Михаил СИНЕЛЬНИКОВ
Поход в Хевсуретию — незабвенный эпизод, но все-таки — лишь один из эпизодов жизни, которая неожиданно оказалась и длинной, и насыщенной нечаянными встречами, поездками, приключениями, враждой и дружбой. Осознается это среди нахлынувших воспоминаний, которые я переношу на бумагу последние года полтора. Может быть, мне следовало бы лет двадцать подождать с мемуарами, я еще не настолько стар, и жизнь как бы продолжается. Но, во-первых, мы не знаем своего часа, а, во-вторых, зная себя, я не уверен, что у меня не возникнет склероза, а то, что вовремя не записывается, то, как правило, забывается. А я и никогда не обладал организованной памятью — обрывки воспоминаний идут, как весенние льдины, поднимаясь, перевертываясь, уходя на дно и перемешиваясь. Но здесь мое утешение — слова Бизе: “Сильная память препятствует творческим способностям”. Способности эти были бы очень кстати в таком начинании, но не имею чрезмерных иллюзий. Как у прозаика у меня нет честолюбия, но все же мне не хотелось бы, чтобы мои мемуарные страницы остались совсем “ненаписанными”.
Так или иначе, я решился на глубокое погружение в прошлое, быть может, равное курсу психоанализа, и ведь все воспоминания в конце концов — воспоминания о себе. В твоем отношении к другим людям, в твоем взгляде на
них — и сопутствующие обстоятельства. Но все-таки я всегда считал своим долгом записать все, что знаю, о тех, с кем был достаточно близок или хотя бы издалека наблюдал, конечно, при условии, что наблюдавшиеся интересны потомкам. Иные из моих знакомых стали сейчас “культовыми фигурами”, но и кое-кто из не ставших кажется мне значительным, как, например, удивительный Моисей Цетлин, которого считаю одним из лучших русских поэтов второй половины ХХ века. Но речь пойдет и о писателях с известными именами. Мой учитель, последний акмеист
М. Зенкевич, В. Каверин и Л. Мартынов поддержавшие мои первые опыты, а так же Я. Смеляков, Н. Тихонов, П. Антокольский, С. Марков, С. Липкин, Н. Тряпкин, Ю. Домбровский, Б. Слуцкий, А. Межиров, Е. Винокуров, Е. Евтушенко, В. Соколов, Е. Исаев, Э. Лимонов, Е. Рейн, К. Симонов, Т. Зульфикаров, А. Величанский и так далее, и так далее — я не разделяю живых и мертвых и не смягчаю оценок при перемещении первых в царство вторых. В разветвленной книге, которая выйдет в издательстве “Лимбус Пресс”, есть и обширный раздел “В доме Тарковских” — с Арсением Александровичем я был особенно близок.
Один из отцов церкви сказал, что в детстве своем знал стариков, которые детьми видели Спасителя… Я приведу некоторые достоверные, хотя и полученные из вторых рук, свидетельства о тех, с кем, по возрасту или в силу обстоятельств, не был знаком лично. Об Акиме Волынском, Андрее Белом, Ахматовой, Пастернаке, Мандельштаме, Шкловском, Адалис, Фадееве, Твардовском, Павле Васильеве, Ксении Некрасовой… Немало говорю о Заболоцком, воспоминания моего отца о котором были изданы. Я включаю их в свою книгу, восстанавливаю вычеркнутое цензурой, дополняю семейным преданием, рассказами Тарковского и других писателей, в частности грузинских. Рассказываю также о Кайсыне Кулиеве, которого помню с младенчества — ссыльным в Средней Азии. О многих поэтах Грузии, которых застал, а также по их рассказам, о Галактионе Табидзе, Тициане Табидзе, Паоло Яшвили. Передаю и грузинские легенды о тов. Сталине и его литературных трудах. Прекрасная Грузия, где два десятилетия я был последним по возрасту из основных переводчиков ее поэзии, — для меня важнейшее событие. Нет дня, чтобы я не думал о грузинской жизни, которая так затягивает и делает приезжего соучастником своих радостей и бед, праздников и потрясений… Особые главы посвящены Сергею Параджанову и художнице Гаянэ Хачатрян. Вообще я всегда любил живопись (и по своему хотению, и по завету Заболоцкого) и был связан приятельскими отношениями с могучим патриархом и “королем” художественного авангарда М. Шварцманом... Еще рассказываю о поэтах Таджикистана и Киргизии, Азербайджана, Осетии и Армении (в том числе, тамошние новеллы о великом Чаренце).
