Шаохуа. Ну конечно же, Шаохуа вовсе не умер. Определенно не умер! Он живет в светлом и теплом мире. Это он, Шаохуа, похоронил ее, он оплакивал ее. Она хорошо слышала его рыданья. «Сестрица!» — звал он ее. И это ее нижняя челюсть обнажилась, потому что именно она лежала в гробу с закрытыми мертвыми глазами. Ее опустили в желтую землю, и она очутилась в дьявольском мире. А как же Шаохуа? Он, разумеется, снова женился и взял в жены какую-нибудь женщину из семьи Чжан, Ли или Ван. Он же мужчина! Наверняка они очень красивые, гораздо красивее ее, ведь она такая дурнушка! Поэтому-то она и благодарна Шаохуа, что он обратил к ней свою любовь и расположение. Безусловно, теперь он мог вполне жениться на красавице, которой она нисколько не завидует, она даже рада за него. Но Цзинчжэнь знает, что никто не будет любить его так крепко, как любит его она. Никто — даже самая писаная красавица! Или какая-то другая женщина, сильная в своей страсти, от которой Шаохуа может потерять голову. Что до Цзинчжэнь, то она готова ради него умереть тысячу раз, совершить самый позорный поступок. Она готова тысячу раз сражаться с его врагами. Скажем, Шаохуа встретился на узкой дороге с разбойником. Шаохуа, он, конечно, не сможет сам постоять за себя, а она сможет. Она отдаст за мужа свою кровь — каплю за каплей! Или, предположим, появился у Шаохуа смертельный враг. Она брызнет ему в глаза своей кровью, и тот мигом ослепнет. Ей сейчас всего тридцать четыре, значит, она в состоянии каждый день массировать Шаохуа спину, подносить суп, помогать одеваться, стелить постель, выливать ночную посудину. Она готова это делать днем и ночью, утром и вечером. Ах, Шаохуа, позволь своей сестрице снова, как и прежде, ухаживать за тобой.
Увы, меж ними поднялась стена: огромная, холодная как лед, которую невозможно преодолеть. Однако тайная связь с Шаохуа по-прежнему существует. Ты видишься мне мальчиком — моим сыночком — или чиновником, приезжающим ко мне в паланкине… После кончины мужа Цзинчжэнь видела сон. Ее муж — важный чиновник — приехал к ней в паланкине, который несли восемь носильщиков. Проснувшись, она тут же разбудила мать, которая почему-то на ее рассказ никак не отреагировала и промолчала, хотя Цзинчжэнь была уверена, что в сне таится глубокий смысл. Ясно, что этот сон непременно что-то означает. А может быть, этот сон загадал ей сам Шаохуа? Наверное, ей, как Ван Баочуань, еще придется долго и мучительно ждать в своей холодной норе, когда к ней с почетом пожалует муж. Пускай он привезет с собой и принцессу, добытую на поле боя. Какое это имеет значение? Ясно, что это выдумка, изобретенная сказителями. Она не верит, что какой-нибудь женщине может подвернуться счастье, которое выпало на долю Ван Баочуань. Но что, собственно, особенного в том, что Ван Баочуань ждала восемнадцать лет? Цзинчжэнь с радостью прождала бы все это время, лишь бы только вернулся домой ее любимый супруг! Ах, какое это было бы счастье! Она готова ждать двадцать, тридцать, сорок лет. Она бы ждала всю жизнь — до самого последнего своего вздоха. А чего она может ждать сейчас?
Воздвижения арки в честь верности мужу и своего целомудрия? Действительно, такая арка очень почетна, только Цзинчжэнь никогда о ней не думала. Уж слишком она высокая, величественная и яркая. К тому же это что-то слишком далекое.
