Ванька немного расслабился. Выходило, что немец был надежно прикован, а значит, не сможет причинить ему зла, если только не подходить слишком близко. Постояв немного, мальчишка сделал еще несколько нерешительных шагов к перевернутой машине. Внезапно глаза немца распахнулись. Он поднял опущенную до сих пор голову и, щурясь, взглянул на Ваньку.
Внутри все похолодело. Мальчик замер и приготовился бежать. Но немец вдруг так посмотрел на него, что страх сам собой превратился в безграничную жалость. Перед Ванькой сидел обессиленный, измученный человек. Глаза его наполнились слезами. Он слегка скривился и, чуть заметно, отрицательно покачал головой. Мальчик смотрел на него, как завороженный. Тот осторожно пожал плечами, изобразил легкое подобие улыбки, продемонстрировал закованные руки и тихо, каким-то добрым тоном сказал:
- Keine Sorge, Baby. Sehen Sie? Ich bin nicht gefährlich. Ich werde dir nicht weh tun.
Ванька только сейчас понял, что прямо перед ним сидит настоящий немец. Тот, о котором так много рассказывала Любаша. Мальчуган насупился, тяжело задышал и неожиданно громко спросил:
– Дядя, ты фашист?
Мужчина округлил глаза и быстро затараторил, отрицательно мотая рыжей головой:
– Nein! Nein! Ich bin kein Faschist! Baby, bitte glauben Sie mir! Ich bin kein Faschist! Ich hatte ein Soldat zu werden. Aber ich bin kein Faschist! – затем запнулся и, смешно коверкая слова вывел: – Ниет. Я ние фащист, малчик. Понимай? Ты понимай? Ние фащист.
Ванька вглядывался в его лицо. Немец явно волновался. За свою короткую жизнь ему еще ни разу не приходилось как-то разочаровываться в людях, и все сказанное прикованным мужчиной, мальчик воспринимал как абсолютную истину. Он широко улыбнулся и беззаботной походкой подошел к кузову грузовика. Немец оживился, спешно облизал пересохшие губы и, широко улыбаясь в ответ, попросил:
– Дай. Дай, малчик, – он глазами показывал куда-то в глубину кузова.
Ванька насторожился, но все же осторожно обошел лежащую машину сбоку и только тогда увидал лежащую у самого края кузова матерчатую сумку с множеством карманов и ремешков. Немец обрадованно закивал головой, продолжая приговаривать:
– Да! Да! Дай! Дай, малчик!
Подходить на небезопасное расстояние было страшно. В поведении странного дяди ничего страшного не было, но он, хотя и не был фашистом, все же оставался немцем. К тому же, говорил на непонятном языке.
– Bitte, Sohn! – не унимался тот. – Пашалюйста!
Глаза немца наполнились слезами и одна даже стекла по небритой щеке. К горлу Ваньки подкатил комок. Ему вдруг стало невероятно жаль дядю. Он огляделся по сторонам, нашел длинную сухую палку, уткнулся ею в лежащую в кузове сумку и изо всех сил надавил. Та сдвинулась с места и поползла к протянутой ноге немца. И, как только она достигла его сапога, он ловким движением подгреб ее к себе и, неестественно вывернув закованные в наручники руки, схватил брезентовую ткань зубами.
Подняв так тяжелую ношу на уровень рук, ему удалось ее расстегнуть и достать какой-то непонятный предмет округлой формы. Он что-то спешно открутил трясущимися руками и сразу припал к нему губами. По щекам потекла вода. Немец пил. Только сейчас Ванька догадался – это специальная военная бутылка для воды! Он просто хотел пить!
От осознания того, что он, такой маленький мальчик смог помочь такому взрослому дяде, стало радостно. Тем временем немец оторвался от фляги, откинулся головой на стенку кузова и стал тяжело дышать. На его лице играла счастливая улыбка. Он отдышался, закрутил пробку и, продолжая улыбаться, посмотрел на Ваньку:
– Danke, Baby. Herzlichen Dank. Спасйибо.
