И увел Бубнова. Не знаю, о чем они толковали, но только Бубнов вернулся человеком. Шутит. Напевает.
Кузьмин от него ни на шаг. Разминку провел. Сам выводил на помост. Все качаются от усталости, а он как каменный. Косолапит по залу и сопит. Железный человек! Вымотались мы. Такая борьба. Ночь на нервах. Зал прокурен, жарища. Кое-кто набросился на допинг. Хрип за кулисами. Рвота.
Бубнов свое поднял.
Черед Кузьмина. Глотнул кофе. Деловито сменил мокрое трико. С ног до головы натерся жгучими растирками. «Дай курнуть!» — просит у массажиста.
Мы от удивления рты разинули: «Ты ж не курил!»
«Теперь, а в войну приходилось. Дай только затянусь малость».
В зале что творилось! Свист, топот. Половина публики навеселе. Рев невообразимый. Не дают ему сосредоточиться. Он побелел — и к штанге. Лихо заправил вес. Судьям не придраться.
Японский тренер подбежал. Плачет и руки жмет. «Безумие! Харакири с разбегу!»
Американцы по следам крадутся. Хайна сразу на помост.
Думал, потолок рухнет. Не зал — черные дырки ртов.
Хайн почти вытащил штангу на грудь. Нога подвернулась — брякнулся навзничь.
Мгновенно изменился человек. Безгласен и неповоротлив, словно куль с мукой. Так и не взял первый вес. Нулевая оценка и последнее место! Схватился за голову — и стонет!
В зале ни звука! Я такой тишины не слышал. Лэм плюнул и отвернулся. Хайн топчется бестолково и лоб трет.
А Кузьмин просипел назидательно: «Эх, дура! Очертя голову дети играют, а ты — золотую медаль сцапать. Поживи с мое, губастик». И отказался от остальных попыток. «Ни грамма не сдвину. Да и зачем? Юрка первый. А слабостью сволочь на трибунах радовать? Гордость есть».
Пошел в раздевалку. Скинул ботинки — и в комнату к американцам. «На! — говорит Хайну. — Бери на память. В России сказывают: «Сила есть — ума не надо». Так ты носи ботиночки почаще — поумнеешь...»
Выложился Виктор Михайлович до изнеможения. Просит нас: «Я посижу. А вы идите. Догоню». Решили, переживает человек свое поражение. Шепотком ушли. Я по дороге вспомнил, что бинты в раздевалке оставил.
Вхожу. Он у стены дремлет. Разбудил. А старина стоять не может. К счастью, под рукой ампулы с глюкозой. Потом камфару впрыснул. Сердце не молодое. На всякий случай. Отлежался. Но со мной не пошел. «Доберусь как-нибудь, до свидания». Сгорбился, ноги пыль заметают. Пройдет — посидит на корточках.
А знаешь, с каким остервенением зашвырнул в чемодан свою серебряную медаль! Понятно, он ведь выиграть надеялся. В глазах слезы. Пальцы шарят. Черт знает что это за штука — самолюбие чемпиона. Потому и улетел...
— Как улетел? — не понял я.
— Обошел с утра всех начальников. И в семь улетел на нашем самолете. Записку оставил старшему тренеру. Просит извинить. Дома, мол, дела неотложные. — Врач хрипло откашлялся. — Ты прости, я устал.
Я вернулся в свою комнату. Выбрил щеки. В день соревнований я проделывал это особенно тщательно. Пригладил волосы. Скалил белые зубы в зеркало. И надел лучшую, как снежинка, белую рубаху. Надраил до блеска, как в армейские годы, ботинки. И выкатился на свет божий франтом.
С порога меня встретил безоблачный день с высоким небом. Я сел на скамейку в тени. Из окон слышался смех. Трещали крышки чемоданов и шкафов. Ребята укладывались. По кольцевому шоссе грохотали грузовые машины. Плыл зной, смывая утреннюю прохладу. Под ногами топорщилась стриженая травка.
Я раскинул руки по спинке скамейки и глазел по сторонам. Я не сомневался в себе. Мои мышцы были хороши, как никогда. И я радовался своей силе, собранной в срок.