Нет, вместо пустой славы пусть будет нечто полезное и земное. Кончина мужа предопределила ее вдовство. Выбирать иной образ жизни — об этом и думать бесполезно. Поэтому мать и сестра никогда не спрашивали ее, как она будет жить дальше. Для них ее дальнейшая жизнь совершенно ясна. Тем более об этом никогда не спрашивали родственники мужа. После смерти свекра и свекрови о существовании Цзинчжэнь в той семье все будто забыли. А когда умер Шаохуа, она и сама забыла о себе. Ее родичи в деревне относились к ней с большим сочувствием и уважением, поощряя ее хранить память о муже, но для этого она не нуждалась ни в сочувствии, ни в особом уважении, ни в каком-либо прощении.
Лишь один человек допускал возможность того, что Цзинчжэнь может вторично выйти замуж, и говорил об этом вполне открыто. Это Ни Учэн, который считал, что Цзинчжэнь надо иметь свою семью, о чем он сказал, конечно же, не ей, а своей жене Цзинъи, когда Цзинчжэнь с матерью в первый раз приехали в Пекин.
Сестра передала эти слова Цзинчжэнь, причем, произнося все это, она странно заикалась, а могла бы и не заикаться, потому что Цзинчжэнь все равно пропустила бы эти слова мимо ушей, будто и вовсе их не слышала. Она просто не воспринимала их всерьез, не обратила на них никакого внимания, поэтому даже не задумалась над ними. Ее душа ни на миг не заколебалась, в ней не родилось ни малейшего волнения. Она соблюдала верность покойному мужу, потому что родилась женщиной и родилась в семье Цзян, после чего пришла в семью Чжоу; потому что она дочь своих родителей и сестра Цзинъи, которая носит фамилию Ни и Цзян, хотя и редко их употребляет; потому что ее отец и муж умерли почти одновременно — жизнь их, как говорится, ушла на запад. Поэтому здесь ничего не надо обсуждать и никого не надо убеждать, как не следует и никому мешать. Вот почему нет вопроса в том, хотела она или не хотела, согласилась или нет. Это ее судьба. В глубине души она очень довольна своим решением, как и своим поведением.
Когда сестра сказала ей о соображениях Ни Учэна, Цзинчжэнь не зарделась, не вспылила, не заплакала, не усмехнулась, лишь презрительно хмыкнула носом, как она это часто делала, когда была чем-то недовольна. Однако с тех пор она еще больше возненавидела Ни Учэна, стала презирать его еще сильнее, видя в нем существо, ей непонятное, с вывихнутыми мозгами. Иначе как бы он осмелился выступить с подобным пустым, бессмысленным и нечеловеческим предложением.
Некоторое время назад она снова видела во сне Шаохуа. Он сидел скрестив ноги на атласном матраце, расстеленном на кане, и тихо смеялся. Ее сердце тревожно забилось. Она испытала радость, смешанную со страхом и печалью. «Шаохуа!» — позвала она его. Ее голос показался ей хриплым, будто в горле появилась трещина. «Шаохуа, разве ты не умер?» Она произнесла отчетливо каждое слово, хотя ясно представляла, что муж умер. В ее вопросе, как и в памяти о муже, таились печаль и растерянность. «Сестрица, я не умер!» Его губы дрогнули, будто он и в самом деле произнес эти слова, но звуков Цзинчжэнь все равно не расслышала. От его лица, отмеченного печатью торжественности, исходило теплое свечение, как от лика бодисатвы. «Ты, правда, не умер?» — хотела она снова спросить его, но звуки замерли на устах. Она вся дрожала от необыкновенной радости, которая ее охватила, или то была дрожь от страха. Это сон, конечно же, всего лишь сон… Сон! Ей хотелось воззвать к небесам, хотелось плакать, но у нее слез не было. Неужели сон? Но почему человеку, который умер, по-прежнему снятся страшные сны? И вдруг Шаохуа засмеялся. Он коснулся ее лица — она даже почувствовала прикосновение его руки. Нет, это вовсе не сон. Шаохуа ясно сказал, что он не умер, сказал вполне отчетливо, хотя почему-то тоже хриплым голосом, как и она. Ну конечно, он не умер! Его кончина — это всего лишь сон! Он сидит с ней, улыбается, гладит ее лицо. Какой же это сон?
