Храбрость у Ивана IV соседствовала с паническим страхом. Он малодушно стремился во что бы то ни стало к миру с Баторием. Страх перед Девлет-Гиреем побуждал Ивана IV простаивать «на берегу» Оки в ожидании нападения с юга либо гнал его на север под защиту крепких монастырских стен. Страх перед собственными подданными заставлял «грозного» царя то укрываться за стенами Александровской слободы, то возводить укрепления в собственной столице, то отстраивать новую крепость на севере — Вологду, то готовиться к бегству за море.
Тем не менее это был проницательный политик, по-своему понимавший сложные внешне- и внутриполитические задачи России. Грозный боролся со старицким князем Владимиром и его окружением, что на деле означало осуществление настоятельной потребности упрочения единства русских земель. Он много сделал для развития экономических отношений со странами Востока и Запада, а это отвечало насущным интересам широких кругов феодалов. И вместе с тем, воспитанный в обстановке княжеско-боярских распрей, Иван IV черпал средства и формы борьбы с противниками из арсенала прошлого, что наложило отпечаток архаики на его деятельность.
В борьбе за жизненно необходимые для России выходы к главным в то время путям сообщения — морским — правительство царя Ивана не добилось успеха. Ему не удалось дипломатическим путем создать коалицию реальных союзников в войне за Ливонию. Грозный надеялся на эфемерные связи с государствами (в частности, с Англией), не проявлявшими в то время достаточной заинтересованности в прочном политическом союзе с Россией. Осознавая цели своей деятельности, определенные всем предшествующим развитием страны, Иван IV часто не мог найти к ним верного и надежного пути. Его, пожалуй, можно сравнить с неумелым лоцманом, знающим место назначения корабля, но упорно сажающим его то на мель, то на незаметный риф.
На заре самостоятельной деятельности Иван IV умел ценить талантливых и самобытных сподвижников. Но мнительный характер и обостренное чувство собственного величия неизбежно приводили его к разрыву с теми, кто искренне и настойчиво проводил наиболее дальновидные мероприятия.
Грозный был фанатично религиозен. В юные годы он выучил наизусть множество библейских и евангельских преданий, заботился о сохранении и упрочении порядка церковных служб и благоустройстве церквей. Считая себя наместником бога на земле и возглавляя монашеское «братство», занимавшееся беспощадным уничтожением «крамолы», Грозный многословно и напыщенно защищал чистоту православной веры от протестантов и католиков, сочинял церковные каноны, обличал монахов Кирилло-Белозерского монастыря с яростью, достойной истинного реформатора. Искореняя «крамолу» и укрепляя свою власть как помазанник божий, он вместе с тем составлял синодики для поминовения умерщвленных по его велению жертв.
Своеобразный писатель, Грозный любил живое слово, пробивавшееся в его сочинениях искрами истинного таланта сквозь шелуху церковно-нравоучительной словесности. Его политические представления отличались сумбурной смесью обветшавших церковных учений и непомерно гипертрофированных представлений о собственной роли как вершителя судеб подданных.
Иван IV был сыном блистательного, но жестокого века, когда бурное развитие гуманистических теорий совпало с истреблением тысяч инакомыслящих во время религиозных войн и с деспотическим правлением взбалмошных монархов. Это было время тиранов, убежденных в неограниченности своей власти, освященной церковью; оно порождало моральных уродов, прикрывавших маской ханжества и религиозности безграничную жестокость к собственным подданным.