Жизнь прошла в дороге, а также в гостиницах, на постоялых дворах, на дачах друзей и в мастерских живописцев. Описываю свои приключения в горах Тянь-Шаня, Памира, Кавказа, в Гималаях и Карпатах, в Баку и Бенаресе, в Сайгоне и Бухаресте, в Улан-Баторе и Сараево, в Коломбо и Калининграде, в Амстердаме и Саарбрюккене, в олонецкой тайге и Коктебеле. Попутно я пробалтываюсь о сокровенных тайнах целых народов, что даже опасно, но, пожалуй, не опасней некоторых невольных разоблачений, происходящих по ходу повествования о литературных деятелях. Я думаю, что естественное состояние литературы — война, и в своих критических статьях последних лет зашел уже достаточно далеко, чтобы не бояться новых ссор, и дорога для отступления уже отрезана. Тем лучше, мне помогает присказка любимого литинститутского преподавателя М. П. Еремина: “Я двести лет жить не собираюсь!”
Я описываю писательскую жизнь в деталях и разных подразделениях: Литфонд, дома Творчества, ЦДЛ моего времени, касаюсь проблем авторства, плагиата, перевода. По пути излагаются такие истории, которые можно счесть скандальными анекдотами, и я сознательно “иду на обострение”, но все-таки не хочется выглядеть только их рассказчиком, ведь в конце концов моя судьба — судьба поэта, и надеюсь, что в поисках формы (которая и есть судьба), я все-таки сделал какие-то наблюдения и поднакопил собственные мнения. Знаю, что я недостаточно доброжелателен и, к сожалению, не слишком толерантен, но любовь к тем, которых я действительно любил, всегда была чистым и сильным чувством. Эти откровения вызовут раздражение многих, но пусть моим девизом станут слова одного замечательного норвежца: “Есть Бог, или нет, это — Его дело, а наше дело — быть искренними!”
За Архотским перевалом
Поет хевсур, весь в ромбах и крестах,
Свой щит и меч повесив в Барисахо.
Николай Заболоцкий
Однажды я с грузинскими писателями оказался в Кахетии. Вдалеке был виден снеговой Казбек, несколько похожий на свое изображение с папиросной коробки. Глаз искал только могучего всадника в мохнатой бурке… И бесконечно милый Арчил Сулакаури, грузинский прозаик и популярный детский писатель, родом тушин, показывая мне ту сторону горизонта, где были его родные тушинские горы, сказал: “Вообще говоря, наши горцы не похожи на горцев Чечни, Дагестана. Наши в долгие зимние вечера, ночами читают. И не только грузинскую, но и русскую литературу. Они знают наизусть поэмы Пушкина, Лермонтова. Романы Толстого читают”.
Вскоре, скорей, чем я думал, мне пришлось познакомиться с жизнью грузинских горцев.
Летом 1974 года большая компания московских литераторов, собравшаяся в Тбилиси, по чьему-то призыву двинулась в Хевсуретию. В эти вольные хевсурские горы, которым посвящены не только классические произведения грузинской поэзии и прозы, но, между прочим, и прелестная ранняя повесть Аркадия Гайдара, которая произвела на меня впечатление в детстве и за которую я готов простить одаренному писателю многое.
В день нашего приезда там повсеместно проходил праздник святого Георгия, который традиционно отмечает вся Хевсуретия. Вообще же это национальный праздник всей Грузии, с древности — “Страны Георгиев”, “Джорджии”. В Хевсуретии предание о святом Георгии соединилось с языческой мифологией. Святой является покровителем воинов, охотников, спасителем путников.
Хевсуретия заселена редко. В те годы это была уже изрядно опустевшая область Грузии: прошло планомерное, заботливое переселение хевсуров в места, которые, по мнению начальства, были несравненно лучше их сурового края. Но, спустившись в долины, многие переселенцы заболели туберкулезом, ведь они привыкли к свежему высокогорному воздуху. Все же некоторая часть субэтноса осталась в родных горах и глухо сопротивлялась идее переселения.