Чуть знобило от возбуждения. Я сложил руки за головой. Напрягся в жгут. Мышцы на плечах сжимали голову. Кожа пахла студеной водой. Я зашептал, как в детстве: «Мышцы, мышцы, не подведите меня сегодня. Наш день, други! Потрудитесь, сколько я вас выхаживал! Ну, дорогие мои?!» Рассмеялся — и мышцы распались в безвольную однородную массу.
Лениво проплыл конный полицейский патруль.
Перед завтраком я еще раз заглянул в комнату. Проглотил витамины. Решил, что после соревнований всю эту химию выброшу в окно.
Постоял, размышляя о Кузьмине, Хэйдоне, хорошем утре.
По дороге в столовую подумал, что для меня поражение Кузьмина вообще-то не новость. Припомнил, как за неделю до отъезда на Олимпийские игры мы шли с Дедом по Арбату. Нас захватил ливень. Мы стояли под крышей дома и ждали. Я вертел головой и с удовольствием разглядывал дождь, дома и людей.
Дед тронул меня за плечо и сказал: «Смотрю на людей, и так хочется, чтобы кто-нибудь обернулся. Взял за руку: «Верно, устал, приятель?» Чтобы в самую душу загреб. Щемит у меня там что-то».
А потом буркнул мне: «Отстань». И двинулся напролом.
Я долго смотрел вслед. И тогда еще понял, что Кузьмин может проиграть. Победители говорят по-другому...
Я неожиданно вспомнил о записке Кузьмина, переданной мне врачом. Развернул скомканный листок.
«Боря, я не силен в литературе. Но однажды ты здорово сказал: «И ты оттолкнешь те руки, которые попытаются тебя удержать». Кажется, так?
Да, Боря, оттолкни руки, которые указывают благоразумный, но трусливый выход. Мне было трудно помочь Бубнову. Очень. Зато Хайн не выиграл.
Ломай Хэйдона в жиме. На словах все страшны. Лэм — лисица. Работай чисто, и ему ничего не останется, кроме вежливых улыбок.
В тумбочке мои бинты и термос. Возьми.
Кузьмин».
— Спасибо, Дед, — прошептал я, пряча записку. Солнце хозяйничало в небе. И день стоял, распятый лучами. И сила заливала меня.
1964 г.
Судьба тяжелая, как штанга
Страховой договор
Эти профессиональные спортсмены недолго могли пользоваться силой своих рук и ног. Чрезмерно развитая сила пожирала самое себя: они преждевременно старились и умирали.
Л. Фейхтвангер, Успех
Старая, изъеденная ржавчиной штанга. Она лежит на стальных подставках. Чуть ниже плеч.
Разболтанные диски не слушаются. Надеваются с трудом. Гремят. Раскачиваются. Поэтому я затягиваю их замками.
Сжимаю гриф ладонями. Круглый, гладкий гриф. Он свободно проворачивается. И насечка не впивается в кожу. Ее просто нет. Она уже давно стерта руками.
Я знаю: старый металл иногда лопается. Редко, но это бывает. Вес на плечах — и вдруг: трах! Все летит к черту. И переломленный гриф, и ты.
Опасно ли это? Если повезет, совсем нет. Если повезет...
Новая штанга — деньги. И поэтому старая будет здесь, пока что-нибудь не случится. С нею или с нами.
Наклоняюсь. Гриф за головой. Касается моих плеч. Холодный. Жесткий.
Так надоели приседания! И так устал! Вот и не спешу.
За окнами — голубое небо. Плывут тонкие белые борозды. Раскачиваются верхушки деревьев. Мои любимые тополя. Они почти вровень с окнами.
Заученные сухие слова. Тренер вяло жует резинку. Видит мои глаза и лениво показывает рукой. Ему все надоело. Он знает, что будет в этом зале через минуту, день, год. Он торопит меня.
Упираюсь ногами в пол. Так. Сильнее. Штанга на плечах. Ну и тяжела, окаянная! Теперь осторожно — снаряд весит сотни килограммов! — отхожу от стоек. Шаг. Еще и еще. Хватит. Останавливаюсь. Захватываю воздух, побольше. Сжимаюсь и приседаю. Один раз, другой, третий. Много раз.