– Пожалуйста, – радостно ответил малыш, а немного поразмыслив, спросил: – А у тебя есть автомат?
– Automatisch? – он удивленно вскинул брови и снова переспросил: – Automatisch? Ниееее. Ниет automatisch. Ниет. Я друг. Понимай? Друг.
– Да! Да! Я понимаю! – обрадовался Ванька. – Друг!
Немец тоже обрадовано закивал:
– Друг! Друг! Wie heißt du?
Ванька пожал плечами, поясняя, что он не понимает вопроса. Тогда немец вывернул собственную кисть так, чтобы удалось ткнуть в себя пальцем, и сказал:
– Gerhard. Mein Name ist Gerhard. Und wie heißt du?
– А! Тебя так зовут? Гехад?
– Ja! Ja! Nicht gehad und Gerhard! – говоря это, немец улыбался и утвердительно кивал головой.
– Герхард, – медленно выговорил Ванька.
– Ja! Gut gemacht! – теперь он был в полном восторге. – Und wie heißt du? Sie? Ivan?
Ванька удивленно вскинул брови! Слышать собственное имя от неизвестного дяди было удивительно! Как он угадал?
– Да! – от восторга мальчишка даже подпрыгнул. – Иван! Ванька я! Ванька Котов!
– Oh! Uanka Kotof! Großartig!
Только сейчас Ванька обратил внимание на его зубы. Таких белых зубов он с роду не видел. Даже Любашины ровные, красивые зубы не шли ни в какое сравнение с белизной этих ярких камешков во рту немца. Тем временем Герхард снова принялся копошиться в сумке и через минуту-другую достал оттуда… настоящую шоколадку!
У Ваньки даже челюсть отвисла. Он никогда в жизни не видел шоколадок. А уж о том, чтобы есть, нелепо будет даже говорить. Но как только немец достал ее из сумки, мальчик сразу понял – это она! Любаша как-то рассказывала ему о том, как выглядят настоящие шоколадки. Говорила, что упаковывают их в красочные бумажные обертки, а внутри это чудо завернуто еще и в блестящую фольгу. Но самое главное в ней не упаковка, а вкус. Любаша говорила, что вкуснее шоколадки нет ничего в мире. Она обещала, что как только у нее появится такая, она обязательно принесет ему попробовать. Но так, до сих пор, и не принесла. И вот теперь все это великолепие предстало пораженному взору пятилетнего мальчишки. Он жадно сглотнул голодную слюну и взялся обеими ручонками за деревянный борт грузовика.
Герхард улыбнулся, увидев реакцию мальчика, осторожно опустил заветную плитку на лежащий на боку борт и аккуратно толкнул ее сапогом в направлении мальчишки. Тот схватил подарок обеими ручонками и с благоговением осмотрел со всех сторон. Затем понюхал и даже прикрыл глаза от удовольствия. Запах был изумительным!
Немец снова что-то достал из сумки и, распечатав бумажную обертку, начал есть. Он жадно впивался белоснежными зубами в какой-то кусочек сухаря, а за пазуху его сыпались крошки.
Ванька распечатал шоколадку, еще раз внимательно ее разглядел и откусил кусочек. На вкус она была горькой и немного сладковатой. Мальчишка разочарованно выдохнул и с укоризной посмотрел на немца. Тот продолжал жадно жевать, не замечая Ваньки. Тогда малыш положил надкушенную шоколадку на борт грузовика и обиженно поплелся в сторону хутора.
Дома бабка устроила ему хорошую взбучку. Ванька не заметил, как долго он пробыл в лесу, и обеспокоенная долгим отсутствием старуха сбилась с ног, разыскивая сорванца. Тот сделал виноватое лицо и попросил у бабушки прощения, а она смилостивилась и не стала пороть внука приготовленной заранее веточкой лозы.
Утром, дождавшись, когда баба Маруся поведет на выпас Зорьку, Ванька стащил с полки небольшой кувшинчик, налил из другого кувшина молока, завернул в платок кусочек черствого хлеба и стал спешно одеваться. Из норки показалась маленькая усатая голова.