Меня Хевсуретия манила к себе давно. Все-таки прежде всего по литературным причинам. именно здесь происходили события, описанные в поэмах знаменитого “Мужа Пшавского”, Важи Пшавелы (псевдоним Луки Разикашвили). Хевсуры являются соседями пшавов, мне приходилось быть и в Пшаветии, так что я знаю, как она близко от Страны Хевсуров. Но говорят, что обычаи у этих племен разные. Пшавы — чрезвычайно трудолюбивы, чистоплотны. Хевсуры живут намного грязней, не заботясь о том, чтобы выбросить мусор и обглоданные кости. И не так они трудолюбивы, но уж очень воинственны, что, видимо, в сочетании с кодексом воинской чести, и будило фантазию Важа. Не родные пшавы, а именно хевсуры, эти отважные воители, стали его основными героями.
Я всегда любил слушать, как пылкие грузинские дети говорят по-русски и старательными голосами со зверской энергией читают русским гостям русские стихи. Главным образом, “Стихи о советском паспорте” Владимира Маяковского. Однажды маленькая грузинская школьница поразила А. А. Тарковского. По ходу приветственного декламационного “монтажа”, созданного в честь приезда московских писателей, она воскликнула: “Когда умер товарищ Ленин, товарищ Сталин взял знамя из его ослабевших ручек!” — и заплакала… Приближаясь к очередной сельской школе в Грузии, я всегда был готов к выступлениям этого рода, но стояло лето, и хевсурская школа в селении Барисахо пустовала. Однако мы с удовольствием знакомились со школьными сочинениями по русскому языку и литературе, перелистывая тетради, испещренные тройками и пятерками. Ошибки в сочинениях учеников “Барисахойской” средней школы были упоительными. Вряд ли теперь русский язык и литература сохранились там в числе учебных дисциплин. И все же, надеюсь, какие-то русские слова, заученные в детстве, уцелели в памяти.
Итак, мы были в Барисахо. Городок с отрочества известен мне по стихотворению Заболоцкого “Горийская симфония”. “Поет хевсур, весь в ромбах и крестах…” Эти “ромбы” и “кресты” требуют пояснения. Хевсуретия — весьма странное место на земном шаре. По-грузински “Хевсуриеэти” означает — “Ущелье, где живут “урии””, т. е. евреи. Я слышал легенду, что грузинский царь Георгий Лаша пошел на Иерусалим с крестоносцами. И взял с собою гроб с прахом царицы Тамары. Девять пустых гробов были захоронены в девяти областях Грузии, чтобы сбить недругов с толку, а подлинный гроб с царицей должен был покоиться вне Грузии, в самом святом для христиан месте. Но у наследника великой царицы не было в Палестине военного счастья. Царя вместе с крестоносцами разгромили сарацины. Все-таки, судя по всему, любящий сын все же не потерял материнского гроба. И Тамара навсегда осталась в иерусалимском Крестовом монастыре. Несколько лет назад я увидел там строгую фреску, изображающую некоего старца Шота. Предположительно это — Руставели, а ниже, у ног его, — небольшая женская фигурка, и это — Тамара. Двоюродная сестра великого поэта, в которую он был влюблен и которую в стихах прославил. Придворный царицы, государственный казначей, он умер смиренным иноком в Иерусалиме, схимником, и посему земная владычица оказалась на небесах меньше великого подвижника. А похоронены они, вероятно, рядом.
Спасаясь из Иерусалима, царь, по легенде, захватил с собой все население города. В этой толпе были и крестоносцы, и иудеи. Георгий поселил их всех в тех горах, где и возникла Хевсуретия и где переселенцы соединились с местными язычниками. Правда, есть версия, что еще ранее владения в Хевсуретии имел некий министр царицы Тамары, по происхождению еврей. Впрочем, одно может не противоречить другому. Во всяком случае, Хевсуретия причудливым образом как-то связана и с евреями, и с крестоносцами. Известно, что хевсуры всегда носили широкие плащи с большими красными крестами, такими же, как женевский крест. Они также носили и носят мечи-“франгули” с прямой перекладиной, также подобные кресту, то есть оружие европейских крестоносцев. Но некая странность: хевсуры, единственные из грузин, не едят свинины, а уж это похоже на иудейское обыкновение.