Вконец измученный, возвращаюсь. Опускаю на стойки штангу. И почти бегу по залу. Сердце неистово колотится, а ходьба как-никак успокаивает. Постепенно все вокруг проясняется.
Вытираю пот. Он пятнами выступил на костюме. Высохнет — останутся лишь белые полосы из соли. Раньше я часто стирал и менял одежду. А теперь свыкся.
Когда приседаешь со штангой, куртка взмокает не только на лопатках или под мышками. Весь мокрый: с ног до головы.
К этому упражнению невозможно привыкнуть. Однообразное, тяжелое, оно выматывает до одури. И, кроме ненависти и. отвращения, ничего не вызывает. Но в нашей профессии сила ног — все! Только поэтому я сегодня, как и всегда, чертыхаюсь, плююсь, а приседаю.
Три больших окна. Несколько старых деревянных помостов. Неудобные скамейки вдоль стен. Это зал, в котором я тренируюсь. Точнее сказать, работаю. Ведь сила — моя профессия.
Я выступаю в цирках, кабаре, ночных клубах. Когда-то я был любителем, но это давно. Я многие годы ходил в чемпионах. Никто не обыгрывал меня. Но сыт золотой медалью не будешь. Даже если их у тебя куча. И вот я здесь.
Тренер зовет меня. Он все делает молча. И сейчас тоже. Стучит пальцами по руке. Там часы. Напоминает: прошли пять минут отдыха. Пора.
Вес штанги увеличился на двадцать килограммов: стало быть, тренер спешит. Я знаю, если он сам вместе с помощником готовит штангу и возится с ней, значит хочет пораньше сбежать с тренировки.
Солидно! Я оглядываю штангу. И беру со стула прокладку, стеганную ватой. Бросаю ее на плечи: не так больно позвонкам и гриф не сдирает кожу.
Ладони ощупывают железо. Ищут, как поудобнее взяться. Вот так.
Стою. Наслаждаюсь бездействием. Сладкое, тягучее чувство. Почти дремлю.
Почему? Может быть, привычка? Ведь обязательно перед усилием задерживаюсь. Или дрейфлю?
Облокачиваюсь. Усталые мышцы расслаблены и ждут. Нервы противятся — впереди напряжение, тяжесть, боль — и не дают команды.
Ветер толкнул тополя. Они наклонились. Замерли. И закачались. Я смотрю в окно и думаю: «Там жизнь!»
А листья трепещут, мечутся. И уже не зеленые, а серебряные.
Не хочется двигаться. Нет, это не лень. Разве усталость и лень одно и то же?
Тренер подталкивает сзади:
— Давай, давай!
И все повторяется.
Каждый раз, когда выпрямляю ноги, всплывает нелепая мысль: «Вдруг у меня порвется что-нибудь внутри? Не выдержит адовой нагрузки?»
Гудят и подламываются ноги.
Иду. Тут и там — разбросанные по полу диски. Их много, и с виду все одинаковые. Но это лишь с виду.
Вот этот, большой, на 20 килограммов. В зазубринах. Железные заусенцы царапают кожу.
А этот маленький. Он без никелевого покрытия. Облупленный. Он часто заклинивается на штанге. И попробуй сними его тогда!
Зал невелик. Я тысячи раз вымерил его ногами. Двадцать три шага в длину и семь в ширину. Седьмой шаг неполный.
Порывы ветра долетают ко мне. Подхожу к окну. Прохладно. А зимою плохо. Вентиляция не работает. Воздух спертый. Потные испарения. Пыль. Дышать нечем.
Металлический звон. Прибавляют еще двадцать килограммов. Торопятся. Меня это устраивает, и я не вмешиваюсь.
Иду мимо тренера. Ему скучно. Он зевает во весь рот. Злые сонные глаза. Мне они улыбаются. Я отвечаю такой же дежурной улыбкой.
За многие годы нашего знакомства мы научились понимать друг друга и без слов.
Говорить о другом? Не о спорте?