Полубезумный шведский король Эрик XIV запятнал себя не меньшим количеством убийств, чем Грозный. Французский король Карл IX участвовал в беспощадной резне протестантов в Варфоломеевскую ночь 24 августа 1572 г., под покровом которой была уничтожена добрая половина французской аристократии. Испанский король Филипп II с удовольствием присутствовал на бесконечных аутодафе на площадях Вальядолида, где ежегодно сжигалось по 20–30 представителей наиболее родовитой испанской знати. Папа не уступал светским властителям Европы. Гимн «Тебя, бога, хвалим» был его ответом на события Варфоломеевской ночи. Европейские монархи XVI столетия, эпохи формирующегося абсолютизма, не уступали друг другу в жестокости. Грозный отличался от них лишь тем, что стал вдобавок ко всему сыноубийцей[371]. В последние годы жизни Ивана Грозного можно обнаружить у него постепенный, но неуклонный процесс распада личности, ускорившийся после смерти царевича Ивана[372]. Психически неполноценными были дети Грозного — Федор и Дмитрий. Болен был «падучим недугом» его дальний родич И. М. Глинский. После смерти старшего сына Грозный почти устранился от реальной политической жизни, проводя дни в молитвах и строя планы, далекие от действительности. Но жизнь шла своим чередом. «Период сумасбродств Ивана»[373]. нанес сильный удар по царистской психологии народа. Совпав с резким усилением крепостничества, он сыграл заметную роль в подготовке взрыва классовой борьбы, который привел в конечном счете к гражданской войне начала XVII в.
Московские восстания 1584 и 1586 гг
В ту самую ночь, с 18 на 19 марта 1584 г., когда царь Иван отошел в царство теней, на престол спешно был возведен его слабоумный сын Федор[374]. Русские источники начала XVII в. старательно подчеркивали, что он вступил на царство по «благословению и повелению» Ивана IV[375]. Но что реально скрывалось за столь трафаретными формулами? Означали ли они существование письменного завещательного распоряжения Грозного, были ли это отголоски его личного волеизъявления, или они прикрывали решение, не имевшее ничего общего с волей покойного царя? Судя по сообщениям осведомленных современников, непосредственно перед смертью у царя было письменное завещание[376].
По словам Горсея, в день смерти Грозный «пересмотрел свое завещание». Англичанин упоминает также «отдельных князей, которых прежний царь по своему завещанию назначил вместе с князем-правителем управлять государством»[377].
Следовательно, существовало не просто завещание. Зная о неспособности Федора самостоятельно управлять страной, его отец определил состав регентского совета, который и должен был держать бразды правления государством. Правда, попытки выяснить, кто же был назначен регентами, наталкиваются на серьезные трудности.
По «Повести, како отомсти» 1606 г. и другим произведениям этого цикла, Иван IV якобы приказал Федора и Дмитрия «верному своему приятелю и доброхоту благонравному боярину князю Ивану Петровичю Шуйскому, да князю Ивану Федоровичю Мстиславскому, да Никите Романовичю Юрьеву, дабы их, государей наших, воспитали и со всяцем тщанием их царскаго здравия остерегали». Та же версия содержится в «Повести, како восхити» и в «Ином сказании», восходящим к «Повести, како отомсти»[378]. Тенденциозность приведенного отрывка не вызывает сомнений. На первом месте среди регентов помещен с весьма лестной характеристикой ближайший родич царствовавшего в 1606 г. Василия Шуйского. Зато о Борисе — гонителе Шуйских — нет ни слова. По наблюдению Е. Н. Кушевой, весь текст «Иного сказания» (а следовательно, и предшествующих ему памятников) апологетичен по отношению к Василию Шуйскому. Это также подрывает доверие к объективности рассказа о составе регентского совета в «Повести, како отомсти». Позднейшие переписчики «Иного сказания» (не ранее 20-х годов XVII в.), очевидно, заметили тенденциозность рассказа и пытались его подправить, поставив на первое место среди регентов, кн. И. Ф. Мстиславского[379].