Мы вышли из Барисахо и пешим ходом двинулись по окрестностям. Повсюду уже начиналось всеобщее жизнерадостное пьянство, а мы, поднимаясь все выше в горы, переходили из селения в селение и посильно участвовали в народном веселье. Мы познакомились с разнообразными хевсурскими обрядами, а на околице одной деревни узрели прислоненные к земляному холмику какие-то ветхие знамена, вынесенные на свет ради такого праздника. По уверениям хевсуров, эти стяги осеняли их воинство еще при дедушке великой царицы и развевались над полем Дидгорской битвы. Но здесь же мы увидели и удивительную доисторическую сцену, когда родовой жрец-хевисбэри, засучив рукава, мазал кровью только что зарезанного барана щеки и лоб благословляемого мальчика, достигшего условного совершеннолетия (которое как будто бы совпадает у этих полуязычников с 13-летием, то есть с еврейским “бармицве”). По ходу дела они вынесли из какого-то сарая единственную в селении икону. Я запомнил: это была “Тайная вечеря”, довольно оригинальная композиционно. Иуда почему-то не справа, а слева от Христа.
Там угощали замечательным пивом. Его варили на наших глазах и потчевали всех. Нас, правда, пугали медные, позеленевшие кружки, но это было ничто по сравнению со вкусом этого божественного свежего пива. К тому же (о, как это было романтично!) хевсуры называли его “эль”. Также оно называлось у стрелков Робин Гуда и у рыцарей Ричарда Львиное Сердце. Очевидно, без крестоносцев действительно не обошлось.
Солнце уже склонялось к закату, когда появился Ян Гольцман, московский переводчик и с некоторых пор мой друг. Сгоревший в горах до черноты и красноты, рыжий и рыжебородый, и похожий на хевсура. В здешних селениях он прожил уже несколько месяцев. Записывал образцы народной поэзии, добросовестно готовясь к ее переводу. Ян предложил москвичам идти дальше, в Верхнюю Хевсуретию, которую совсем не знали многие даже из числа самих грузин. Более многомудрые из нас, такие, как Александр Величанский и Дмитрий Леванский, воздержались от этой экспедиции. Только мы с Владимиром Леоновичем в итоге примкнули к Гольцману. Я вспомнил, что за год до того перевел стихотворения Габриэла Джабушанури, родом хевсура. В этих стихах было много образов ветвящейся волшебной мифологии и видений дикой первозданной природы. В разговоре с Яном промелькнуло географическое название “Архоти”, а это было родное село моего поэта. И я, не отдавая себе отчета в возможных трудностях пути, вызвался идти туда, чтобы увидеть дом Габриэла. И мы пошли.
Дорога становилась все круче. Настоящего опыта горных переходов у меня не было. К тому же, все мы уже несколько подустали и были изнурены хаотическими хождениями по взгорьям Нижней Хевсуретии… Мы с героическими усилиями, с одышкой взошли на почти отвесную гору, и тут я понял, во что вляпался. Потому что за этой горой открылась гора в несколько раз большая, чем та, которую мы только что преодолели. И смутное подозрение крепло, что и это не предел. Когда же мы оглянулись и посмотрели назад, то увидели последние лучи солнца над покинутым нами селением.
И стало ясно, что надо идти вперед, и только вперед.
Несколько дней мы бродили по Верхней Хевсуретии. Нас вдохновляло обещанное Гольцманом продолжение колоритного праздника. Довольно скоро я понял, что в хевсуры не гожусь. Хевсур движется в гору, толкая перед собой свою загруженную тюками лошадь, а мы с невероятным мучением брали каждый пригорок. Несколько дней питались обломками черствых лепешек, которые путники оставляют у горных ручьев. Доложу вам, что в мире нет более вкусной пищи. С остервенением и наслаждением пили чистую, отдающую железом замечательную воду, а закусывали растущей рядом травой цыцмати (ресторанным кресс-салатом). Время от времени нас поливал дождь и расстреливал град. Мы перебегали по бревнышку через пропасти, а добравшись до ледников, просто ложились и катились в провал, как суворовские солдаты в Альпах. Или как раскатывают ковровую дорожку перед почетным гостем… И все-таки, когда мы преодолели Архотский перевал, возликовали и почувствовали, что наши сердца стали биться в бешеном ритме. Я не мог не вспомнить строчки Пастернака: “…сердце екает / И гор колышутся кадила”. Действительно, перед нами колыхались и курились горы, качались утесы вместе с застывшими на них горными турами.