Она пришла в себя. Ее лицо — все в слезах, от которых неприятно, до боли, стянуло кожу. Наверное, оттого, что ее слезы более соленые и горькие, чем у других людей. Слезы высохли, а она так толком и не знает, что ей пригрезилось. Сон? Все, что она только что увидела сейчас, не такое, как в жизни — гораздо реальнее, определеннее.
Она выкурила две трубки и снова достала ту диковинную сигарету, которую она погасила, оставив недокуренной из-за возникшего спора. Вонючий дым рассеялся. Цзинчжэнь вспомнила танский стих. Почти беззвучно она его прочла:
Дальний путь будто сон.
Скорбный стон вместо звука призыва.
Тороплюсь письмо написать,
Тушь для этого слишком жидка…
Так и так… Тра-та-та.
Опять забыла. В памяти только это дурацкое восклицание: «Так и так!»
Мать, которая никогда не знала грамоту, вдруг тоже начинает декламировать стих из собрания «Тысяча поэтов». Читая, она растягивает каждое слово.
Светлое облачко, легкий ветер.
Время приблизилось к полдню.
Прислонившись к иве, я стою у цветов.
Я иду через водный поток…
За этим стихом следует новый:
Канун Нового года,
Треск хлопушек повсюду.
Ветер весенний приносит тепло
И пьянит, как вино «Гусу»[104].
Цзинчжэнь декламирует стихи одновременно с матерью, или одна из них произносит строку, а вторая ее продолжает. Стихи из антологии «Тысяча поэтов» они выучили с голоса и знают их почти наизусть, хотя до сих пор точно не выяснили, как должны звучать некоторые слова, поэтому, наверное, не вполне правильно произносят отдельные звуки. Но зато, декламируя стихи (пусть даже с ошибками), они вкладывают в них всю свою душу, что видно по их непрерывному покачиванию головой, изменению тембра голоса. А когда встречается в стихе складная рифма, они намеренно растягивают строку, сопровождая чтение вздохами, стараясь подчеркнуть его древний колорит, отчего получают большое удовольствие. Стихи, которые напевают обе женщины, глубоко трогают даже Ни Цзао, который в этот момент уже почти спит.
«Какие хорошие у меня бабушка и тетя!» — думает мальчик. А как красиво сказано в стихах: «Светлое облачко, легкий ветер…»
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Посреди ночи в северо-западной части неба послышались глухие и унылые раскаты грома, но, словно не найдя себе поддержки, они сами собой прекратились, после чего минут двадцать стояла тишина, которую вскоре нарушил мерный шум дождя. Порывы ветра бросали дождевые капли в заклеенное бумагой окно, отчего бумага издавала шуршанье, и в нем слышалось что-то древнее и скорбное. Дождь зачастил, и сейчас из дворика доносился шум, который прерывался унылым завыванием ветра. Такой дождь способен разрушить жилище. Если он продлится хотя бы час, непременно протечет крыша. Куда лучше ливень, который, обрушившись на дом, превращается в поток, скатывающийся к карнизу и с ревом устремляющийся вниз. Сегодняшний дождь повисает сплошной пеленой, будто сотканной из тонких нитей воды. Он не обрушивается сразу, а как бы зависает, чтобы потом просочиться внутрь.
Цзинчжэнь проснулась посреди ночи. В шуме дождя и мрачном вое ветра она уловила знак беды. Она со страхом подумала, что, если протечет крыша, может обвалиться стена или произойдет что-то другое, еще более ужасное — настоящая катастрофа. Сегодня она слишком устала. Повернувшись на другой бок, она закашлялась и сплюнула мокроту на пол. И заснула с трудом.
Бабушка, Цзинъи и Ни Цзао спали крепко. Под шум непогоды спится так хорошо, так сладко. К тому же нынешний день был слишком насыщен событиями, и все они очень устали.