В Хронографе редакции 1617 г. Н. Р. Юрьев и И. П. Шуйский называются «ближайшими приятелями» Грозного, который им «приказал правити по себе великия Росии царство державы своея и сына своего… Феодора в самодержателстве… умудряти». Эту версию повторил Мазуринский летописец[380]. Хронограф составлялся в правительственных кругах при Михаиле Романове, а поэтому, естественно, среди регентов при последнем царе из династии Рюриковичей на первое место поставлен дед первого царя из новой династии. В псковской летописи, где авторитет руководителя обороны от Батория кн. И. П. Шуйского был особенно велик, сообщалось, что Иван IV «приказал… царьство и сына своего Федора хранити» кн. И. П. Шуйскому и митрополиту[381]. В «Новом летописце» (1630 г.) вопрос о регентах обойден молчанием, и только в текст Латухинской Степенной книги 1678 г. (основанной на этом летописце) вставлено, что перед смертью Грозный поручил «соблюдати» Федора и «радети о нем» «шурину его государя царевича болярину Борису Феодоровичу Годунову»[382]. Источники этого сведения, как и ряда других прогодуновских, в Латухинской книге не ясны.
Иную картину рисуют свидетельства иностранных современников. Так, лейб-медик Грозного Иоганн Эйлоф 24 августа 1584 г, сообщал папскому легату в Польше Болоньетти о четырех боярах, назначенных правителями. Первым он называет кн. И. Ф. Мстиславского, вторым — Н. Р. Юрьева. Кого он еще имел в виду, можно только догадываться[383]. Согласно Д. Горсею, «по воле старого царя» правительство составили Б. Ф. Годунов, кн. И. Ф. Мстиславский, кн. И. П. Шуйский и Н. Р. Юрьев. Через несколько страниц, возвращаясь к завещанию Грозного, он назвал Н. Р. Юрьева «третьим» регентом «наряду с Борисом Федоровичем»,[384]. а в более раннем рассказе Горсея о коронации Федора Б. Ф. Годунов, кн. И. Ф. Мстиславский, кн. И. П. Шуйский, Н. Р. Юрьев и Б. Я. Бельский значатся как «бояре, назначенные стоять во главе правления по воле покойного царя, и его душеприказчики»[385].
Мнение Д. Горсея о Борисе Годунове как душеприказчике Грозного оспаривает Р. Г. Скрынников на основании депеши из Москвы имперского посла Н. Варкоча 1589 г. Варкоч писал, что Грозный перед кончиной составил завещание, в котором назвал своими душеприказчиками некоторых ближних бояр, но в нем «ни словом не упомянул Бориса Федоровича Годунова… и не назначил ему никакой должности..». Р. Г. Скрынников рассматривает эту «дискриминацию» Бориса как следствие неосуществившегося желания Грозного развести Федора с сестрой Годунова Ириной из-за ее бесплодия. При этом он ссылается на сведения И. Массы и П. Петрея о том, что Грозный якобы хотел либо заточить Ирину в монастырь, либо изгнать ее[386]. Эта цепь умозаключений построена на некритическом восприятии источников. Сведение Н. Варкоча появилось под влиянием слухов о завещании Грозным престола одному из имперских эрцгерцогов и имело целью доказать незаконность власти Бориса. Идея развода Ирины с Федором также позднего происхождения — она возникла в 1586 г., когда ее, возможно, и стали приписывать Грозному.
Словом, нет оснований считать, что в регентском совете не было шурина царя Федора, т. е. ближайшего к нему человека. Конечно, Грозный должен был назначить опекунами и кн. И. Ф. Мстиславского и кн. И. П. Шуйского, находившихся в дальнем родстве с правящим домом (по внучкам Ивана III), и дядю царевича Федора боярина Н. Р. Юрьева. Возможно, регентом был и Б. Я. Бельский. Кроме Горсея об этом сообщал посол Речи Посполитой Лев Сапега, находившийся во время смерти царя Ивана в Москве[387]. Впрочем, полной ясности с Бельским нет.
В Империи распространялись невероятные слухи о завещании Грозного. В апреле 1588 г. имперский агент Л. Паули писал из Москвы в Вену, что бездетный царь Федор находится при смерти и что среди московской знати есть лица, надеющиеся видеть на престоле австрийского эрцгерцога Максимилиана. Об этом-де шла речь в завещании великого князя (Ивана IV), которое до сих пор сохраняется в тайне[388].