Последнюю ночь мы провели в руинах какой-то башни, где что-то ползало, квакало, шипело, пыталось уязвить, подползало и уползало. Наконец наступило розовое раннее утро. Обнаружилось, что перед нами — быстрая многопенная река Асса (ныне ее берега в нижнем течении — очаг чеченского сопротивления). Выхода не оставалось, мы погрузились по горло в ледяной поток и перебрались на другой берег. На холме перед нами стоял хевсурский дом. Во дворе завыли овчарки. Вслушиваясь в жуткий вой, оглядев густой бурьян, мы приняли решение не заворачивать туда, а продолжить путь. Видимо, это спасло нам жизнь, так как позже выяснилось, что хозяин, здешний хевисбэри отлучился, в сакле были только женщины. При попытке приближения посторонних мужчин к дому, где нет мужчины, они, конечно, расстреляли бы нас из винтовок. Местные женщины — хорошие снайперы. Но мы пошли вправо и, мокрые, хлюпая раскисшей обувью, еще часа полтора добирались до цели нашего назначения. До хевсурского села, которое называлось Ахиелла. Это было одно из малолюдных поселений Архотской долины. Итак, пройдя еще километров семь, мы достигли желанной Ахиеллы. Здесь мы должны были, по уговору, встретить приятеля из Тбилиси Гиги Харанаули, и, по счастью, этот доблестный человек, верный слову, оказался здесь, иначе неизвестно, чем бы все закончилось. А теперь мы сразу оказались за дружеским столом.
Среди дымящихся на блюде костей и кусков мяса стояли стаканы с коричневым коньячным спиртом, чудовищным, 70-градусным. Хевсуры получают его от кахетинских пастухов за право пасти овец на своих изобильных пастбищах. На том же столе имелось и большое количество хевсурского самогона, ячменного “жипитаури”. Первым делом мы выпили по полному стакану коньячного спирта, и это, конечно, спасло нас от почти неизбежной простуды. Затем перешли к жипитаури, но ничего более мерзкого за свою долгую алкогольную практику я не пробовал. Ни до, ни после. И доселе слово “жипитаури” вызывает у меня дрожь и трясение в кишках. Хотя ячмень ведь был тот же самый, что пошел и на божественный “эль”. А что касается кахетинского концентрированного коньяка, то это поистине был волшебный напиток, и дело не обошлось одним стаканом. Через некоторое время я услышал чьи-то слова, произнесенные по-русски: “Он спит”. Меня взяли под руки и мягко отвели на ложе сна. По дороге я мельком увидел валяющийся на каменьях труп Леоновича. Владимир Николаевич был мертвецки пьян. А я провел ночь в хевсурской сакле под толстыми одеялами, помнившими столь многое. Я знал, что в старину у восточно-грузинских горцев был обычай подкладывать в постель заночевавшему гостю девочку двенадцати, тринадцати или четырнадцати лет. Утром ее девственность проверялась комиссией старух. И, если столь драгоценная невинность была утрачена, гостя, даже самого дорогого, казнили. Но заметим: никто ведь не мог дать гарантий, что девочка до той ночи была невинна. По счастью, мне никого не подложили.
Спал я плохо, головная боль нарастала. Когда же открыл глаза, был полдень. Мне показалось, что я схожу с ума, потому что первое, что я увидел, была большая шестиконечная звезда, нарисованная во всю ширину потолка. Тут я окончательно проснулся, и мы с друзьями отправились на экскурсию по ущелью. Двигались неспешно, собираясь с силами. Да, поистине в хевсуры мы не годились. А Гиги Харанаули, просидевший всю ночь (возможно, не первую) за столом, встал из-за стола, когда мы повалились, и с благословения собрания отправился на охоту. Убил тура, притом четверорогого, то есть со сдвоенными рогами и священного по местным понятиям. Тут на голову Гиги свалился валун, пришибив и тяжело ранив его, но охотник не пал духом и еще долго бродил по ущелью и искал нужную траву, которая остановит кровь и залечит его рану. Нашел и сам оказал себе первую помощь. Затем вернулся в селение с добычей и, вырубив рога, чтобы принести их в жертву горным духам, мясо отдал хозяевам. А сам, как настоящий мужчина, вновь сел за стол и продолжил эпическое пьянство. Между прочим, этот герой гор был высокообразованным человеком, кандидатом филологических наук, и даже перевел на грузинский язык актуальную повесть Льва Толстого “Хаджи-Мурат”.
