На следующий день, 5 января, наши путешественники вступили в обширный округ Мёррей. Этот малообследованный, необитаемый край простирается до высокой гряды Австралийских Альп. Цивилизация еще не разделила его на отдельные графства. Вообще эта часть провинции мало известна и мало посещаема. Когда-нибудь эти леса падут под ударами топора лесопромышленника, а луга будут отданы стадам скваттеров, но пока здешняя почва так же девственна, как в те времена, когда она поднялась со дна Индийского океана.
На всех английских картах эта область характеризуется следующими словами: «Reserve for the blacks» — «Отведено для чернокожих». Сюда англичане-колонисты грубо оттеснили туземцев. Австралийской расе оставили на далеких равнинах и в непроходимых лесах несколько определенных мест, где ей предстояло постепенное вымирание. Всякий белый, кто бы он ни был — колонист, эмигрант, скваттер, лесопромышленник, — имеет право проникнуть в эти места, но чернокожий не смеет выйти за их пределы.
Паганель затронул в беседе со своими спутниками этот существенный вопрос о туземных племенах. Все пришли к единодушному заключению, что британская политика направлена к уничтожению туземных племен, к изгнанию их из тех местностей, где жили их предки. По словам географа, такая пагубная политика проводилась англичанами во всех их колониях, а в Австралии — более чем где-либо. В первые времена колонизации ссыльные, да и сами колонисты смотрели на туземцев, как на диких зверей. Они с ружьями охотились на них и, убивая их, доказывали, ссылаясь на авторитет юристов, что раз австралиец вне закона, то и убийство его не является преступлением. Сиднейские газеты предложили даже радикальное средство избавиться от туземных племен озера Хантер, а именно — массовое отравление.
Как видим, англичане, овладев страной, призвали на помощь колонизации убийство. Жестокости их были неописуемы. Они вели себя в Астралии так же, как в Индии, где исчезло пять миллионов индусов, так же, как в Капской области, где из миллиона готтентотов уцелело всего сто тысяч. Понятно, что австралийское туземное население в результате таких жестоких мер, а также вследствие пьянства, которое насаждается колонизаторами, постепенно вырождается и вскоре под давлением смертоносной цивилизации совершенно исчезнет. Правда, бывали губернаторы, издававшие против кровожадных лесопромышленников постановления, в силу которых белый, отрезавший нос или уши чернокожему либо отрубивший у него мизинец, чтобы «прочищать им трубку», подвергался нескольким ударам кнута. Тщетные угрозы! Убийства совершались в огромных размерах, и целые племена исчезали с лица земли. Для примера можно указать на остров Ван-Дименова Земля. Здесь в начале XIX века было пять тысяч туземцев, а в 1863 году их осталось всего семь человек. А недавно «Меркурий» сообщил о том, что в город Гобарт явился последний из тасманцев.
Ни Гленарван, ни майор, ни Джон Манглс не пытались возражать Паганелю. И будь они даже не шотландцами, а англичанами, то и тогда они не смогли бы что-либо сказать в защиту своих соотечественников: факты были очевидны, неопровержимы.
— Лет пятьдесят назад, — добавил Паганель, — мы, поверьте, уже встретили бы на нашем пути не одно австралийское племя, а вот теперь нам до сих пор не попался ни один туземец. Пройдет столетие, и на этом материке совершенно исчезнет черная раса.
В самом деле, округ, предоставленный чернокожим, производил впечатление совершенно заброшенного. Не видно было ни малейших следов кочевий или поселений. Равнины чередовались с лесами, и мало-помалу местность приняла дикий вид. Казалось даже, что в этот отдаленный край не заглядывает ни одно живое существо ни человек, ни зверь. Вдруг Роберт, остановившись у группы эвкалиптов, крикнул, указывая на большое существо:
— Обезьяна! Смотрите, обезьяна!
Скользя с ветки на ветку, черное существо перебиралось с одной вершины на другую с такой изумительной ловкостью, что можно было подумать, будто его поддерживают в воздухе какие-то перепончатые крылья. Неужели в этом странном краю обезьяны летают, подобно тем лисицам, которых природа снабдила крыльями летучей мыши?
Между тем колымага остановилась, и все, не спуская глаз, стали следить за черным животным. Оно постепенно скрылось в листве огромного эвкалипта. Однако вскоре оно стало спускаться с молниеносной быстротой вниз по стволу, соскочило на землю и, пробежав несколько саженей со всевозможными ужимками и прыжками, ухватилось своими длинными руками за гладкий ствол громадного камедного дерева. Наши путешественники недоумевали, как сможет это животное вскарабкаться по прямому и скользкому стволу, обхватить который оно не могло. Но тут в руках у обезьяны появилось нечто вроде топора, и она, вырубая в стволе небольшие зарубки, добралась по ним до верхушки дерева. Еще несколько секунд — и обезьяна скрылась в густой листве.