Невозможно. Я знаю тренера наизусть, вдоль и поперек. Самодовольный болван. Уж лучше молчать.
Лет восемь тому назад я бы непременно спорил и болтал без умолку. И с ним тоже. Но с тех пор столько изменилось!
Жить силой! Наслаждаться биением крови в натруженных мышцах! Быть сильным и любить людей! И весь мир вокруг. Да, я был таким.
Азарт и молодость. Поединки на помостах Берлина, Парижа, Вены... Боже мой, куда не забрасывала меня судьба! Приключения, события, люди. А много ли нужно?!
Да что говорить, жизнь баловала меня. И я любил ее. Как любил!
Теперь не то! Все в прошлом.
Взамен — одна усталость.
Я мучаюсь ею. Я надорвался. Я чувствую: больше так не могу! Да, да, не могу!
Когда она пришла? Не помню, не знаю. Но всю жизнь: пот, усталость, пот!
Неужели и дальше только это?!
Да, я первый в профессиональном спорте. Кто еще сможет поднять столько килограммов, сколько я? Никто! Мои выступления популярны и по-прежнему приносят полные сборы. Но везде одно: больше, больше! За что платим?!
Да, мне нет равных по силе. И мне завидуют. Люди думают: «Значит, счастливый. И все у него есть».
Но они мало знают. Я устал. Я загнан.
Хорошо бороться за письменным столом или с покупателем у прилавка. Мне же за каждый прожитый день суют счет: подавай силу. И каждый день больше, больше! А если ее почти не осталось? Если ее уже просто нет? Если проклят мной этот труд? Голодать? Черт побери, но я не один.
Поднимать меньше?
Нельзя.
Мои достижения растут, у соперников — тоже. И в этом вся суть. Сначала я опережаю их. Потом они догоняют меня. Я таскаю больше «железа». Снова вырываюсь, а через год они берут меня за горло. И так всю жизнь бегу. Потому что у нас неплохо живется лишь первому. А остальные так, прозябают в надежде быть первыми. И я забираюсь все выше и выше. Но, кажется, дошел до точки.
Моя профессия исключает отдых. Слабеешь. Слишком долго по крохам собираешь старое. Восстановить былую силу не менее сложно, чем обзавестись новой.
А теперь я не знаю покоя даже по ночам. Затекают мышцы. Руки и ноги каменеют. Даже. сквозь сон слышу, как плечи крутит боль. В последние месяцы совсем извелся...
Наши взгляды случайно встретились: мой и тренера. Кивает головой. Выходит, пора.
Распустил нюни, и вялость тотчас сковала. Похрустывают суставы.
А листья за окнами не унимаются. Шумят, как ручей. Бросить бы все, и айда бродить по свету!
На сей раз приседаю в ритме, стараясь внизу пружинить ногами. Тогда легче вставать. Кружатся перед глазами серые пятна. Сердце, как плохо закрепленный мотор, рвется в разные стороны...
Не могу успокоиться. Не могу вздохнуть полной грудью. Дышу часто, как кролик. Ноги затвердели. Плохо. Мну их пальцами. Камни, а не живое мясо. Совсем не поддаются массажу. Мну сильнее. Предательские уплотнения! В них прячутся усталость и боль. Вот после такого и не могу спать.
Мне 33 года, а ночами меня преследуют кошмары.
Внезапно оживут в памяти забытые соревнования. Даже в забытьи, а колотит. Дрожу, обливаюсь потом. Стон. Гвалт. Прыгает штанга.
Если в спальне хоть немного душно — сразу «оказываюсь» в кабаре. Табачный дым. На висках горит нашатырь. Жаркий, согретый десятками тел воздух. Запах вина. Вскакиваю, конечно. Не могу так спать. Подолгу проветриваю комнаты. Жена обижается.
Бедные мои ноги! Есть ли там вообще здоровое место? Стопа — залечил недавно. Ахиллово сухожилие вот-вот лопнет: нагрузки измочалили.
С левым коленом дрянь. Поплатился за собственную глупость. Доверчив был. Кое-кому моя победа костью застревала в горле. И подсунули вместо магнезии тальк. А тальк скользкий. Рванул штангу — руки не выдержали. Штанга на колени. 190 килограммов!