- Семенчик! – обрадовано воскликнул мальчуган, - Где ты был? Я тебе такое расскажу!
Он накрошил на полу немного сухарей, и зверек тут же выбежал из укрытия. Съев несколько кусочков, подбежал к Ванькиной ноге и осторожно понюхал. Мальчик присел на корточки, бережно взял мышонка в руку и сунул себе за пазуху. Маленькие лапки защекотали бока, но скоро Семенчик пригрелся и затих. Ванька схватил приготовленный кувшин, другой рукой взял сверток с сухарем и выбежал из дома.
Бабки все еще не было, и мальчуган быстро засеменил в сторону леса, периодически оглядываясь назад через плечо.
Герхард сидел на прежнем месте и еще издалека Ванька заметил, что он яростно колотит наручниками по металлической трубе, к которой был пристегнут. Заметив приближающегося мальчика, он перестал греметь и удивленно уставился на кувшин молока. Затем посмотрел в глаза и как-то скривился. Ванька не сразу понял, что с тем происходит. Только когда немец откровенно заплакал, мальчишка сказал:
– Дядя, не плач. Я тебе молоко принес. И хлеб. А еще я друга своего принес! Его Семенчик зовут! Он маленький, но очень умный. И еще у него хвостик есть.
Ванька положил сверток на борт, взял палку и пододвинул его к немцу. Тот продолжал плакать, утирая слезы плечом. Следом за свертком последовал кувшин, однако тот оказался не устойчивым на грубо отесанных досках борта грузовика, и чуть не упал. Часть молока выплеснулась наружу, и Ванька решил передать кувшин самостоятельно. Вскарабкался на борт, поднял кувшин и медленно подошел к плачущему мужчине. Тот удивленно смотрел на мальчика. Немного посомневавшись, он продел одну руку так, чтобы труба оказалась около его локтя, и протянул навстречу скованные металлом руки.
Малыш сделал еще один шаг и передал кувшин. Немец, все еще глядящий с сомнением на мальчугана, перестал плакать. Затем бережно принял гостинец и жадно отпил сразу много.
– Danke, Baby. Спасиебо, малишь.
– Пожалуйста, дядя, – беззаботно и даже как-то буднично ответил Ванька. – Если бабка узнает, она меня лозиной выпорет. Я ей про тебя ничего не рассказывал. Только Семенчику рассказывал. И еще Любаше расскажу, когда она к нам придет.
Вдруг Ванька спохватился. Он сунул руку за пазуху и очень аккуратно извлек оттуда Семенчика. У того были заспанные глазки, но когда он увидел незнакомую обстановку, то тут же прижался всем тельцем к маленькой Ванькиной ладошке и заметно задрожал.
– Это Семенчик! – деловито сказал мальчуган. – Он просто мышонок. Но я с ним дружу. Можешь его взять. Он совсем не кусается. Хочешь?
Немец вдруг просиял улыбкой и нерешительно протянул руки. Выставил вперед указательный палец и осторожно погладил мышонка по спинке.
– Сиемиеншик.
Ванька рассмеялся. Ему было забавно слышать, как взрослый дядя говорит так, словно он совсем маленький.
– Какой еще сименшик? – заливался мальчишка. – Семенчик! Ну?
– Съемйоншик, – чуть лучше выговорил немец и вопросительно уставился на мальчика.
Тот деловито покачал головой и резюмировал:
– Ну, уже немного лучше. Но надо тренироваться.
Видимо, Ванькин тон убедил Герхарда в правильности произнесения имени мышонка и он довольно повторил:
– Съемйоншик. Уанка и Съемйоншик. Ausgezeichnet! Угу?
Постепенно знакомство переросло во взаимный интерес. Ванька с удовольствием щебетал, рассказывая немцу о своей жизни. О любимом дереве, о Любане, о глухой бабке и убитой маме. О папке, который в самом начале войны ушел на фронт, но до сих пор не прислал ни одного письма. Рассказал, что видел вчера много немецких танков и сильно их испугался. Он рассказывал все, чем так давно хотел поделиться хоть с кем-нибудь. Герхард с интересом слушал, как крошечный русский малыш делится с ним, видимо, какими-то сокровенными вещами. Он слушал, участливо кивал головой и иногда улыбался, хотя ни слова не понимал из того, о чем тот старательно щебечет.