В Архоти все дышало бытовой подлинностью, невыдуманными подробностями эпоса. Это был тот именно быт, в котором жили герои Важи Пшавелы. Быт не очень комфортабельный и, увы, не слишком гигиеничный. Но так было и восемьсот лет назад, и, в общем, мало что изменилось. Все было сохранено. Мне запросто показали какие-то развалины и сказали, что это — кузница Миндии, того самого, который отведал похлебку из змей и после этого стал понимать наречие птиц и зверей. Законы этих мест героически суровы. Нас запугивали, что тот гость, который отказывался пить, лишался конечностей. Ему мигом отрубали руку, а кисть прикрепляли к каменной ограде. Тоненькие веселенькие белые косточки отрубленных рук еще кое-где держались на угрюмых камнях, утверждая своим видом неизбежность возмездия за непростительные проступки.
Никто не смел войти во двор дома, оставленного хозяином двадцать пять лет назад. Во дворе росла яблоня, яблоки с нее все эти годы неслышно падали наземь и сгнивали — никто их не поднимал. Иначе началась бы кровная месть. Но кто бы мог известить хозяина яблони, который, быть может, никогда уже не вернется? Не птицы ли, чей язык знал Миндия? Этот герой был величайшим сыном Хевсуретии, главой пантеона, в котором и И. В. Сталину принадлежало свое, хотя и намного более скромное место. Все же, на всякий случай, его портрет висел в доме приютившего нас пожилого горца, был прикреплен к стене подковными гвоздями. Может быть, в расчете на то, что когда-нибудь появятся представители местной советской власти. Все-таки они бывали здесь, хотя и очень редко. И даже почта ходила только раз в месяц до того перевала, который мы с таким трудом преодолели (все-таки дети, учившиеся в вузах, иногда писали родителям). Кровная месть оставалась здесь реальностью. И всегда существовала угроза ее вызвать или возобновить. И упоминание имени моего любимого Габриэла Джабушанури было совершенно неуместным. Его дом захватили кровники, а за горой в гордом одиночестве жил двоюродный брат поэта. Его звали Цицка, он не сломился и продолжал борьбу.
Хорошо, что мы добрели сюда и могли наконец согреться вином. Но в огромной сакле было холодно. Многие помещения пустовали, заполненные хламом. А во дворе толклись бесчисленные овцы и коровы. Хозяйство натуральное, излишки молока и сыра просто выбрасывались. Ян не мог этого допустить и на потеху всем немногочисленным обитателям селения непрерывно пил парное молоко из подойников и корыт, иногда соревнуясь в скорости с местными собаками. Трудились женщины. Мужчины разного возраста лежали на плоских крышах и упражнялись в стрельбе из винтовок по камням. Стреляли довольно метко. Винтовки были у них, главным образом, со времени войны. Хевсуры интересовались, не можем ли мы достать винтовочных патронов. Зашел разговор о войне. Оглядывая горный ландшафт и речную долину, я спросил у старика: “Может ли один человек с пулеметом защитить это ущелье?” Он ответил: “Два. В этом и в том конце”. — “Значит, сюда может попасть только тот, кого вы впустите?” — “Конечно. Мы немцев не впустили, а наши соседи, ингуши, впустили”.
Во время войны немцев здесь действительно не было. На счастье Хевсуретии, она — в стороне от главных дорог. Разумеется, если бы их пригласили, оккупанты могли бы завернуть и сюда. Но им не стоило распылять силы для тяжелого штурма и тем более снаряжать парашютный десант ради нескольких сотен или тысяч овец.
В центре селения стояла древняя черная башня, по преданию, воздвигнутая пленными ингушами, показавшими, как это делается у них на родине. Дальше по течению Ассы высились ингушские и чеченские башни, но они были белые, как рафинад, и нежно розовели на закате… А здесь, как видно, имелся только темный, мрачный камень.