— Что это за обезьяна? — спросил майор.
— Эта обезьяна — чистокровный австралиец, — ответил Паганель.
Не успели спутники географа пожать плечами, как вблизи послышались крики, что-то вроде: «Коо-э! Коо-э!» Айртон погнал своих быков, и через каких-нибудь сто шагов наши путешественники неожиданно очутились перед становищем туземцев.
Как печально было это зрелище! На голой земле раскинулось с десяток шалашей. Эти гуниос, сделанные из кусков коры, заходящих друг на друга наподобие черепицы, защищали своих жалких обитателей лишь с одной стороны. А эти обитатели, злосчастные существа, опустившиеся вследствие нищеты, имели отталкивающий вид. Их было человек тридцать — мужчин, женщин и детей. Одеты они были в шкуры кенгуру, висевшие на них лохмотьями. Завидев колымагу, они бросились было бежать от нее, но несколько слов Айртона, произнесенных на непонятном для наших путешественников местном наречии, видимо несколько успокоили их: они вернулись назад.
Эти туземцы, ростом до пяти футов и семи дюймов, с лохматыми головами, длинными руками и выпяченными животами, не были черны: цвет их кожи напоминал потускневшую от времени сажу. Волосатые тела дикарей были татуированы, а также испещрены шрамами от надрезов, делаемых ими в знак траура при погребальных обрядах. Трудно было себе представить что-либо менее отвечающее европейскому идеалу красоты: огромный рот, нос не только приплюснутый, а словно раздавленный, выдающаяся нижняя челюсть с белыми, торчащими вперед зубами.
Элен и Мэри вышли из колымаги, ласково протянули руки изголодавшимся туземцам и предложили им еду. Те с жадностью набросились на нее.
Особенное сострадание возбудили в наших путешественницах женщины-дикари. Ничто не может сравниться с положением австралийки. Природа-мачеха отказала ей в малейшей привлекательности; это раба, насильно утащенная грубым мужчиной, не знавшая других свадебных подарков, кроме ударов вади — палки — своего владыки. Выйдя замуж, австралийская женщина преждевременно и поразительно быстро стареет: ведь на нее падает вся тяжесть трудов кочевой жизни. Во время переходов ей не только приходится тащить своих детей в люльке из плетеного тростника, но и нести охотничьи и рыболовные принадлежности мужа, а также запас растения phormium tenax, из которого она выделывает сети. Кроме того, ей надо еще добывать пищу для семьи. Она охотится за ящерицами, двуутробками и змеями, подчас взбираясь за ними до самых верхушек деревьев. Она же рубит дрова для очага и сдирает кору для постройки своих шалашей. Она не знает, что такое покой, и питается отвратительными объедками своего владыки-мужа. Некоторые из этих несчастных женщин, быть может давно не видевших пищи, старались подманить к себе птиц семенами. Они лежали на раскаленной земле неподвижно, точно мертвые, готовые ждать часами, пока какая-нибудь неискушенная птичка не подлетит настолько близко, что ее можно будет схватить. Видимо уменье дикарок ловить птиц не шло дальше этого, и поистине надо было быть австралийским пернатым, чтобы попасться им в руки.
Между тем туземцы, успокоенные ласковым обращением путешественников, окружили их, и приходилось оберегать запасы от расхищения.
Говорили дикари с прищелкиваньем языка, с присвистом. Их речь напоминала крики животных. Но в голосе их подчас слышались и мягкие, ласковые нотки. Туземцы часто повторяли слово «ноки», и по сопровождавшим его жестам можно было легко понять, что оно означает «дай мне». Относилось это «дай» ко всему имуществу путешественников, начиная от самых мелких вещей. Мистеру Олбинету пришлось проявить немало энергии, чтобы отстоять багажное отделение и особенно бывшие в нем съестные припасы экспедиции. Эти несчастные, изголодавшиеся люди бросали на колымагу страшные взгляды.
Тем временем Гленарван, по просьбе жены, приказал раздать окружающим их туземцам некоторое количество съестных припасов. Дикари, поняв, в чем дело, стали так бурно выражать свой восторг, что это не могло не тронуть самое черствое сердце.
Мистер Олбинет, будучи человеком благовоспитанным, хотел сначала преподнести пищу женщинам. Но эти несчастные создания не посмели приступить к еде раньше своих грозных мужей. Те набросились на сухари и сушеное мясо, словно звери на добычу.