Затем пришла очередь немца. Он старался подбирать понятные Ваньке слова, помогал жестами, но получалось все равно непонятно. Тогда Герхард попросил подать ему его сумку и достал из нее какую-то потертую тетрадь. В ней были рисунки, сделанные простым карандашом. Но то, как реалистично выглядели на них люди, его просто поразило! У бабки были старые фотографии. Папины, мамины... Но он никогда не видел настоящих портретов, нарисованных обычным карандашом. Герхард показал один из них и что-то сказал по-немецки. С тетрадного листа на них смотрело улыбающееся, пухлощекое лицо какого-то мальчугана. На вид ему было не больше лет, чем самому Ваньке. А присмотревшись повнимательнее, стало заметно, что мальчик этот сильно похож на Герхарда.
– Это твой сын? – удивленно спросил Ванька.
– Sohn! – радостно воскликнул немец. – Klaus! Sein Name ist Klaus!
– Клаус?
– Да! Да! – продолжал радоваться Герхард.
Затем он перевернул страницу и показал портрет очень привлекательной женщины, в волосах которой был вплетен маленький цветок.
– Sabine. Meine Frau. Verstehst du? Ehefrau.
– А! – догадался Ванька. – Это его мама, да? Мама Клауса!
Почему-то немец снова заплакал. Он закрыл тетрадку и тихо сказал:
– Es tut mir leid, Baby. Verzeih mir.
– Ты за ними скучаешь, да?
Тот ничего не ответил и только бережно взял маленькую детскую ручонку в свои ладони. По его щекам текли слезы, и Ванька почувствовал, что тоже сейчас расплачется. Его подбородок начал трястись, а немец, заметив это, вдруг встрепенулся, утер свои глаза и воскликнул:
– Nein! Nein! Nicht weinen, bitte. Ich werde nicht mehr weinen. Ich verspreche es.
Он вдруг сменил выражение лица с грустного на веселое и как-то очень уж озорно посмотрел по сторонам. Ванькину печаль тут же как ветром сдуло. Он заинтересовался резкой сменой настроения немца и ждал, что тот будет делать дальше. Герхард сунул обе руки в сумку и извлек небольшую продолговатую коробочку. Внутри нее лежали разноцветные карандаши. Ванька, как завороженный, следил за руками немца. Тот отыскал в тетради чистый лист, уселся поудобнее и начал рисовать.
Вначале было совсем непонятно, что это будет за картинка. Какой-то набор черточек и облачков, размазанных пальцем. Но постепенно стали проявляться контуры лица. Глаза, губы, нос, очертания щек, торчащие в разные стороны вихри волос. Ванька даже не верил в то, что сам видел! Прямо перед его глазами происходило настоящее чудо! А когда рисунок был окончен, Ванька чуть не подпрыгнул от удивления!
– Это же я!
Немец радостно рассмеялся и утвердительно качнул головой.
– Gefällt? Gefällt es dir?
– Вот это да! Как же это так получается?
Тот не ответил и только посмеивался, видя, как малыш радуется его рисунку.
Он еще много чего рисовал. Большие парусные корабли, вальяжно раскачивающиеся на тяжелых волнах неспокойного моря, самолеты, парящие в облаках вместе с птицами, красивые, блестящие машины и много чего еще. Они весело общались, иногда даже перебивая друг друга. И, хотя мало друг друга понимали, им было хорошо. Арестованный немецкий солдат и маленький русский сирота.
Ванька даже не заметил, как пролетело время, и жаркое летнее солнце медленно опустилось за верхушки высоких сосен. Опомнившись, мальчуган, вдруг, вскочил и испуганно уставился на Герхарда.
– Ой! Мне домой пора! Бабка, наверное, обыскалась! Выпорет!