Некоторое время спустя Паули сообщил подробности. Грозный будто бы пришел к мысли, что Федор «по простоте и слабости правление над грубыми и непокорными народами с трудом мог воспринять и удержать», и на случай своей смерти «уговорил одного высокого происхождением, дабы управлением около него (Федора).. ему руку помощи действительно дать мог», и «с неким Богданом Бельским, тогда его ближайшим и наитайнейшим будучи, советовался». Не надеясь в скором времени на рождение наследника (Федор 12 лет был бездетным, а Дмитрий — малолетним), Грозный решил назвать эрцгерцога австрийского Эрнста «ежегодным представителем княжеств Твери, Углича, Торжка с ежегодным доходом в 30 000 руб.» и «Богдана Бельского к вашему величеству о том отправить». Последняя воля царя Ивана была известна его «тайнейшему секретарю» Савве Фролову, писавшему завещание. Но оно «не было обнародовано» по причине «болезни и скорой смерти» Грозного[389]. В реляции 1589 г. Н. Варкоч сообщал, что Годунов, подавив открытый им боярский заговор (1586 г.), «говорят, разорвал завещание» и велел его сжечь. Л. Паули добавил, что доверенный дьяк Ивана IV Савва Фролов позднее неожиданно умер. Впервые в источниках он появляется 18 октября 1583 г. как подьячий, но уже 30 октября С. Фролов как дьяк участвует в переговорах с англичанами. В мае 1586 — ноябре 1588 г. он был дьяком в Новгороде[390].
Версия Варкоча — Паули недостоверна. Она резко противостоит традициям составления великокняжеских завещаний на Руси. В ней много противоречий. В. И. Корецкий, ссылаясь на сообщение Варкоча, писал, что «Шуйские широко использовали против Годунова это завещание»[391]. Данных в пользу такого утверждения нет. Не менее сомнительна и диаметрально противоположная догадка о том, что версия Варкоча — Паули была создана не при имперском дворе, а при русском и должна была подкрепить план Годунова выдать Ирину замуж за кого-либо из Габсбургов[392]. Поскольку такого плана, как увидим далее, не существовало, то догадка надуманная. Легенда об эрцгерцоге Эрнсте как наследнике русского трона, конечно, появилась в тех кругах, которым она была выгодна, т. е. в среде имперских дипломатов.
Подведем некоторые итоги. После гибели Ивана Ивановича и, очевидно, незадолго до смерти Иван IV составил последний вариант духовной. Наследником он назвал Федора, а в удел Дмитрию отвел г. Углич[393]. С целью обеспечить нормальное управление государством при слабоумном царе Грозный определил состав регентского совета, куда вошли родичи нового царя — И. Ф. Мстиславский, И. П. Шуйский, Н. Р. Юрьев, шурин Федора Б. Ф. Годунов. Был ли в числе регентов Б. Я. Бельский, с уверенностью сказать трудно. Завещание до нас не дошло. Возможно, оно было уничтожено. После того как в 1586/87 г. Борис расправился с Шуйскими, а Н. Р. Юрьев и И. Ф. Мстиславский к тому времени умерли (Б. Я. Бельский находился в опале), завещание становилось неприятным для Годунова документом не потому, что он сам в нем якобы не упоминался, а, наоборот, потому, что в нем наряду с ним упоминались лица, воспоминания о которых становились теперь для него нежелательными.
Итак, Федор вступил на престол в полном согласии с традицией престолонаследия и в соответствии с завещательным распоряжением отца. Расстановка сил в придворных кругах была довольно сложной. Существовали две основные группы знати, хотя внутри их единство не всегда было прочным. Первую представляли княжеско-боярские семьи, связанные с земской средой, вторую — те, возвышение которых определялось не родословными традициями, а придворной, в первую очередь опричной, службой. К 1584 г. в Боярскую думу входило 11 бояр и 5 окольничих. Ее главой формально был маститый старец кн. И. Ф. Мстиславский, которому перевалило за 80. В начинавшейся большой игре за власть он был скорее представительной, чем действующей, фигурой. Зато его сын Федор (также боярин) был в расцвете сил. Мстиславские принадлежали к крупнейшим землевладельцам страны. Их владения (волость Юхоть и Черемха), располагавшиеся на Ярославщине, восходят ко времени, когда Мстиславские находились на полуудельном положении «служилых князей»[394]. Первым браком кн. И. Ф. Мстиславский был женат на дочери казненного при учреждении опричнины виднейшего боярина кн. А. Б. Горбатого и Анастасии Петровны Головиной, вторым — на сестре жены боярина Н. Р. Юрьева, которая была дочерью кн. В. И. Воротынского[395].