Плечо — тоже неприятная история. Тренер особенно не любит вспоминать. Дело давнее, конечно. А я три месяца не мог сам одеться!
И так все надоело и опротивело, что не интересен я даже себе. И люблю по-настоящему, пожалуй, одно — сидеть. Вот так, как сейчас, безвольно, бездумно и часами. А если знаю, что от меня никому и ничего не надо, получаю особенное удовольствие. Выходит, возраст не только календарь. В школе бы этому не мешало учить.
Теплынь, а я замерзаю. Сбрасываю мокрую майку...
Тренер страшно удивлен и переспрашивает меня:
— Прибавить еще шестьдесят килограммов?
— Да, — требую я.
— Ты что? Спятил?
— А заметно?
— М-м-да. — Он заглядывает мне в глаза. — Да как будто нет. — Пожимает плечами.
Мои глаза всегда предавали меня. И он это знает. Но сегодня я выдерживаю испытание.
— Так мы поставим диски? — спрашиваю я.
— С таким весом еще никто и никогда не приседал.
О, он всегда прав, мой тренер. Я не возражаю: пусть выговорится. Все равно будет по-моему.
— Это, — он выразительно хлопает рукой по грифу, — тебе не под силу. А потом — сам знаешь. — И кивает головой на мои ноги.
Я жду.
Он снова не выдерживает и пускается в пространные объяснения, из которых следует, что мое здоровье и счастье — единственная забота и цель его жизни.
Он лжет. Моя сломанная нога и его новая дорогая квартира — события одного и того же года и месяца. Он умеет красиво говорить, рыцарь дармовых денег. А околпачивать — еще лучше! Не его учить. Я хорошо знаю своего тренера. Даже слишком хорошо. Слишком потому, что знать столько о человеке, сколько знаю я о нем, трудно. Почти невозможно. А я знаю. Где в карман плывут деньги, да немалые, мир познается быстро.
Если бы это была только жадность! Я сам заблуждался. Думал, общее дело. Верил. Соглашался. Не жалел себя. А срывался — и всегда один в тоске, в горе.
Тренер молчит. Он что-то соображает.
Я догадываюсь что.
В зале всегда шляются бездельники, «друзья» спорта и выпивки. Народ болтливый. И если мне повезет (мне это абсолютно безразлично), «друзья» разнесут новость по всему городу. Газеты тем более не останутся в стороне. Сыграют на патриотизме, силе нации. И сборы и моя марка поднимутся. И все мы заработаем.
Я смотрю на тренера и уже не сомневаюсь в своем предположении. Он и в самом деле думает о хлесткой рекламе. Вот он косится на мои ноги, мысленно ощупывает, пробуя их крепость. Глаза — угли горят. Сорвать бы банк! Он снедаем трусостью и алчностью. Не прогадать бы!
Но тренер пытается спрятать суть дела. Он любит, когда все благопристойно.
Выдавливает улыбку.
— Черт! С тобой не договоришься. — Мнется. — Все видят, я против!
Меня забавляет это неуклюжее притворство волка из «Красной Шапочки».
— Ну, что ты стоишь? — не выдерживает он. — Пробуй. — И на всякий случай отходит к дверям. Там «друзья». Лица у них прямо-таки светятся восторгом. Подвезло! Тренер разводит руками: «Моя совесть чиста. Поди уговори такого. Несносное упрямство!»
Я знаю, на уме-то у него другое: «Какова находка! Реклама, и никаких затрат! Игра стоит свеч...»
Злость? Обида? Их у меня нет.
Почему я рискую? Ведь тяжесть, признаться, страшная.
А вот почему.
Миллион — страховая цена моих ног.
Как я раньше не застраховался, болван! Ведь деньги за искалеченную ногу — сразу на бочку. Эх, сообразил бы года три назад — скольких мучений избежал! В славе тогда жил. Она бы свое сделала. И страховые условия отхватил бы повыгоднее. И сумму пожирней! Честное слово, с них не грех и взять побольше. Но кто знал? Всегда так: задним умом крепок.