Он быстро выбрался из кузова, махнул немцу на прощание и отбежал на несколько шагов, но вдруг остановился и обернулся назад.
– А как же ты отсюда выберешься?
Немец его не понял и просто помахал в ответ скованными руками. Лицо его было грустным, но он старался изобразить улыбку. Ванька пожал плечами, пообещал прийти завтра утром и бегом рванул к дому. Он еще разочек обернулся, посмотрел на сидящего в кузове мужчину и почувствовал какую-то тягучую, необъяснимую грусть.
Бабка встретила на опушке. Она шла в лес. В руках у нее была длинная, толстая хворостина, от которой на этот раз не удалось увильнуть. По попе больно хлестнуло, и Ванька побежал еще быстрее, заливаясь слезами обиды. Из-за пазухи яростно вырывался Семенчик.
Утро следующего дня началось с дождя. С крыши капало, во дворе стояли лужи. Над хутором нависали серые тяжелые тучи. Бабка сидела в доме, почти никуда не выходя. Корова в такую погоду всегда оставалась дома, поэтому рассчитывать на то, что удастся выскочить из дома незамеченным, не приходилось.
Ванька уселся на табурете у окна и со скучной миной наблюдал за падающими в лужи каплями. Дорога за двором совсем раскисла и превратилась в какую-то жидкую, непривлекательную кашу. Прямо перед калиткой собралась широкая лужа.
Вдруг послышался громкий гул самолета. Бабка ввиду своей глухоты ничего не заметила, а Ванька прильнул к стеклу и постарался разглядеть летающую машину. Гул нарастал. Мальчуган, не выдержав, выскочил на улицу, чтобы посмотреть.
Самолет летел очень низко над лесом, чуть не цепляясь маленькими колесами за верхушки черных сосен. А когда подлетел поближе, Ванька заметил на крыльях красные звезды и даже закричал от радости и восторга.
– Наши! Наши! Урааааа!!!
Он забежал в дом и стал жестами и словами рассказывать бабке об увиденном. Та тихонько заохала и побежала к выходу. Самолет удалялся в сторону Ольховки и постепенно скрылся из виду. Гул смолк.
Снова стало скучно. Ванька все думал, как там немец. Он очень переживал, не протекает ли тент на кузове грузовика. Не намок ли Герхард. Не намочил ли дождь его рисунки.
Из норки выбежал Семенчик. Ванька привычно покормил питомца и уселся рядом, размышляя вслух о своих переживаниях. Так наступил вечер.
Без того тусклый свет уступил место сгущающимся сумеркам. Дождь все лил, не прекращаясь, и от этого все казалось очень скучным и унылым. Но вдруг Ванька услышал рокот двигателя. Это был не самолет. Скорее ехала какая-то машина. Он выглянул в окно и увидал проезжающий мимо двора легковой военный автомобиль. Он разбрызгивал вокруг грязную воду из луж, а у самой калитки его, вдруг понесло. Он даже проехал какое-то расстояние боком, но водитель справился с управлением и выровнял ход.
Внутри что-то сжалось. Ванька вдруг отчетливо себе представил, что будет, если машина заедет в лес и повернет туда, где лежит взорванный грузовик?
Бабка заметила волнение внука, насторожилась. Что-то пробубнила и отогнала Ваньку от окна. Он подошел к шкафу, в котором бабка хранила письменные принадлежности, отыскал в нем чистый лист, карандаш и улегся на пол. Первым Ванькиным рисунком был грузовик, в кузове которого сидел пристегнутый наручниками человек.
Открылась дверь, и в дом вошла Любаша. Ванька радостно вскочил с пола, взвизгнул, подбежал и крепко обнял девушку. Она была промокшей до нитки, но лицо ее светилось от счастья.
– Радуйся, Ванька! Скоро войне конец! Выгнали наши немцев! Бегут они! Быстро бегут!
Ваньке очень хотелось порадоваться новости, но он не знал, как это – жить без войны, а потому, при всем желании, у него не получалось. Тогда он решил, что визита Любаши вполне достаточно, чтобы быть счастливым, и он снова уткнулся в ее мокрый от дождя живот.