Пожалуй, наиболее влиятельным лицом в Думе был дядя царя Н. Р. Юрьев. Он, как И. Ф. Мстиславский, тоже был «в возрасте», служил при дворе около 40 лет. Первая его жена была внучкой Д. В. Ховрина, а вторая — дочерью кн. А. Б. Горбатого. Дети Никиты Романовича с их мужьями и женами составляли сплоченный клан. Так, второй сын Никиты — Александр женат был на дочери кн. И. Ю. Голицына; дочь Анна была замужем за кн. И. Ф. Троекуровым; Евфимия — за кн. И. В. Сицким; Марфа — за служилым князем Б. К. Черкасским; племянница Фетинья — за кн. Ф. Д. Шестуновым. Через Троекуровых Юрьевы состояли в родстве с Шереметевыми (отец И. Ф. Троекурова был шурином И. В. Шереметева). Известно также, что «Федор Романов и князь Иван Ситцкой и князь Олександр Репнин меж собою братья и великие други» (1598 г.)[396]. К старинной знати принадлежали и свойственники бояре кн. В. Ю. Голицын и кн. П. И. Татев (Голицын женат был на дочери кн. Ф. И. Татева). Примыкал к этой группе и окольничий Ф. В. Шереметев. Несколько особняком держались князья Шуйские, связанные родством с Малютой Скуратовым и опричной службой, хотя боярин кн. В. Ф. Скопин-Шуйский женат был на дочери П. И. Татева[397].
Разнородной коалиции земских княжат и бояр противостояли Годуновы, их родичи и доброхоты. Это бояре Д. И. и Б. Ф. Годуновы, окольничий С. В. Годунов и их родственник боярин Б. Ю. Сабуров. Поддерживал Годуновых опричный боярин кн. Ф. М. Трубецкой. Возможно, близкими к этой группе были окольничий кн. Дмитрий и дворецкий кн. Федор Хворостинины, служившие ранее в опричнине[398].
Не было единодушия и в административном аппарате государства. Влиятельнейшие дьяки Андрей и Василий Щелкаловы, а также казначей П. И. Головин[399]. поддерживали земскую часть Думы, а дворцовый аппарат — Годуновых. Головины принадлежали к влиятельнейшей боярской фамилии, связанной родством с Юрьевыми и Мстиславскими (тетка Петра Ивановича была матерью жен И. Ф. Мстиславского и Н. Р. Юрьева). Сына Василия Петр Иванович женил на Юлиании Богдановне Сабуровой (дочери боярина). Через Репниных Головины находились в родстве и с Шуйскими. Казначеем П. И. Головин служил давно — с 1575 г. С 31 мая по 24 декабря 1584 г. в качестве казначея упоминается его двоюродный брат Владимир Васильевич[400].
Оружничий Б. Я. Бельский — любимец Грозного — вызывал раздражение у земской знати влиятельностью и приверженностью к опричным методам правления. Сохраняя особенную позицию, Бельский склонен был блокироваться с Годуновыми. Кравчий кн. Д. И. Шуйский, как и Борис Годунов, женат был на одной из дочерей Малюты Скуратова. Вряд ли его позиция отличалась какой-либо четкостью. Особое положение в Думе занимали Нагие, как родичи удельного князя Дмитрия. Старший в роду Федор Федорович с 1576 г. носил звание окольничего. Его брат Афанасий, один из виднейших деятелей последних лет правления Грозного, считался дворовым воеводой и дворянином Ближней думы.