Хевсурская башня в Архоти была вместительная, в случае военных неудач в нее загоняли весь скот, и сюда же набивалось все население, готовое обороняться и пересидеть осаду. Но это бывало в дни особенно больших набегов. Обычно же в ущелье просачивались малые группы врагов, рассчитывавшие на внезапность нападения и быстроту своих действий. Понять образ мыслей и душевный склад этих неустрашимых разбойников современному человеку трудно. В двух концах ущелья в давние времена стояли дозоры, хотя, понятно, без пулеметов. Значит, ударить в лоб было невозможно и надо было как-то перебраться через острозубый гребень хребта, долго прятаться в скалах и зарослях, питаться впроголодь, чтобы напасть в удобный момент, поджечь дома селения и сражаться с храбрыми хевсурами, готовыми биться до конца, защищая свою жизнь, жизнь и честь близких. И ведь вся война лишь для того, чтобы угнать некоторое, обычно не очень значительное количество не слишком породистого местного скота, а при удаче захватить несколько пленников. Но эта эпопея длилась веками. А в 1944-м году высылаемые ингуши успели послать гонца к хевсурам, и он сказал: “Мы с вами воюем тысячу лет и хорошо вас знаем. Вы — сильные, мужественные люди, такие же, как мы, настоящие горцы! Мы будем в изгнании неизвестно сколько лет. Займите пока наши жилища, чтобы их не взяли себе чужие нам жители равнин! Сохраните до нашего возвращения!” И когда ссыльные через тринадцать лет вернулись, хевсуры отдали им их родовые сакли и башни. Однако через некоторое время вечная война, хотя и втихомолку, в вялом варианте, возобновилась.
Никогда не забуду поздние вечера в единственном освещенном помещении сакли. Женщины вышивают бисером при свете коптилки и время от времени вскрикивают и отстраняются от окна. За окном бродит тень старухи, умершей сегодня утром в другой деревне, в шести километрах ниже по течению. Сын старухи недавно украл девушку в долине, и смерть матери — божье наказание или кара горных духов за его поступок.
А между тем в ущелье ночь ясна, и слышны бесчисленные шорохи и лепеты трав и пролетающих духов. Нестерпимо сияние непрекращающегося праздника природы. И много источников у этого света. Бессчетные зеленовато-бледные и золотистые светляки, крупные звезды и грандиозная луна, занявшая полнеба и заслонившая собою выход из теснины. Магическая, навевающая еле слышную музыку и немая световая симфония. Кажется, в этой тишине сейчас прозвучат имена древнегрузинских богов и богинь…
Когда мы уходили из Архоти, хозяйка, попросившая по возможности прислать бисеру (эта просьба, очевидно, к удивлению наших гостеприимцев, через некоторое время была удовлетворена Яном), промолвила: “Вы уж, наверное, никогда больше не вернетесь в Архоти?” Я ставлю вопросительный знак, но это было сказано полувопросительно, скорее с оправданным сомнением. Иногда и сейчас я задаю себе этот вопрос, размышляя, есть ли причина, по которой я смогу повторить такой маршрут. И вспоминаю горы, и голые руки хевисбэри, и окровавленные щеки хевсурского мальчика, который давно уже не мальчик.
Обратный путь был столь же тяжелым. И все-таки, пожалуй, он был чуть легче, так как мы возвращались домой (то есть в Тбилиси, который тогда был нашим домом). И к тому же, теперь нас вел уверенный Гиги Харанаули. Я шел где-то посередине нашей цепочки и думал о том, как тяжко быть и первым, и последним. Мое лицо было докрасна спалено горным солнцем (насколько, это я увидел в зеркале, когда до него добрался). И ноги так устали идти в гору, что мне стало казаться: им уже дана способность мыслить и страдать, и отдельный мозг образовался в каждой из коленных чашечек. Наконец мы прошли мимо поворота на живописное ущелье Шатили (по слухам, эти места теперь стали важной тропой, по которой осуществляется сообщение между отрядами сражающихся чеченцев). И через некоторое время зашумели самоцветные громады перекатов пенной Арагвы. Мы вышли на асфальтированную Военно-Грузинскую дорогу, которая местами была почти совсем ровной, и я, еще недавно еле волочивший ноги, вдруг ощутил, что по такой-то дороге могу, не зная усталости, идти вечно.