За окном снова зарокотал мотор. Сердце подпрыгнуло. Ванька разжал объятия и бросился к окну. Со стороны леса возвращался тот же автомобиль, который недавно уже проезжал мимо их дома. На этот раз машина все же застряла в глубокой луже. Два солдата спешно выскочили наружу и принялись ее толкать. Мотор фыркал и кашлял. Ванька открыл входную дверь и сквозь сумерки попробовал разглядеть пассажиров. А когда солдатам все же удалось вытолкать машину из грязи, и один из них распахнул заднюю дверцу, Ванька увидел заднем сиденье немца. Его лицо было распухшим, а под правым глазом расплывался темный синяк. Солдат сел рядом, захлопнул дверцу, и машина медленно стала выгребать из лужи.
Ванька, не понимая, что делает, шагнул на улицу и зашлепал босыми пятками по глубоким лужам. Он шел все быстрее и быстрее, пока не оказался на дороге. Машина медленно отъезжала, и тут Ванька заплакал. Он плакал все сильнее и сильнее, переходя на откровенное рыдание. Потом побежал. Шлепнулся в грязь. Встал и снова побежал. А когда понял, что машина все равно отдаляется, он стал кричать:
– Дяденьки! Родненькие! Не обижайте этого дядю! Он хороший! Он не фашист! У него есть сыночек! Дяденьки! Пожалуйста! Он не фашист! Не фашист он!
Габаритные огоньки военной машины удалялись от хутора, оставляя одинокую, щуплую фигурку мальчишки, который еще долго стоял на коленях в луже и горько плакал. По веснушчатым щекам текли горькие слезы и тут же смывались тяжелыми каплями летнего дождя. Его маленькие губы снова и снова шептали в темноту: «не фашист он, не фашист».
Татьяна Малышева
Здравствуй, Лиза!
Немногочисленные гости постепенно разошлись, оставив после себя гору грязной посуды, легкий аромат алкоголя и одиночество.
Елизавета Петровна грустно взглянула на праздничный стол, представляющий собой сейчас жалкое зрелище, вздохнула и принялась медленно собирать остатки несколько часов назад красиво и с любовью оформленных блюд. Готовить она любила, делала это с удовольствием, постоянно удивляя подруг и коллег новыми экзотическими рецептами грузинской, татарской, узбекской кухни. Но больше всего ей нравились блюда русской кухни. Вот и на свое семидесятилетие Елизавета Петровна постаралась порадовать подруг, приготовив куриные бедрышки в грибном соусе, опята в сметане, печеночные оладьи с манкой и рисом и обязательную утку с яблоками, которую так любил ее сын.
Когда посуда уже сверкала чистотой, повседневная скатерть сменила на столе праздничную, женщина взяла в руки шкатулку, когда-то сшитую из красивых открыток при помощи большой иглы и шелковых ниток, и извлекла из нее несколько писем.
На первом конверте неровным детским почерком было написано: «Лизе Антоновой. Прочитать 11 февраля 1966 года». Елизавета Петровна уже не в первый раз аккуратно вскрывала конверт. Чернилами на пожелтевшем от времени вырванном из тетради в косую линейку листе маленькая девочка писала повзрослевшей себе:
«Здравствуй, Лиза! Сегодня тебе исполнилось двадцать лет! Как я тебе завидую!.. Наверное, ты уже работаешь на заводе, носишь красивые платья и красишь губы, у тебя красивая прическа.
Я очень стараюсь, чтобы у тебя все получилось так, как задумано: внимательно слушаю Клавдию Васильевну на уроках, прилежно выполняю домашние задания, вечерами помогаю маме мыть полы в библиотеке. Мамочка очень устает, и мне часто приходится убираться в библиотеке одной. Но это ничего, скоро настанет хорошая и радостная жизнь. Интересно: в городе уже отстроили все разрушенные здания?
Скажу тебе по секрету, что мне очень нравится Вася из шестого класса, он так здорово катается на коньках. Знаешь, такие, что привязывают к валенкам… Мне мама обещала будущей зимой купить такие же, если сможет найти еще одну работу. Но я обязательно буду ей помогать! Пионеры всегда помогают старшим!