Я застраховал ноги после той истории с тальком. Сам-то не хотел страховать. Компания уговорила. Опять реклама.
Условия договора вызубрил наизусть. Со знающими людьми переговорил. Дело верное, не сорвется.
Сейчас побольше разверну больную ногу стопою наружу. Вес на штанге достаточный.
Затем резко вниз... Я проконсультировался с нашим лучшим хирургом. Он уверен: отрыв костной ткани обеспечен.
И миллион мой! Плевать на всех и жить!
Ладони скользят. Гриф влажный. Пот с моих рук. Эх, судьбина!
А ветер унес белые борозды.
Огромная тяжесть согнула гриф. Сейчас. Ноги врастают в пол. Едва-едва отрываю их.
Шаг. Штанга вздрагивает. Я замираю. И мы долго раскачиваемся вместе.
Прислушиваюсь к тяжести на плечах. Осторожно, а то сломает, да только не в колене.
Левую ступню в сторону. Кажется, все.
Приседаю! Оно! Рвется что-то в колене! Боли не чувствую...
Удивительно, но я, кажется, могу встать!..
Потом сижу, отдыхаю. Холодная стена приятна освежает разгоряченную спину. Меня колотит от возбуждения. Страха нет.
Незаметно ощупываю колено. Досадно. Это не то, что мне нужно. Придется повторить, чтобы наверняка.
Закрываю глаза. В душе пустота, ни единого чувства в ответ. Словно не я, а кто-то другой калечит свои ноги.
Вероятно, мал вес: я неплохо поднялся с ним. Надо еще добавить. В этом все дело.
Преодолевая неприятное ощущение какой-то перемены в суставе, иду к штанге. Иду ровно, как всегда.
Надеваю диски. Тренер услужливо помогает. Суетится.
Да, раньше один вид вереницы больших дисков перевернул бы меня. Сейчас нет. Много, ну и что?
Какой-то шум.
Ого! Половина зала уже забита. «Друзья», как стая голодных собак, уселись кругом.
Толпа растет. Люди жадно разглядывают меня и штангу. Десятки нетерпеливых глаз.
Тренер взволнован. Я толком и не пойму, что он говорит. Он забегает вперед и заглядывает мне в глаза. Его снова терзают сомнения. Он противен мне. После я все скажу ему. Все, что думаю!
...Тяжесть, словно гигантская рука, с неимоверной силой придавила меня к полу. Я увидел прямо перед своим лицом серые выщербленные доски помоста. Совсем близко. Штанга сжала меня так, что рот свело судорогой, и он съехал в сторону. Дышать! Невозможно дышать!
Гриф с прокладкой из ваты глубоко втиснулся в спину.
Бросить!
Нет! Нет! Поздно!
В глазах не сумрак. В глазах ночь! Кровь кипит. Раскаленная, обжигает.
Тело больше не мягкие мышцы и податливая плоть. Я слит из железа.
Что это?!
Руки рвануло в стороны. И... тяжести нет. Легко! Звон и грохот! Тупые удары и треск! Падаю назад.
Почему назад?!
Железный скрежет.
Одинокое металлическое дребезжание.
Тишина. Это гриф. Не выдержал металл — лопнул возле втулки. Гора сваленных дисков, проломленные зубастые половицы, щепки, куски штукатурки.
Оседает белая пыль.
Я сижу на полу.
В окна с тополей плывет пух. Кружится по залу. Бесшумно ложится на пол.
1960 г.
Король
Хорошо, когда в желтую кофту
душа от осмотров укутана!
В. Маяковский
«На ночных дежурствах всегда найдется свободное время, — подумал надзиратель. — Гуляй по коридору — и все дела. Выстави стул на порог и спи».
Он снял галстук и бросил на стол рядом с фуражкой. Ослабил ремень на брюках. Вытащил стул поближе к дверям. Сел.
Тихо. Потом уловил гудение труб отопления и легкое потрескивание электрической лампы над дверью.
Ночные дежурства лучше дневной суеты. Вызовы, приемы новичков, драки. Особенно хлопотно в банные дни. А ночью никто не надоедает. Спать все хотят.