Слезы навернулись на глазах у Мэри Грант при мысли о том, что ее отец может быть пленником подобных дикарей. Она живо представила себе, что должен был вынести такой человек, как Гарри Грант, будучи в плену у этих бродячих племен, как приходилось ему страдать от нищеты, голода, дурного обращения! Джон Манглс, с тревожной заботливостью наблюдавший за молодой девушкой, угадал ее мысли и, предупреждая ее желание, сам обратился к боцману «Британии»:
— От таких ли дикарей вы убежали, Айртон?
— Да, капитан, все эти племена, кочующие по Центральной Австралии, похожи друг на друга. Только здесь вы видите лишь кучку этих бедняг, а по берегам Дарлинга живут многолюдные племена, во главе которых стоят вожди, облеченные грозной властью.
— Что же может делать европеец среди этих туземцев? — спросил Джон Манглс.
— То, что делал я, — ответил Айртон — он охотится с ними, ловит рыбу, принимает участие в их битвах. С ним, как я уже вам говорил, обращаются в зависимости от тех услуг, какие он оказывает племени, и если европеец с головой и храбрый, то он занимает видное положение в племени.
— Но все же он остается пленником? — спросила Мэри Грант.
— Конечно, и с него не спускают глаз ни днем, ни ночью.
— Тем не менее вам, Айртон, удалось же бежать, — вмешался в разговор майор.
— Да, мистер Мак-Наббс, удалось благодаря сражению, происшедшему между моим племенем и соседним. Мне повезло: я бежал и, конечно, не жалею об этом. Но если бы понадобилось проделать все это снова, то, мне кажется, я предпочел бы вечное рабство тем мукам, какие пришлось мне испытать, перебираясь через пустыни Центральной Австралии. Дай бог, чтобы капитан Грант не попытался спастись таким же образом!
— Ну конечно, мисс Грант, нам следует желать, чтобы ваш отец находился в плену у туземного племени, — промолвил Джон Манглс. — Нам будет тогда гораздо легче найти его следы, чем в том случае, если б он бродил по лесам.
— Вы все еще надеетесь? — спросила молодая девушка.
— Я не перестаю надеяться на то, что когда-нибудь увижу вас счастливой, мисс Мэри.
Взгляд влажных от слез глаз Мэри Грант послужил благодарностью молодому капитану.
В то время как велся этот разговор, среди туземцев началось какое-то необычайное движение: они громко кричали, бегали туда и сюда, хватали свое оружие и, казалось, были охвачены какой-то дикой яростью.
Гленарван не мог понять, что творится с дикарями, но тут майор обратился к боцману:
— Скажите, Айртон: раз вы так долго прожили у австралийцев, вы, верно, понимаете язык этих дикарей?
— Не совсем-то понимаю, — ответил боцман, — ибо у каждого племени свое особое наречие. Но все же, мне кажется, я догадываюсь, в чем дело: желая отблагодарить мистера Гленарвана за угощение, эти дикари собираются показать ему подобие боя.
Он был прав. Туземцы без дальних слов набросились друг на друга с хорошо разыгранной яростью.
Действительно, по словам путешественников, австралийцы превосходные актеры; и в данном случае они проявили недюжинный талант.
Все их оружие и для нападения и для защиты состоит из палицы — дубины, способной проломить самый крепкий череп, — и из секиры вроде индейского томагавка, сделанной из куска очень крепного заостренного камня, зажатого между двумя палками и прикрепленного к ним растительным клеем. Эта секира с длинной ручкой, в десять футов, является грозным оружием в бою и полезным инструментом в мирное время. Сообразно обстоятельствам, она отсекает либо головы, либо ветки, врубается то в людские тела, то в древесные стволы.
Бойцы с воплями кидались друг на друга, махая палицами и секирами. Одни падали, точно мертвые, другие издавали победный крик. Женщины, особенно старухи, словно одержимые, подстрекали бойцов, набрасывались на мнимые трупы и делали вид, что терзают их с яростью. Элен все время боялась, как бы эта игра не превратилась в настоящий бой. Впрочем, дети, принимавшие участие в этом мнимом сражении, тузили друг друга по-настоящему; особенно неистовствовали девочки, награждая друг друга полновесными тумаками.
Этот мнимый бой длился уже минут десять, как вдруг дикари сразу остановились. Оружие выпало из их рук. Глубокая тишина сменила шум и сумятицу. Туземцы застыли в своих позах, словно действующие лица в живых картинах. Казалось, они окаменели. Что же было причиной этой внезапной перемены, этого оцепенения? Скоро это выяснилось. Над вершинами камедных деревьев появилась стая какаду. Птицы наполняли воздух своей болтовней; их яркое оперение делало стаю похожей на летающую радугу. Это-то появление разноцветной стаи и прервало бой: война сменялась более полезным занятием — охотой.