Как мне хочется узнать, Лиза, купили ли мне коньки? И про Васю тоже…»
Елизавета Петровна грустно улыбнулась и произнесла вслух: «Нет, Лизонька, к следующей зиме коньки тебе не купили». Женщина вспомнила, что через год после написания этого послания умер папа. Тот осколок около сердца, что он принес с войны, жестоко напомнил о себе. Мама осталась одна с двумя детьми, много трудилась, но из нищеты никак не могла выбраться. Да еще и младший брат Миша заболел туберкулезом. Все, что мама зарабатывала, тратила на его лечение.
Елизавета Петровна нежно погладила пожелтевший листок из тетради в косую линейку и, аккуратно сложив, убрала в шкатулку.
На втором конверте двадцатилетняя Лиза написала: «Елизавете Антоновой. Прочитать 11 февраля 1976 года».
«Здравствуй, Лиза! Мне горько тебя разочаровывать, но коньки мама смогла приобрести тебе только через три года, да и то старенькие. Соседской девчушке они стали малы, вот их тебе и отдали (да ты и сама об этом знаешь).
Васю, конечно, помню. Веселый такой парнишка был, всегда улыбался, помогал соседям, не обижал маленьких. Помнишь, он подарил тебе смешного зайца с оторванным ухом?.. Хороший был мальчик, любознательный… Во время летних каникул нашел с друзьями неразорвавшийся снаряд, решил проверить, что у него внутри… Да, жаль Васю!
Мамочка жива-здорова, а вот Мишенька наш умер. Не смогли доктора его вылечить. В том полуподвальном помещении, где мы жили, постоянно было сыро, а у братишки такие слабенькие легкие… Дали нам квартиру в деревянном бараке, но было уже поздно: не выдержал Мишенька…
Я закончила курсы, устроилась на большой завод, как ты и мечтала. Собираюсь поступать в институт. Очень хочу стать инженером, чтобы быть нужной своей стране! А самое главное – меня приняли в комсомол!
За мной ухаживает Николай, он тоже работает на нашем заводе. Эх, Лиза, если бы ты видела Колю: высокий, красивый, его фотография висит на Доске почета. Мы гуляли с ним по парку, держась за руки, ходили в кино. А вчера он меня поцеловал!
Надеюсь, что и в тридцать лет ты мне напишешь письмо, Лиза! Расскажешь, как сложилась моя жизнь. Стала ли я инженером? Вышла ли замуж за Николая, есть ли у меня дети?
Да, забыла тебе сказать: с первой же зарплаты я купила два платья: одно ситцевое в мелкий цветочек, а второе – синее байковое. Теперь мне не приходится долго ждать, пока высохнет то ситцевое платье с белыми горохами, в котором ходила и в школу, и на улицу. А к зиме я справила себе пальто и шляпку. Если бы ты меня видела! Как радуется мама моим покупкам и часто плачет, жалея, что не могла раньше ничего тебе купить. Мама украдкой плачет часто, видимо, вспоминает папу и Мишеньку…»
На третьем конверте уверенным почерком было выведено: «Елизавете Васильевой. Прочитать 11 февраля 1986 года». От письма еле уловимо пахло «Красной Москвой».
«Здравствуй, Лиза! Сегодня мне исполнилось тридцать лет! Ты уже знаешь, что я вышла замуж за Николая и взяла его фамилию. Семь лет назад у меня родился сын Александр, сейчас он учится в первом классе. Я очень счастлива!
За эти десять лет я окончила институт, тружусь инженером на нашем заводе. Работа у меня интересная. Николай уже мастер цеха!
И еще одна важная новость – мне дали рекомендацию в партию!
Мама живет с нами, помогает с Сашенькой.
Ситцевые платья давно сменила на кримпленовые костюмы. А недавно купила серое платье с блестящей ниткой и клипсы с большими шариками. Да ты, возможно, и не представляешь, что такое клипсы… Я лучше тебе нарисую».