Подошел к вешалке. Вытащил из кармана форменной тужурки журнал. Нащупал плоский флакон с водкой. Взглянул на часы и решил: не стоит. Взбодрит, а потом навалится сон, хоть на пол ложись. Уже было так. Хорошо, что дежурный с третьего этажа свой парень. Разбудил — и ни звука.
«Зайду к нему поболтать. Посмотрю журнал и зайду». Надзиратель сбросил ботинки и развалился на стуле. «Тропс», — прочитал он название журнала вслух. — «Тропс». У него была смешная привычка читать наоборот названия фильмов, газет, компаний и вообще все слова, особенно те, что красуются на фасадах домов.
«Ого! Быстро обернулся Шапиро. Месяц. — Он прикинул в уме. — Нет, ровно двадцать дней. Недаром говорил, что материал на колесах и дело за фотографией. О, снимок ничего!»
Это была обычная журнальная фотография и даже не во весь лист. На гладкой меловой бумаге был запечатлен просторный плац, не то с выгоревшей, не то вытоптанной жухлой травкой и пыльными плешинами. Рослый, сбыченный человек, расставив ноги попрочнее, склонился к штанге. Сбилась на затылок фуражка с кокардой. Набок съехала большая связка ключей. Поодаль на скамейке сидят стриженые парни с белыми полосками вместо глаз. Чтобы скрыть преступников. Своеобразная тюремная этика.
Из аккуратного словесного ручейка под снимком вытекало, что человек в форме — знаменитый Король, неоднократный чемпион мира и спортивная гордость нации.
«Очередная тренировка с заключенными. Он и на покое с пользой служит отечеству». Надзиратель прочитал последнюю фразу и криво усмехнулся. Пододвинул ботинки под ноги: каменный пол леденил ступни.
«От Короля до Толстого живота. Очерк. Х. Шапиро, спортивный обозреватель». Надзиратель насмешливо протянул:
— Мерси, Орипаш, мерси боку. — Он остался верен привычке выворачивать слова наизнанку, даже фамилии.
Как случается с людьми, о которых часто писали, он сначала бегло просмотрел всю статью, чтобы уловить смысл. И лишь потом углубился в нее по-настоящему.
«Знаменитый Король»! Под таким именем знал его весь спортивный мир и даже младенцы в детских колясках. Маленькие и грандиозные палацетто, паласы, халле, залы! Ваши стены хранят память об этом удивительном спортсмене и неизменном триумфе, вечном спутнике его выступлений.
С ваших подмостков музыканты и поэты, артисты и дипломаты покоряли зрителей умом и талантом. Великий Король покорял силой. Силой без страха — этим золотым слитком человеческой породы. «Бороться без страха» — не есть ли сей девиз наивысшее выражение жизни?! Его поединки и победы — мужской голос в визгливом хоре кастратов. Солнце в гнилом подвале!
Да, наш Король не ведал страха. На заре своей спортивной карьеры, еще не оперившийся птенец, он приезжает в Осло на турнир лучших гиревиков мира и смело атакует русского геркулеса Синицу. Тогда он поднял столько же, сколько и многославный русский богатырь. Судьбу золотой медали чемпиона решил собственный вес атлетов. Король оказался на сто граммов легче соперника и был объявлен победителем. А русский заявил журналистам: «Я желаю одного, чтобы это равновесие сил сохранялось как можно дольше». Равновесие не устраивало Короля. Он набирал силу и расправлял плечи. И на следующий год Синица уже развенчан.
На пути к короне «тяжеловеса номер один» встал грозный Ян Ренсен. Ренсен в молодости работал корабельным плотником, и уже в те времена о нем складывали легенды. Бревна и огромные якоря теряли тяжесть в мощных мозолистых лапах парня. Он заменял две бригады рабочих и небольшой мотор и просил только об одном — не мешать работать. Пять литров молока Ян выпивал лишь за первые три часа работы! Читатели, вероятно, помнят фотографию Яна Ренсена с экс-премьером Экю. «Сила и мощь нашей расы — это вы, непобедимый Ян Ренсен!» — воскликнул Экю, прикалывая Яну «железный крест».