Один из туземцев, захватив какое-то оружие своеобразной формы, выкрашенное в красный цвет, покинул своих все еще неподвижных товарищей и, пробираясь между деревьями и кустами, направился к тому месту, над которым виднелась стая какаду. Он двигался ползком, бесшумно, не задевая ни одного листика, не сдвигая с места ни одного камешка. Казалось, скользит какая-то тень.
Подкравшись к птицам на достаточно близкое расстояние, дикарь метнул свое оружие. Оно понеслось по горизонтальной линии, футах в двух от земли. Пролетев так футов около сорока, оно, не ударившись о землю, вдруг под прямым углом устремилось вверх, поднялось футов на сто, сразило с дюжину птиц, а затем, описав параболу, вернулось назад и упало к ногам охотника.
Гленарван и его спутники были поражены — они не верили своим глазам.
— Это бумеранг, — пояснил Айртон.
— Бумеранг! Австралийский бумеранг! — воскликнул Паганель и мигом бросился поднимать это удивительное оружие, чтобы, как ребенок, «посмотреть, что там внутри»
Действительно, можно было подумать, что внутри этого бумеранга скрыт какой-то механизм, что какая-то внезапно отпущенная пружина изменяет его направление. Но ничего подобного не было. Бумеранг состоял просто-напросто из изогнутого куска твердого дерева длиной в тридцать-сорок дюймов. Толщина этого куска в середине равнялась приблизительно трем дюймам, а оба конца его были заострены. Его вогнутая часть была на полдюйма уже остальной. Края выпуклой стороны были заострены. Все это было столь же несложно, как и непонятно.
— Так вот он, этот пресловутый бумеранг! — сказал Паганель, тщательно осмотрев странное оружие. — Кусок дерева и больше ничего. Но почему же он, двигаясь в горизонтальном направлении, вдруг поднимается вверх, а затем возвращается к тому, кто его кинул? Ни ученые, ни путешественники не могли до сих пор найти объяснение этому явлению.
— Не похож ли в этом отношении бумеранг на серсо? Ведь брошенное известным образом, оно возвращается к своей точке отправления, — промолвил Джон Манглс.
— Или, скорее, не схоже ли это явление с попятным движением биллиардного шара, получившего удар кием в определенную точку? — добавил Гленарван.
— Никоим образом, — ответил Паганель. — В обоих этих случаях имеется точка опоры, которая обусловливает обратное действие: у серсо — земля, а у биллиардного шара — поверхность биллиарда. Но здесь такой точки опоры нет: оружие не касается земли, а тем не менее оно поднимается на значительную высоту.
— Как же объясните вы такое явление, господин Паганель? — спросила Элен.
— Я и не объясняю этого, а только лишний раз устанавливаю данный факт. По-видимому, тут все зависит от способа, которым кидают бумеранг, и от особенностей его строения. А способ кидания — это уже тайна австралийцев.
Однако время шло, и Гленарван, считая, что не следует больше задерживаться, хотел было уже просить путешественниц занять места в колымаге, как в эту минуту прибежал один из дикарей и возбужденно выкрикнул несколько слов.
— Вот как! — проговорил Айртон. — Они завидели казуаров.
— Что, речь идет об охоте? — заинтересовался Гленарван.
— О, это надо непременно посмотреть! — воскликнул Паганель. — Зрелище, должно быть, любопытное. Быть может, снова заработает бумеранг.
— А что думаете вы на этот счет, Айртон? — спросил Гленарван боцмана.
— Мне кажется, что это не займет много времени, сэр, — ответил тот.
Туземцы между тем не теряли ни минуты. Ведь убить нескольких казуаров — для них необыкновенная удача: это значит, что племя будет обеспечено пищей по крайней мере на несколько дней. Понятно, охотники пускают в ход все свое искусство, чтобы завладеть такой добычей. Но каким образом умудряются они настигать такое быстроногое животное без собак и убивать его без ружей? Это было самое интересное в зрелище, которое так жаждал увидеть Паганель.