Далее на листке цветными карандашами умелой рукой были изображены клипсы. Они представляли собой два шарика на небольших цепочках. Сами шарики усеяны перламутровыми бусинками.
«Представляешь, как красиво они весело раскачиваются при ходьбе и сверкают, когда на них попадает солнце!
А еще Николай купил мне шубу! Знаешь, сейчас в моде искусственные шубки.
У нас новая квартира – завод выделил! Мы уже поклеили новые обои и купили мебель! А еще (ты не поверишь) купили цветной телевизор!
Я даже не знаю, о чем можно тебя спросить… Я такая счастливая!»
Следующий конверт хранил легкий аромат французских духов.
«Елизавете Васильевой. Прочитать 11 февраля 1996 года».
«Здравствуй, Елизавета Петровна! Теперь уже и меня называют только по отчеству.
Что тебе рассказать? На заводе начинается чехарда. Военные заказы, за счет которых мы жили, снизились. Николай поругался с начальником и уволился. Теперь целыми днями ходит по городу в поисках работы.
Мамочка год назад умерла. Она просто заснула и не проснулась. Милая, добрая мама была моей самой лучшей подругой, помощницей и опорой.
Сашенька в этом году оканчивает школу, хочет поступать в военное училище и стать летчиком.
Свой партбилет принесла в партком и положила секретарю на стол. Что мне эта партия дала? Сами хапают, а на народ стрелки переводят…
В магазинах почти ничего нет. Трудно приходится втроем на одну зарплату… Но день рождения я все-таки отпраздновала. За пару месяцев умудрилась отложить немножко от зарплаты и накрыла скромный стол. Подруги скинулись и подарили мне настоящие французские духи.
Лиза! Елизавета Петровна! Скажи мне, будет ли жизнь лучше?..»
Далее прочитать было невозможно: буквы растеклись по бумаге, как по морю. Женщина вспомнила, как плакала, читая в прошлый раз это послание себе. Слезы снова навернулись на глаза. Елизавета достала бумажный платочек из упаковки и вытерла набежавшие слезы. Затем взяла из самодельной шкатулки следующее письмо.
«Елизавете Петровне Васильевой. Прочитать 11 февраля 2006 года».
«Здравствуй, Елизавета Петровна!
Вот мне и пятьдесят – баба ягодка опять! Большая часть жизни позади.
Сегодня на день рождения никого не приглашала, да и куда приглашать, если Николай третий день не просыхает. Когда его сократили на работе, долго не мог ничего найти, брался за любую работу, но деньги или не платили, или платили так мало, что ему стало хватать только на водку. Теперь даже двор подметать не доверяют.
Два года назад мы развелись, но живем в одной квартире: куда же я его выгоню? А меняться на два отдельных жилья денег нет.
Сашенька служит далеко на Севере, зовет меня жить к себе, но разве оставлю я Колю. Он без меня пропадет.
Все так же, как и раньше, работаю на заводе, только теперь мастером. Купила маленький участок земли, выращиваю картошечку, зелень разную, редисочку. Очень хорошая добавка к столу. И Коля любит закусить зеленым лучком с грядки… Ох, и жалко мне его!
Лизонька! Что там впереди? Будет ли просвет?»
Следующее письмо было адресовано Елизавете Петровне Мглинской. «Прочитать 11 февраля 2016 года», - прочитала женщина надпись на последнем конверте.
«Здравствуй, дорогая Лизонька!
Ты все думала, что после пятидесяти жизнь заканчивается, но, к счастью, ошиблась: она только начинается!
Ты же знаешь, что я второй раз вышла замуж и опять сменила фамилию. Теперь я Мглинская!»
Елизавета Петровна вспомнила, как познакомилась со вторым мужем, когда пришла сдавать в скупку обручальное кольцо. Аркадий Маркович, ювелир, снимал в помещении место и обратил внимание на Лизу. Слово за слово, познакомились, подружились, поженились… Аркадий помог Лизе разменять квартиру, потом объединил ее жилплощадь со своей.