Если попытаться оценить соотношение сил в Думе, то можно заметить, что земская ее часть пользовалась значительно большим влиянием и имела достаточно оснований, чтобы после смерти Ивана IV укрепить свои позиции: в нее входило семь бояр и один окольничий, тогда как дворовую часть составляли четверо бояр и два окольничих. Но реальное соотношение сил определяется не столько формальными данными, сколько активными действиями. А в этом земские бояре явно уступали дворовым. К тому же в момент смерти Грозного в Москве, очевидно, не было нескольких бояр, в их числе трех Шуйских (Иван Петрович находился во Пскове, В. Ф. Скопин — весной и летом 1584 г. на наместничестве в Новгороде, В. И. Шуйский с Б. Ю. Сабуровым, возможно, в Смоленске)[401]. Так что реальное соотношение бояр в Москве было пять к трем. Если учесть преклонный возраст И. Ф. Мстиславского и энергию Бориса, то положение сторон было почти равное.
Столкновения среди бояр начались сразу же после смерти Ивана IV. Вероятно, речь шла в первую очередь о дележе чинов. По словам одного московского летописца, дьявол «нача возмущати боляр между себя враждовати, како бы друг друга поглотити, еже и бысть. Власть же и строение возложи на ся шурин». Согласно другому летописцу, «у бояр было меж собя смятенье великое». И в Пискаревском летописце «враг роду человеческому», т. е. все тот же дьявол, становится виновником боярских свар, «в боярех мятежа… и разделения». Конкретен рассказ об этом позднейшего «Нового летописца», основанный в данном случае, очевидно, на более ранних источниках: в ночь после смерти Ивана IV Борис «с своими советники возложи измену на Нагих и их поимаху и дата их за приставы»; та же участь постигла многих, «коих жаловал царь Иван»: их разослали по дальним городам и темницам, их дома были разорены, поместья и вотчины розданы[402].
Рассказ, конечно, носит черты антигодуновской редакции и явной романовской «реабилитации» Нагих. Решение выслать Нагих из Москвы, вероятно, было принято всей Думой, опасавшейся их акций в пользу младшего брата Федора царевича Дмитрия. Но в основном он соответствует действительности. Сосланы были трое сыновей А. М. Нагого: Андрея, судя по позднейшим данным, отправили в Арск; Михаил, воеводствовавший в 1583/84 г. в Казани, в 1585/86 г. оказался в Кокшайске, а в 1586/87 — 1593/94 гг. — в Уфе; Афанасий — в Новосили (1584 г.). Их троюродный брат Иван Григорьевич в 1585/86 г. находился в Кузьмодемьянеком остроге, а с 1588/89 по 1593/94 г. — в новопостроенном городе на Лозьве. Старший дядя царицы Марии Семен Федорович Нагой с сыном Иваном в 1585/86—1589/90 гг. служили в Васильсурске, а другой дядя — Афанасий в 1591 г. был в Ярославле[403]. При царице Марии (вскоре сосланной в Углич) состояли отец Федор (умер около 1590 г.), дядя Андрей и братья Михаил и Григорий Федоровичи[404].
Борис не спешил с захватом власти, стремясь прежде всего укрепить позиции в Боярской думе и Дворце. Реальная власть в первые месяцы после смерти Грозного перешла к Н. Р. Юрьеву, а также кн. И. Ф. Мстиславскому и Андрею Щелкалову. Английский посол Д. Боус полагал, что именно они «по смерти царя захватили главное управление». 12 августа 1584 г. он писал: «.. когда я выехал из Москвы, Никита Романович и Андрей Щелкалов считали себя царями, и потому так и назывались многими даже умнейшими и главнейшими советниками. Сын же покойного царя Федор и те советники, которые были бы достойны господствовать и управлять, не имеют никакой власти, да и не смеют пытаться властвовать». Но царям — похитителям власти, надеялся Боус, Федор в конце концов прикажет отрубить головы[405]. В рассказе Боуса интересно упоминание о лицах, «достойных управлять». Речь идет скорее всего о близком к англичанам Борисе Годунове. Влияние его в правительственных сферах было тогда неустойчивым. Борису еще предстояло занять своими ставленниками ключевые позиции в государственном аппарате.