Эму, или астралийский казуар (у туземцев он называется «мурек»), встречается на равнинах Австралии все реже и реже. Это крупная птица в два с половиной фута вышиной, с белым мясом, напоминающим мясо индейки. На голове у казуара роговая чешуя, глаза его светло-коричневые, клюв черный, загнутый вниз. На ногах — по три пальца, вооруженных могучими когтями. Крылья его, настоящие культяпки, не могут служить для летания. Его оперение, или, можно сказать, его шерсть, более темного цвета на шее и на груди. Если казуар не летает, то зато бегает так быстро, что свободно обгонит самую быструю скаковую лошадь. Захватить казуара можно только хитростью.
Вот почему на призыв прибежавшего дикаря тотчас же отозвался десяток астралийцев. Они, словно отряд стрелков, рассыпались по чудесной равнине, где кругом синели цветы дикого индиго. Наши путешественники столпились на опушке рощи мимоз.
При приближении туземцев несколько казуаров поднялись и умчались. Прибежавший дикарь — видимо, охотник данного племени, — удостоверившись, где находятся птицы, сделал знак товарищам, чтобы те не шли дальше. Дикари растянулись на земле, а охотник вынул из сетки две искусно сшитые вместе шкуры казуаров и надел их на себя. Затем он поднял над головой правую руку и стал подражать походке казуара, разыскивающего себе пищу. Охотник направился к стае. Он то останавливался, прикидываясь, что разыскивает семена, то поднимал вокруг себя ногами целые облака пыли. Все это было выполнено безукоризненно. Невозможно было более верно воспроизвести повадки казуара. К тому же дикарь настолько точно подражал глухому ворчанью казуара, что сами птицы были обмануты. Вскоре дикарь оказался среди беспечной стаи. Вдруг он взмахнул дубиной — и пять казуаров из шести свалились подле него. Охота была успешно закончена. Гленарван, путешественницы и весь отряд распрощались с туземцами.
Глава XVII
Скотоводы-миллионеры
После спокойно проведенной ночи под 146°15′ долготы путешественники 6 января, в семь часов утра, снова тронулись в путь, пересекая обширный округ Мёррей. Они двигались на восток, и следы копыт их лошадей и быков вычерчивали по равнине совершенно прямую линию. Они дважды пересекли следы скваттеров, направлявшихся на север, и все эти следы несомненно смешались бы, если бы на пыльной земле не отпечатывались подковы коня Гленарвана с клеймом стоянки Блек-Пойнт — трилистником.
Местами равнину бороздили извилистые, часто пересыхающие речки, по берегам которых росли буксы. Все эти речки берут начало на склонах гор Буффало, невысокая, но живописная цепь которых волнисто вырисовывалась на горизонте.
Решено было к ночи добраться до этих гор и там расположиться лагерем. Айртон стал подгонять своих быков, и те, сделав в этот день тридцать пять миль, хотя и несколько устали, но все же дотащили колымагу до подножия гор Буффало. Здесь, под большими деревьями, раскинули палатку. Наступала ночь. С ужином живо покончили: после такого перехода больше хотелось спать, чем есть.
Паганелю первому пришлось нести дежурство. Чтобы не поддаваться одолевавшей его дремоте, он с ружьем на плече прогуливался взад и вперед. Хотя луны и не было, но благодаря яркому сиянию южных звезд ночь была светлая. Ученый развлекался чтением великой книги неба, всегда открытой взорам и представляющей огромный интерес для тех, кто может ее понимать. Глубокую тишину уснувшей природы нарушал лишь звон железных пут на ногах лошадей.
Паганель, предавшись своему астрономическому созерцанию, был занят больше делами неба, чем земли, как вдруг он был выведен из задумчивости какими-то отдаленными звуками. Географ стал внимательно прислушиваться, и, к его изумлению, ему послышались звуки рояля. Несколько трепетно-звучных аккордов донеслось до него. Ошибки быть не могло.
— Рояль в пустыне! — пробормотал Паганель. — Никак не могу этому поверить.
Действительно, это было более чем странно, и Паганель предпочел уверить себя, что это какая-то удивительная австралийская птица подражает звукам рояля, так же как некоторые здешние птицы подражают звукам часов и точильной машины.
В эту минуту в воздухе прозвучал ясный, чистый голос — к пианисту присоединился певец. Паганель слушал не сдаваясь. Но через несколько мгновений он был вынужден сознаться, что слышит чудесные звуки арии «И mio tesoro tanto» из «Дон-Жуана».
«Черт возьми! Как ни удивительны австралийские птицы, но самый музыкальный попугай на свете не может же спеть арию из оперы Моцарта!» — подумал географ и стал наслаждаться мелодией.
Впечатление от этой пленительной арии, раздававшейся в чистом, прозрачном воздухе ночи, было неописуемо. Долго звучал этот голос, чаруя Паганеля; наконец он затих, и кругом снова воцарилась тишина.