Героический постскриптум. Сентиментальное
путешествие
Я шел по Хевсуретии и вспоминал хевсурскую легенду о радуге. Хевсуры верили, что, если девушка, находясь в горах, перепрыгнет через радугу, она станет юношей. Проходя по этим мечтательным и гордым горам, я не раз видел дивные радуги, которые находились намного ниже меня. Прыгать, впрочем, я не собирался. Во-первых, потому, что это было смертельно опасно, во-вторых, я не намеревался изменять пол. Во всяком случае, в те времена такая мысль не приходила мне в голову. А теперь, кажется, и поздно. Да и Хевсуретия, Страна чудес, стала совсем недоступной. А это удивительно красивая страна (если позабыть о путевых мучениях и вспомнить кажущиеся простенькими, но гениальные стихи Пушкина: “Что пройдет, то будет мило”). Там часто идут омолаживающие тело и душу дожди, срывающиеся с дышащих неизъяснимой свежестью и причудливо-светоносных облаков. Часто в пропастях стоят заблудшие радуги, и под сыплющимися с них сапфирами и изумрудами переливаются быстрые горные реки.
На берегу одной из таких рек я вспомнил историю Виктора Шкловского, который некогда один путешествовал по Хевсуретии. Это был тогда еще молодой, хотя уже очень известный человек. Могучий, полный неисчерпанных сил. Путешествующий по горной Грузии с целью познания всякого рода мест (почему-то я не мог не вспомнить Чичикова). Он шел в Барисахо по долинам и по взгорьям. Вдруг, увидев свежую манящую воду, брызги белой и одновременно (согласно с теорией цвета) многоцветной речной стремнины, решил искупаться. Течение было довольно бурным, но Шкловский знал свои силы. Было холодно, но Шкловский был “морж” (задолго до того, как появилось это обозначение отважных купальщиков), и ничто его не смущало. Он разоблачился и решительно погрузился в эти ледяные и сладостные пучины. Однако, насладившись речной прохладой, он приблизился к берегу и вдруг увидел наставленный на него длинный ружейный ствол. Очевидно, это ружье было “крими”, то есть одно из тех отличных кремневых ружей, которые англичане из Крыма во время Крымской же войны поставили кавказским горцам на всякий случай.
На купальщика очень сурово смотрел хевсур. Взгляд был даже чересчур жесткий, враждебный, хотя при этом и удивленный, чрезвычайно любопытствующий. Дело в том, что хевсурский охотник принял Виктора Шкловского за горного дэва, то есть за существо, которое постоянно живет в данной реке, являясь штатным духом этого потока (как бы нимфой мужского пола). Как еще он мог бы отнестись к странному созданию, весьма отдаленно похожему на человека, маленькому, но мускулистому, совершенно лысому и при этом очень волосатому, только что бесхвостому, и к тому же что-то выкрикивающему на непонятном, ни на что не похожем языке. Русских слов этот хевсур никогда не слышал, говорить с ним по-немецки было еще более бессмысленно. Да и во всей Хевсуретии тогда мало было людей, сколько-нибудь знающих русский. Шкловский был категорически выловлен. Хевсур созвал зычными криками нескольких горцев, которые, накостыляв Виктору Борисовичу, надели на него тяжкие железные цепи, откованные, быть может, еще в кузнице Миндии, и, торжествуя, повели догола обнаженного демона по своим горным селениям. Насколько я знаю, Шкловского довольно долго так водили по всей Хевсуретии, показывали его и в Нижней, и в Верхней на радость горцам, которые то и дело побивали пленника камнями, от души проклинали и всячески издевались. Это была долгожданная, предсказанная преданиями победа над силами зла, достойная того, чтобы некий поэт гор сочинил новую поэму, которая дополнила бы общеизвестный эпический свод Важи Пшавелы. Все попытки Шкловского объясниться были бесполезны и пресекались, не помогали ни слова, ни жесты. Но время от времени сердобольные дети бросали несчастному чудовищу сырую лепешку. Иногда даже пропеченную, сырную, именуемую “хачапури”. Так продолжалось до самого Барисахо, который все же был сравнительно крупным населенным пунктом. И там нашелся один человек, который знал некоторое количество русских слов. Он смог объясниться с известным критиком-формалистом. Коль скоро было установлено, что, как это ни странно, Шкловский принадлежит к роду человеческому и не является представителем злокозненных исчадий преисподней, для него изыскали какое-то одеяние и в этом живописном рубище (впрочем, чего не носили в двадцатые годы!), он, залечивший раны, продолжил свой путь в Тифлис, где нашел интеллигентное и даже изысканно-аристократическое общество и прочел несколько лекций о состоянии современной прозы.