Высшим правилом всяческой житейской мудрости я считаю положение, высказанное мимоходом Аристотелем в его этике: «Quod dolore vacat, non quod suave est, persequitur vir prudens», – то есть разумный гонится за тем, что избавляет от страданий, а не за тем, что приятно. Справедливость этого изречения основывается на том, что всякое наслаждение и счастье – отрицательны, негативны, а страдание, напротив, положительно, позитивно.
Когда все тело цело и здорово за исключением какого-либо небольшого пораненного или больного места, то это здоровье целого не проникает более в сознание, а все внимание постоянно направляется на боль поврежденного места и довольство общего жизнеощущения прекращается. Точно так же, если все наши дела идут по нашему плану кроме одного, которое противоречит нашим намерениям, то это последнее, как-нибудь оно ничтожно по своему значению, все будет лезть к нам в голову…
В обоих случаях задетою является воля; в первый раз – как она объективируется в организме, а во второй – как она овеществляется в стремлениях человека. Но и в том, и в другом случаях видим мы, что ее удовлетворение действует всегда лишь отрицательно, а потому и не ощущается непосредственно и входит в сознание разве только путем рефлексии. Напротив, всякая задержка воли положительна и сама о себе возвещает. Всякое наслаждение состоит только в уничтожении этой задержки, в освобождении от нее, – стало быть, непродолжительно.
На этом-то и основано похваленное мною правило Аристотеля. Оно учит нас обращать внимание не на удовольствия и наслаждения жизни, а на то, чтобы по возможности дальше уходить от ее бесчисленных зол. Кабы это было неверно, то изречение Вольтера: «Счастье – это только сон, а горе – действительность», – было бы в той же мере ложно, в какой оно на деле справедливо. Следовательно, кто хочет подвести итог свой жизни в смысле благополучия, должен вести счет не по пережитым им наслаждениям, а по количеству избегнутых им зол. И вообще, выражение «жить счастливо» значит жить «менее несчастливо», то есть сносно. Жизнь существует не затем, собственно, чтоб ею наслаждаться, а чтобы ее переносить, отбывать. И поистине, сбыть с плеч работу – повинность жизни – утешение в старости. Стало быть, счастливейший жребий стяжал тот, кто проводит жизнь без чрезмерных страданий, как духовных, так и телесных, а не тот, кто сподобился живейших радостей и величайших наслаждений…
Если к безболезненному и беспечальному состоянию присоединится еще отсутствие скуки, то земное счастье в существенном достигнуто, ибо остальное – химера.
Отсюда ясно, что никогда не следует покупать наслаждений ценою страданий, ни даже хотя бы только риском страданий, потому что при этом за негативное, стало быть, за призрачное, платишь положительною, реальною ценою…
И действительно, что за грубейшее извращение понятий – стараться превратить эту арену скорби в увеселительное место и вместо избежания страданий ставить себе целью – наслаждения и радости! И сколько людей в этом грешны! Глупец гонится за наслаждениями жизни и видит себя обманутым; мудрый избегает зол…
Непризнание этой истины служит источником множества страданий…
Ничтоже сумняшеся, юноша полагает, что мир существует для наслаждения, что он обиталище позитивного счастья, которого лишены только те, кому не удалось овладеть им. В этом убеждении укрепляют его романы и стихи, равно как и огульное лицемерие, повсюду практикуемое в свете. И вот жизнь его превращается в более или менее обдуманную погоню и охоту за позитивным счастьем, которое как таковое должно заключаться в позитивных наслаждениях. Пусть это сопряжено с опасностями – надо рискнуть ими на счастье. Но эта охота за несуществующею дичью приводит обыкновенно к весьма реальному, позитивному несчастью – к горю, к страданию, к болезни, к утратам, заботам, бедности, позору и к тысячам бедствий. Разочарование приходит слишком поздно…