Когда Вильсон пришел сменить ученого, то застал его в глубокой задумчивости. Паганель ничего не сказал матросу, а, решив сообщить завтра Гленарвану об этом странном явлении, пошел спать в палатку.
На следующее утро весь лагерь был разбужен неожиданным лаем. Гленарван вскочил на ноги. Два великолепных пойнтера, превосходные образцы легавых собак английской породы, прыгая, резвились на опушке рощицы. При приближении путешественников они скрылись среди деревьев и принялись лаять еще громче.
— По-видимому, в этой пустыне есть какая-то стоянка, — промолвил Гленарван, — а также, несомненно, имеются и охотники, раз налицо охотничьи собаки.
Паганель открыл было рот, чтобы поделиться своими ночными впечатлениями, но тут верхом на великолепных, чистокровных лошадях появилось двое молодых людей. Оба джентльмена — они были одеты в изящные охотничьи костюмы — остановились, увидев путников, расположившихся табором, словно цыгане. Они, казалось, недоумевали, что означает здесь присутствие вооруженных людей, но в эту минуту заметили путешественниц, выходивших из колымаги.
Всадники тотчас же спрыгнули с коней и со шляпами в руках направились к женщинам. Гленарван пошел навстречу незнакомцам и отрекомендовался им. Молодые люди поклонились, и старший из них сказал:
— Сэр, не пожелают ли ваши дамы, а также и вы с вашими спутниками отдохнуть у нас в доме?
— С кем я имею удовольствие говорить? — спросил Гленарван.
— Майкл и Сенди Патерсон — владельцы скотоводческого хозяйства Готтем. Вы уже находитесь на территории этой станции, и отсюда до нашего дома не больше четверти мили.
— Господа, откровенно говоря, я боюсь злоупотребить вашим гостеприимством… — начал Гленарван.
— Сэр, — ответил Майкл Патерсон, — принимая наше приглашение, вы сделаете нам одолжение.
Гленарван поклонился в знак того, что принимает приглашение.
— Сэр, — обратился Паганель к Майклу Патерсону, — надеюсь, вы не сочтете меня нескромным, если я спрошу: не вы ли пели вчера божественную арию Моцарта?
— Я, сэр, — ответил джентльмен. — Аккомпанировал мне мой двоюродный брат Сенди.
— Тогда, сэр, примите искренние поздравления француза, пламенного поклонника музыки! — сказал Паганель, протягивая руку молодому человеку.
Тот любезно пожал ее, затем указал своим гостям дорогу, которой надо было держаться. Лошадей поручили Айртону и матросам, а путешественники, беседуя и восхищаясь окружающими видами, направились пешком в обществе молодых людей к усадьбе.
Скотоводческое хозяйство Патерсонов содержалось в строгом порядке. Громадные луга, обнесенные серой оградой, расстилались вдаль, насколько мог охватить глаз. Там паслись тысячи быков и миллионы баранов. Множество пастухов и еще большее количество собак сторожили это шумное, буйное стадо. Мычанье и блеянье сливались с лаем собак и резким хлопаньем бичей.
На востоке тянулись рощи австралийских акаций и камедных деревьев. Над ними высилась величественная гора Готтем, поднимающаяся на семь с половиной тысяч футов над уровнем моря. Во все стороны расходились длинные аллеи вечнозеленых деревьев. Там и сям виднелись густые группы кустов вышиной футов в десять, похожих на карликовые пальмы. Стволы их терялись в массе узких и длинных листьев. Воздух был напоен благоуханием мятнолавровых деревьев, усыпанных гроздьями белых, тонко пахнущих цветов.
Среди этих живописных групп туземных растений росли также древесные породы, вывезенные из Европы. При виде этих деревьев — персиковых, апельсиновых, смоковниц, яблонь, груш и даже дубов — у наших путешественников вырвалось громкое «ура». Идя под тенью деревьев своей родины, они восхищались порхавшими между ветвями атласными птицами с их шелковистым оперением и иволгами, одетыми словно в золото и черный бархат.
Здесь же нашим путешественникам довелось впервые увидеть менуру — птицу, хвост которой напоминает изящный инструмент Орфея — лиру. Она носилась среди древовидных папоротников, и когда хвост ее ударял по листьям, то казалось почти удивительным, что при этом не раздаются гармонические аккорды. Паганелю захотелось сыграть на этой лире.
В конце широкой аллеи, по сторонам которой росли казуариновые деревья, показался дом Патерсонов.