Обстановку, сложившуюся при дворе, рисует посол Речи Посполитой Л. Сапега в депеше от 10 июля 1584 г.: «Между вельможами раздоры и схватки беспрестанные; так и нынче, сказывали мне, чуть-чуть дело не дошло у них до кровопролития, а государь не таков, чтоб мог этому препятствовать». Характеристику новому царю дает Д. Флетчер, один из наиболее вдумчивых наблюдателей: Федор «росту малого, приземист и толстоват, телосложения слабого и склонен к водянке; нос у него ястребиный, поступь нетвердая от некоторой расслабленности в членах; он тяжел и недеятелен, но всегда улыбается, так что почти смеется… Он прост и слабоумен, но весьма любезен и хорош в обращении, тих, милостив, не имеет склонности к войне, мало способен к делам политическим и до крайности суеверен». По словам П. Петрея, Федор «от природы простоватый и тупоумный». Отец часто упрекал его за отсутствие «большой охоты заниматься государственными делами и приводить в лучший порядок управление», говоря, что он «больше похож на пономарского, чем на великокняжеского сына»[406].
Первые назначения в Думу отразили ситуацию при дворе и рост влияния Годунова. Царский шурин ко времени коронации Федора присвоил себе звание конюшего[407]. Грозный ликвидировал это звание в связи с делом конюшего И. П. Федорова (1568 г.). Конюший считался старшим в Думе и, по словам А. Поссевино, обладал правом ставить царя на престол. К маю 1584 г. боярами стали С. В. Годунов (из окольничих) и кн. Н. Р. Трубецкой, явно близкие к Борису. Летом 1584 г. называется боярином и дворецким Г. В. Годунов, а его предшественник кн. Ф. И. Хворостинин получает думный чин окольничего (упоминается с ним в октябре 1584 г.)[408]. К 1583/84 г. окольничим стал кн. П. С. Лобанов-Ростовский, близкий к Годунову. Укрепили позиции и Шуйские. К 20 мая 1584 г. боярином и главой Московской судной палаты был кн. В. И. Шуйский[409]. Вероятно, именно тогда И. П. Шуйский получил в кормление Псков. В посольских делах говорилось, что Федор его «пожаловал великим жалованьем в кормленье Псковом, обема половинами и с пригороды, и с тамгой, и с кабаки, чего никоторому боярину не давывал государь». Здесь же упоминается и Каргополь как «государево жалованье» В. Ф. Скопина-Шуйского. Из окружения Н. Р. Юрьева боярский титул получил окольничий Ф. В. Шереметев (возможно, к весне 1584 г.). Число окольничих пополнилось кн. Д. П. Елецким (к апрелю 1584 г.) и И. И. Вислоуховым-Сабуровым (к маю 1584 г.)[410]. Точное время присвоения думных званий определяется с трудом. Скорее всего все названные лица стали боярами и окольничими сразу же после смерти Ивана IV[411].
Как видим, Годунов постепенно захватывал в Думе важнейшие позиции. Это, надо думать, вызывало недовольство у бояр земской группы. Назревал взрыв страстей. Вскоре нашелся для него и повод: близкий к Годунову оружничий Богдан Бельский затеял местнический спор с казначеем П. И. Головиным[412]. «Похотел Богдан быти больши казначея Петра Головина» — это было уж чересчур: родовитость Головина и заурядное происхождение Богдана были всем известны. За Головина вступились земские бояре, за Богдана — Годуновы, Трубецкие и, как считает Пискаревский летописец, Щелкаловы. «И за то сталася прека межу ими, — резюмирует летописец. — И Богдана хотели убити до смерти дворяне, токо бы не утек к царе (так в источнике. — А. З.) назад»[413].