Мы все, конечно, родились в Аркадии, как говорит Шиллер, то есть все мы вступаем в мир, полные притязаний на счастье и наслаждение, и лелеем безумную надежду осуществить эти притязания. Но, как обыкновенно водится, на сцену вскоре появляется рок, берет нас бесцеремонно в свои лапы и учит нас, что нашего нет ничего, а все его, что он имеет неоспоримое право не только на нашу собственность, на нашу жену и детей, но даже и на руки и ноги, на глаза и уши, и на нос среди нашей физиономии. Конечно, через некоторое время является опыт и дает прозрение, что счастье и наслаждение не более, как фатаморгана, видимая только издали и исчезающая при приближении… Мы познаем тогда, что лучшее, чего можно ожидать в мире, – это безболезненное, спокойное, сносное существование, и ограничиваем здесь свои притязания, чтобы тем вернее этого достигнуть. Ибо лучшее средство для того, чтобы не сделаться очень несчастным, – это не желать быть очень счастливым…
Что в особенности мешает усвоению этих спасительных взглядов, так это именно лицемерие и притворство света, которые поэтому и следует сызмала разоблачать перед юношеством. Всякое великолепие в большинстве случаев – пустой блеск, простая кажимость, как театральная декорация, и лишено сущности дела…
Не иначе обстоит дело и с проявлениями печали и горя. Как угрюмо и медленно движется похоронная процессия! Рядам карет не видно и конца! Но загляните внутрь: они все пустые и покойника провожают собственно кучера со всего города… Это-то и есть лживость, пустота и лицемерие человеческих действий.
Другой пример представляет торжественный прием массы приглашенных, пышно разодетых гостей. Они есть вывеска благородной, утонченной общительности. Но вместо этой последней обыкновенно обнаруживается принуждение, мука и скука. Ибо где много гостей, там и много дряни, хотя бы все они были звездоносцы…
Довольствоваться самим собою, быть для себя всем во всем, имея право сказать: «Все свое ношу с собой», – есть, конечно, самое благоприятное свойство для нашего счастья…
Каждое общество, прежде всего, требует взаимного приспособления и принижения, а потому, чем оно больше, тем пошлее. Каждый человек может быть вполне самим собою только пока он одинок. Стало быть, кто не любит одиночества – не любит также и свободы, ибо человек бывает свободен лишь тогда, когда он один… Наедине с самим собою жалкий чувствует всю свою жалость, великий ум – все свое величие, короче, – всякий чувствует себя тем, что он есть. Далее, чем выше кто стоит по табели о рангах самой природы, тем, существенно и неизбежно, стоит одиноче… Что особенно отваживает великие умы от общества, так это равенство прав, а стало быть, и претензий при неравенстве способностей.
Так называемое хорошее общество признает всякие преимущества, кроме духовных! Эти последние представляют собой даже контрабанду. Оно обязует нас оказывать безграничное терпение ко всякой глупости, тупости, шутовству и извращенности. Личные преимущества должны вымаливать себе прощение или скрываться, так как духовное превосходство оскорбляет уже одним своим существованием, без всякого содействия воли. Потому-то общество, называемое хорошим, не только имеет ту невыгоду, что сводит нас с людьми, которых мы не можем ни похвалить, ни полюбить, но и мешает нам являться в истинном свете, как подобает нашей природе; даже более того, оно понуждает нас принижаться под лад с другими, даже искажать самих себя. Интеллигентные речи и остроумные мысли на месте в интеллигентном обществе; в обыкновенном же они прямо ненавистны. Чтобы в нем нравиться, положительно необходимо быть плоским и недалеким…
Вообще, в самой полной гармонии можно находиться только с самим собою, не с другом, не с возлюбленною, ибо различие индивидуальности и настроения всякий раз производит некоторый, хотя и незначительный, диссонанс. Потому-то глубокий мир сердца и совершенное спокойствие духа, эти, после здоровья, высшие земные блага, возможны только в уединении, а как постоянное настроение – только в совершенном отшельничестве. Тогда, если внутренние задатки человека велики и обильны, он будет наслаждаться самым счастливым состоянием, какое только возможно на этой бедной земле…
Шопенгауэр А. Афоризмы для усвоения житейской мудрости // Шопенгауэр А. Афоризмы и максимы. Л.: Издательство Ленинградского университета, 1990. С. 105 – 120.