То был охотничий домик в швейцарском стиле, из кирпича и дерева, прятавшийся среди густых эмерофилис. Вокруг шла увешанная китайскими фонариками веранда, напоминавшая галереи древнеримских зданий. Над окнами спускались разноцветные маркизы, казавшиеся огромными цветами. Трудно было себе представить более уютный, более прелестный и более комфортабельный уголок. На лужайках и среди рощиц, раскинутых вокруг дома, высились бронзовые канделябры с изящными фонарями. С наступлением ночи весь парк освещался белым газовым светом от газометра, скрытого в чаще акаций и древовидных папоротников.
Вблизи дома не было видно ни служб, ни конюшен, ни сараев — ничего, что говорило бы о сельском хозяйстве. Все эти строения — настоящий поселок более чем в двадцать домов и хижин — находились в четверти мили расстояния от дома, в глубине маленькой долины. Хозяйский дом был соединен с этим поселком электрическими проводами — телеграфом — благодаря чему мог мгновенно с ним сообщаться. Сам же дом, удаленный от всякого шума, казался затерянным среди чащи экзотических деревьев.
В конце казуариновой аллеи через журчащую горную речку был переброшен изящный железный мостик. Он вел в часть парка, прилегавшую к дому.
Когда наши путешественники вместе со своими хозяевами перешли мостик, их встретил внушительного вида управляющий. Двери готтемского дома распахнулись, и гости вступили в великолепные апартаменты, скрывавшиеся под этой скромной оболочкой из кирпичей и цветов.
Из прихожей, увешанной принадлежностями верховой езды и охоты, двери вели в просторную гостиную в пять окон. Здесь стоял рояль, заваленный всевозможными нотами, и старинными и современными, виднелись мольберты с начатыми полотнами, цоколи с мраморными статуями. На стенах висело несколько картин фламандских художников, а также гобелены с вышитыми на них мифологическими сюжетами. Ноги утопали в мягких, словно густая трава, коврах, с потолка спускалась старинная люстра. Всюду был расставлен драгоценный фарфор, дорогие безделушки. Странно было видеть в австралийском доме подобную обстановку. В этой сказочной гостиной, казалось, было собрано все, что могло мысленно перенести в Европу. Можно было подумать, что находишься в каком-нибудь княжеском замке во Франции или в Англии.
Свет, проходя через полузатемненную веранду и тонкую ткань маркиз, проникал в гостиную. Элен, подойдя к одному из окон, пришла в восторг. Дом был расположен над широкой долиной, расстилавшейся на восток до самых гор. Луга сменялись лесами; среди них там и сям проглядывали обширные поляны, а вдали виднелась группа изящно закругленных холмов. Все это представляло неописуемую по красоте картину. Ни одна местность на земном шаре не могла бы сравниться с этой — даже знаменитая Райская долина в Норвегии, у Телемарка.
Эта огромная панорама, пересекаемая полосами света и теней, то и дело изменялась по прихоти солнца.
Пока Элен наслаждалась открывавшимся из окна видом, Сенди Патерсон приказал метрдотелю распорядиться завтраком для гостей, и менее чем через четверть часа после своего появления в доме путешественники уже садились за роскошно сервированный стол. Поданные кушанья и вина были выше всяких похвал, но гостям больше всего доставляла удовольствие та радость, с которой молодые хозяева угощали их. Узнав за завтраком о цели экспедиции, братья Патерсон горячо заинтересовались поисками Гленарвана. Их слова укрепили надежды детей капитана Гранта.
— Раз Гарри Грант не появился нигде на побережье, он, очевидно, в руках туземцев, — сказал Майкл Патерсон. — Судя по найденному документу, капитан точно знал, где находится, и если он не добрался до какой-нибудь английской колонии, то только потому, что при высадке был захвачен в плен дикарями.
— Как раз это и случилось с его боцманом Айртоном, — заметил Джон Манглс.
— А вам никогда не случалось слышать о гибели «Британии»? — обратилась Элен к братьям Патерсон.
— Никогда, миссис, — ответил Майкл.
— Как же, по-вашему, должны были обращаться австралийцы со своим пленником?
— Австралийцы не жестоки, — ответил молодой скваттер, — и мисс Грант может не беспокоиться на этот счет. Известно немало случаев, когда проявлялась мягкость характера здешних дикарей. Некоторые европейцы долго живали среди них и не имели повода жаловаться на грубое обращение.
— В числе их Кинг, — сказал Паганель, — единственный человек, уцелевший из всей экспедиции Бёрка.
— Можно указать не только на этого отважного исследователя, — вмешался в разговор Сенди Патерсон, — а также и на английского солдата, по имени Бакли. Бакли дезертировал в 1803 году из Порт-Филиппа, попал к туземцам и прожил с ними тридцать три года.