В Москве начались волнения. Ход их не вполне ясен. События происходили в то время, когда «у государя с утра» был польский посол Л. Сапега. Царь Федор принимал Сапегу 2 апреля, а следующий раз — только 22 июня. На этом основании В. И. Корецкий убедительно датирует московские волнения 2 апреля 1584 г. Они приняли внушительные размеры. Д. Боус, отпущенный из Москвы 14 мая 1584 г., сообщал, что «за это время… происходило брожение среди 20 тыс. человек… дело было направлено против… Богдана Бельского… на него напали с таким остервенением, что он принужден был спасаться в царских палатах»[414].
Рассказ Л. Сапеги о событиях в Москве передал П. Одерборн, записки которого вошли в текст «Истории о великом княжестве Московском» П. Петрея. Бельский, по словам Петрея, якобы хотел устранить детей Ивана IV и сам стать великим князем. С этой целью он «привлек к себе многих приверженцев, набрал много народа и укрепился в Кремле, но это сильно раздосадовало князей страны и весь народ, которые очень были недовольны, что опять подвергнутся игу и службе ужасного тирана, от которого только что освободились». Поэтому все единодушно выбрали государем Федора Ивановича, «осадили Кремль, поставили перед ним несколько больших пушек и так сильно обстреливали его во многих местах, что в нем было много убитых; ратные люди Бельского в ужасе оставили крепость и покинули своего повелителя; оттого он и должен был заключить договор с неприятелем, сдать Кремль и против воли согласиться на все, что сделали в это время другие»[415].
В рассказе Петрея (Одерборна) много неясностей. Некоторые из них позволяют устранить русские источники. Так, Пискаревский летописец сообщает: «Некой от молодых детей боярских учал скакати из Большего города да вопити в народе, что бояр Годуновы побивают. И народ всколебался весь без числа со всяким оружием. И Большого города ворота заперли. И народ и досталь всколебался и стали ворочати пушку большую, а з города стреляти по них. И бояре между собою помирилися в городе и выехали во Фроловские ворота, и народ престал от метежа». Последние этапы волнений рисуют Безднинский и «Новый» летописцы. Согласно первому, «по грехом чернь московская приступали к городу Большому, и ворота Фроловские выбивали и секли, и пушку болшую, которая стояла на Удобном месте, на город поворотили, и дети боярские многие на конех из луков на город стреляли. И в малые во Фроловские вородца выходили ко всей черни думной дворянин Михаиле Ондреевичь Безднин да диак Ондрей Щелкалов. И чернь уговорили и с мосту сослали»[416].
Интересные подробности о московских волнениях 1584 г. приводит «Новый летописец», но его рассказ носит явные следы позднейшей обработки. Злокозненный дьявол вложил мысль «в человецы… будто Богдан Белской своими советники извел царя Ивана Василиевича, а ныне хочет бояр побити и хочет подыскати под царем Феодором Ивановичем царства Московскаго своему советнику, и возмути всю чернь и ратных московских людей». Замечание «о советнике» и «подыскании» для него престола имеет в виду Бориса Годунова, но оно — результат позднейшей интерпретации событий и недостоверно. Однако слухи о стремлении Бельского «извести» бояр действительно распространялись и были одним из поводов волнений. Чернь и ратные люди Москвы «приступиша х Кремлю, и присташа к черни рязанцы Ляпоновы и Кикины и иных городов дети боярские и оборотиша царь-пушку ко Фроловским воротом и хотеша выбити ворота вон». Эта часть рассказа соответствует другим сведениям русских источников. Неясно только происхождение упоминания о Ляпуновых и Кикиных. Затем царь послал к осаждающим кн. И. Ф. Мстиславского, Н. Р. Юрьева и Щелкаловых. Им велено было выяснить причины волнений. Их встретили криками: «Выдайте нам Богдана Белсково! Он хочет известь царской корень и боярские роды». Бояре сообщили об этом царю, который повелел сослать Бельского в Нижний. Узнав об этом «и видяще всех бояр, и разыдошася койждо восвояси». Борис в отместку за волнения повелел «поймать» Ляпуновых, Кикиных и «иных многих детей боярских и многих посадцких людей» и разослать по тюрьмам[417].