В западном флигельке, состоящем из двух комнатушек, не спала одна лишь Ни Пин, которая то и дело ворочалась с боку на бок. Ни Пин старше Ни Цзао всего на год, но кажется значительно более взрослой. Она больше его знает и понимает — может быть, потому, что она постарше, а может, оттого, что она девочка, а скорее всего, потому, что с раннего детства гораздо чаще слышала разные истории о круговерти человеческой жизни и о воздаянии, о наказании за зло и о поощрении за добродетель. Например, она прекрасно понимает, как серьезен конфликт между отцом и матерью и какие беды он может принести. Так же ясно она сознает, как страшно жить в ее родной семье, благодаря которой, впрочем, она сама существует на этом свете. Иногда она начинает думать о чем-то более значительном. Например, она задумывается о бесчисленных противоречиях, которые пронизывают жизнь человека и наполняют все общество. Повсюду кризисы — во всех четырех сторонах света судьбы людей тревожны! Мрачная тень беды и зла, наказания за грехи и воздаяния нависла над ее маленькой душой. Часто слышит она излюбленное проклятие бабушки: «Небо поразит тебя пятью громами!» Эта угроза имеет особую и вполне конкретную силу воздействия на ее юную душу. Это не просто слова. Ни Пин почти прямо перед глазами видит людей, которые мечутся, испуганные раскатами грома, падают, корчатся, а гром обрушивается на них со всех сторон света и, конечно же, сверху, перемалывает в порошок их кости, превращает людей в мясное крошево. Среди жертв самые разные люди: одни творят зло; другие наперекор всему упиваются радостями жизни, забывая обо всем на свете; третьи презрели страх и почтение. Ни Пин слышит оглушительные, величественные раскаты. В голубых всполохах молний она видит перед собой искаженные ужасом и страданием лица людей.
Если для брата Ни Цзао лучшим другом детства и домашним учителем была его тетя Цзинчжэнь, то для Ни Пин таким учителем и другом была бабушка из семьи Чжао. С раннего детства слово «бабушка» вызывало у нее особое чувство чего-то очень близкого и доступного, родного. Бабушка водила ее на празднества и ярмарки, которые устраивались возле Белой ступы Байтасы и храма Хугосы — Защиты Отечества. Возле Байтасы такие празднества случались каждый месяц: четвертого и пятого, четырнадцатого и пятнадцатого, двадцать четвертого и двадцать пятого числа. Ярмарки у храма Хугосы — тоже ежемесячно, но проходили и в другие дни: шестого и седьмого, шестнадцатого и семнадцатого, двадцать шестого и двадцать седьмого. Ни Пин с бабушкой, как никто другой в семье, любили ходить смотреть на храмовые представления. Чего тут только не увидишь! Здесь продают крысиный яд, там — ткани в мерных кусках; вот черные шапочки, которые носят пожилые женщины, а вот красный шнур и цветы из бархата, которыми они украшают волосы; а там различные вышивки и узоры. Отовсюду слышится гомон и людская разноголосица — словно конкурс, грандиозное соревнование голосов и выкриков. Бабушка и внучка смотрят выступление лицедея, артиста из народа, по прозванию Большой Бес; они наблюдают за фантастическими трюками некоего Чжана по прозвищу Кувырок, торгующего пилюлями, которые укрепляют жизненную силу. Наглядевшись на все эти фокусы, бабушка начинает рассказывать внучке историю про «брата-наставника» из отряда ихэтуаней [105]. В детстве она собственными глазами видела, как этому «наставнику» ставили на живот пику и он, напрягши мышцы живота, орал: «Начали!» Стальное острие оружия мигом сгибалось, не оставляя ни малейшего следа на его коже. «Вот мастак!» — восхищенно вздыхала бабушка и хвалила его на местном наречии. Главным и, пожалуй, единственным слушателем всех удивительных историй была ее внучка, Ни Пин.