— А в одном из последних номеров «Австралазийской газеты», — добавил Майкл Патерсон, — есть сообщение о том, что какой-то Морилл вернулся на родину после шестнадцатилетнего плена. История капитана Гранта, должно быть, похожа на его историю, ибо этот Морилл был взят в плен туземцами и уведен ими в глубь материка после крушения судна «Перуанка» в 1846 году. Итак, мне кажется, вам ни в коем случае не надо терять надежду.
Сведения, сообщенные молодыми хозяевами, чрезвычайно обрадовали их гостей: они подтверждали слова Паганеля и Айртона.
Когда Элен и Мэри Грант удалились из столовой, мужчины заговорили о каторжниках. Патерсоны знали о катастрофе на Кемденском мосту, но бродившая в окрестностях шайка беглых каторжников не внушала им никакого беспокойства. Уж конечно, злоумышленники не осмелились бы напасть на предприятие, где имелось более ста мужчин. К тому же трудно было допустить, чтобы эти злодеи решили углубиться в пустыни, прилегающие к реке Мёррею, — им там совершенно нечего было делать, — или рискнули бы приблизиться к колониям Нового Уэллса, дороги которых хорошо охранялись. Такого же мнения придерживался и Айртон.
Гленарван не мог не исполнить просьбу своих радушных хозяев провести у них весь день. Эти двенадцать часов задержки, конечно, явились столькими же часами отдыха как для путешественников, так и для их лошадей и быков, поставленных в удобные стойла.
Итак, решено было остаться до следующего утра. Молодые хозяева не замедлили предложить на усмотрение своих гостей программу дня, и она была ими охотно принята.
В полдень семь чистокровных коней нетерпеливо рыли копытами землю у крыльца дома. Дамам была подана коляска, запряженная четырьмя лошадьми. Двинулись в путь. Всадники, вооруженные превосходными охотничьими ружьями, скакали по обеим сторонам экипажа. Доезжачие неслись верхом впереди, а своры собак оглашали леса веселым лаем.
В течение четырех часов кавалькада объезжала аллеи и дороги парка, по величине своей не уступавшего какому-нибудь маленькому германскому государству. Правда, здесь встречалось меньше жителей, но зато все кругом кишело баранами. Что же касается дичи, то ее было столько, что выгнать большее ее количество на охотников была бы не в силах целая армия загонщиков. Поэтому вскоре загремели один за другим выстрелы, вспугивая мирных обитателей рощ и равнин. Юный Роберт, охотившийся рядом с Мак-Наббсом, творил чудеса. Отважный мальчуган, несмотря на наставления сестры, был всегда впереди всех и стрелял первым. Но Джон Мангле взялся наблюдать за Робертом, что очень успокоило его сестру.
Во время этой облавы было убито несколько австралийских животных. До сего времени сам Паганель знал их только по названию. Между этими туземными животными были, между прочим, вомбат и бандикут.
Вомбат — это травоядное животное. Ростом он с барана, и мясо его превкусное. Бандикут — животное из породы сумчатых — превосходит хитростью даже европейскую лису и мог бы поучить ее искусству выкрадывать обитателей птичьих дворов. Такое животное, довольно отталкивающего вида, фута в полтора длиной, убил Паганель и из охотничьего самолюбия нашел его прелестным.
— Очаровательное животное! — заявил географ.
Роберт ловко подстрелил одно мохнатохвостое животное, похожее на маленькую лису. Его черный с белым мех не уступал куньему. Затем мальчуган убил еще пару двуутробок, прятавшихся в густой листве больших деревьев.
Но среди всех этих охотничьих подвигов бесспорно наибольший интерес представляла погоня за кенгуру. Около четырех часов дня собаки вспугнули целое стадо этих любопытных сумчатых животных. Детеныши мигом вскочили в материнские сумки, и все стадо гуськом помчалось прочь. Прекурьезно видеть огромные скачки кенгуру. Их задние лапы вдвое длиннее передних и растягиваются, словно пружины.
Во главе этого убегавшего стада несся самец футов в пять вышиной, великолепный экземпляр кенгуру-великана. Погоня продолжалась неустанно на протяжении четырех-пяти миль. Кенгуру не проявляли признаков усталости, а собаки, не без основания опасавшиеся их могучих лап, вооруженных острыми когтями, не очень-то старались к ним приблизиться. Но наконец, выбившись из сил, стадо остановилось, и кенгуру-великан, прислонясь к стволу дерева, приготовился к защите. Одна из собак в пылу погони подкатилась к самцу, но в тот же миг взлетела