Нет, сила и мощь за нашей «королевской» расой!
После поединка в Берне руки плотника Ренсена больше не годились ни на что другое, как снова разделывать бревна на верфях.
Уже первое движение троеборья — жим — показало: Ренсену несдобровать. Железные руки мальшшки Короля выжали небывалый вес. Рывок не дал преимущества ни тому, ни другому. И вот заключительное упражнение, венец соревнований — толчок. Движение, в котором сливаются мощь жима и резкость рывка. Как говорят штангисты, толчок всех ставит на свои места. Король занял трон, подобающий его спортивному прозвищу. Ян Ренсен разревелся в раздевалке и отказался выйти на пьедестал почета. Цифра «два» была невыносима для экс-чемпионского самолюбия.
А потом поединки с русскими, французами, немцами. Зрелость. Мужество. Опыт. Девять лет спустя после Берна — первый горький проигрыш нынешнему чемпиону и властелину помоста, известному под несколько грубоватым прозвищем Толстый живот.
Да, закончилась достославная эпоха Короля. Король покинул помост. Уже пять лет не слышно его имени на соревнованиях. Реже и реже встречаются у любителей его автографы.
Но отечественный спорт не осиротел. Наш Толстый живот — первый в мире и приумножает славу Короля!
Король, как тебя забыть! Тебя помнят бесконечные толпы. А ты помнишь пот? Это соленое вино победы и поражения! Пот каплями срывается и растекается по рукам, груди, ногам. Дрожат руки, перепачканные белой магнезией. Усталая улыбка и безмерное счастье. И, кажется, нет силы, способной свернуть тебя. Какое глубокое счастье — победа! Все в мире прекрасно. Могучий человек, люди приветствуют тебя!»
Надзиратель закрыл глаза. Опустил голову. Жирные ощечья расплылись по воротнику.
«Король... Было, было... И звучное имя, и титулы, и жадное подобострастие. Легко я привык к ним. Живут во мне. Не желают умирать».
Под дремлющими веками беззвучно, с быстротой молнии, проносились одна картина жизни за другой.
«Спортом занялся лет в двенадцать. По-мальчишески мечтал об одном — быть первым. Не помню, стал ли я первым. Наверное, нет. Но сдачи давал аккуратно. И здорово лазал по деревьям.
В шестнадцать лет возмечтал о другом. Пусть спорт сделает меня красивым, гибким и неутомимым, как Маугли. Нет, не из желания нравиться людям. Велико наслаждение носить красоту в себе. Не глазеть на кого-то и завидовать, а носить в себе. Я не знал, что за штука — страх. Быстрины, коряги, змеи в весенний паводок — мы вместе. Ноги сворачивает судорога — я набираю воздух, погружаюсь в воду и разминаю мышцы. Меняю стиль и смеюсь над судорогой. Холодно? Кручусь и бью ногами по воде. И кровь ускоряет ток, согревая меня.
Босиком, в коротеньких трусах бегал часами. Пружинистый шаг. Легкое дыхание. По просекам, полям, по обрыву над рекой. Слепни гонялись за мной. Я — прыжок вверх, потом — вперед. И снова один. В шестнадцать лет я сильнее закаленного мужчины. Не знал табака, водки, головной боли и хруста в суставах. Криком радости встречал рассветы. Не сонная колода, как сейчас. Я прыгал к окну, и мои ноздри трепетали, вдыхая пар земли, туман, запахи лугов, леса.
В восемнадцать лет я побывал на соревнованиях. В ту ночь, проплутав до рассвета, поклялся стать таким же сильным, как те могучие люди.
В двадцать один год, сокрушая всех на своем пути, я нежданно-негаданно — первый из первых! И все: луга, лесные просеки и красота — провалились в черную яму тщеславия».
Надзиратель открыл глаза. Крякнул. Погладил, растирая, затекшие шею, ноги. Подумал со злостью: «Все мы — жизнерадостные кретины с зубным порошком «Детский» вместо мозгов. И вообще самый правильный взгляд на жизнь — юмористический. Как на колесо смеха».