И божье благословение не замедлило сказаться: Фесей сам велел зачислить себя в седьмицу юношей и поплыл на Крит сразиться с чудовищем. И конечно, он будет счастлив -- ты видишь его свечу. Но Паллантиды, узнав о новоявленном сыне Эгея, поняли, что им не получить его жребия иначе, чем перешагнув через его труп. И своей злой, неразумной волей они сверх Миры навлекут гибель на себя.
Это будет скоро; и что нам тогда делать, Акает? Хочешь остаться здесь, в золотом царстве, -- или вернешься к дедам, делить их тяжелый труд?
Акает грустно опустил голову. "Я хотел бы остаться у тебя, мой хранитель, -- сказал он, -- но мой долг велит мне вернуться к родителям моего отца и облегчить их обузу в их безотрадной старости".
Карлик пожал ему руку.
-- Ты решил правильно, мой питомец. И я уверен, теперь, после такого благородного решения, наша Мать-Земля сама пожелает тебя увидеть и благословить.
Однажды Акает, проснувшись и, по обыкновению, увидев карлика сидящим у его изголовья, заметил на его лице особенно торжественное и радостное настроение.
-- Куда мы сегодня?
-- К Ней. Она сама так приказала.
-- А где живет она?
-- Ее терем -- в нижней полости серебряного дуба. Снаружи он жжет, как солнце, и если бы ты от себя вздумал к нему подойти, ты бы ослеп еще раньше, чем коснулся его порога.
Но раз Она этого хочет -- ты пройдешь невредимым; нет чар сильнее Ее воли.
X
Феникс был уже тут. Они сели.
-- К Матери! -- сказал ему карлик. Феникс поднял голову и радостно запел. Вздрогнул Акает от силы его голоса -- он никогда его раньше не слышал и считал своего испытанного товарища немым. Скоро, однако, его испуг перешел в восхищение: песнь Феникса лилась и лилась, как бы затопляя своими волнами все пространство. И много раз позднее с тоской вспоминал Акает об этой песне: ничто с ней сравниться не могло.
Вынырнули из волн рыбы и Гиппокампы озера, выползли ящерицы и змейки луга, взлетели птицы волшебного леса -- все с удивлением смотрели на счастливца, удостоенного высокой милости Матери. А Феникс летел так быстро, как еще никогда. Вот уже за ними остался лес, и Акает, при всей своей охоте познать тайны залесного мира, должен был закрыть глаза: уж очень слепил его блеск серебряного дуба. Он открыл их только тогда, когда яркая заря сменилась внезапным мраком.
-- Мы в терему Земли! -- шепнул ему карлик, все время державший его за руку с тех пор, как они спустились на твердую почву.
Он оглянулся и увидел высокий, круглый зал, полость исполинского дуба, как он тотчас сообразил. Весь он был облицован огромными кристаллами аметиста: лучи серебра, преломляясь в них, заливали его темным фиолетовым светом. Из того же аметиста состояли и стрельчатые своды, становившиеся все выше и выше от краев к середине; самый средний терялся в недостижимой для взора высоте. Глубокую тишину нарушал только мерный шум водопада, прорывавшегося из расселины коры и низвергавшегося тут же в аметистовую бездну.
Тут же рядом стоял и престол Матери -- престол из черного мрамора, украшенного рубинами и устланного золотистым руном; и на нем Акает с сердечным трепетом увидел Ее. Она сидела неподвижно, откинув тело и голову и устремив взор к своду; складчатый хитон аметистового цвета ласкал ее величавое тело, и такого же цвета покров сдерживал роскошные волны ее черных волос.
-- Спит она? -- шепотом спросил он своего проводника. -- Но глаза у нее, кажется, открыты.
-- Она не спит, а грезит, -- шепнул тот ему в ответ. -- Но ее грезы претворяются в образы, а образы воплощаются в существа и явления. Все мы -- и я, и ты -- были когда-то грезами Матери-Земли. И не только мы, говорят, но и боги бессмертные, а с ними и Зевс Олимпийский. Но так ли это -- не знаю.
Вдруг Мать глубоко вздохнула, и Акает невольно вздрогнул. Он еще сильнее вздрогнул и в ужасе прижался к своему хранителю, когда через шум водопада послышался ее голос, исходивший, казалось, из самых глубоких недр ее стихии.
-- Тяжело мне... Давят... О царь олимпийский, о дева рамнунтская, помогите!
-- Ты говорил, она добрая? -- шепнул Акает. -- А смотри, какое у нее строгое лицо! И слова ее как будто зловещи. Я не осмелюсь к ней подойти.
-- Ты подойдешь к ней не раньше, чем она сама тебя позовет. Она добрая, повторяю тебе, и бывает строга только тогда, когда думает о ваших грехах. Они-то, видно, вызывают ее грезы, которые не замедлят претвориться в образы... Смотри, смотри!
Под одним из стрельчатых сводов стал собираться розовый туман. Он становился все гуще и гуще и в то же время ярче и ярче, точно утренняя заря на вершине горы... вот-вот, казалось, выглянет солнце. И оно действительно выглянуло: в розовом тумане показался лик и образ женщины такой ослепительной красоты, что Акает опустил глаза и вторично прижался к своему хранителю.
-- Мне страшно! -- шепнул он ему. -- Она еще прекраснее самой Матери.
-- Не кощунствуй! -- строго ответил тот, -- Она не более как ее эфирное создание, ее греза.
-- А как ее величают?
-- Никак. Я же тебе говорю -- она греза Матери, еще не воплощенная. И не дай бог тебе дожить до времени, когда она воплотится на гибель смертным: много свечек тогда погаснет на поляне жизней. Но когда это случится -- ее нарекут Еленой.
-- Еленой? -- задумчиво повторил Акает. -- Никогда не слышал такого имени. И мне кажется, нет пленительнее его.
-- Ни ее имени, ни ее самой, -- подтвердил карлик. -- Да, ты прав: она вся -- плен. "Плен мужу, плен кораблю, плен граду", как скажет про нее величайший из ваших поэтов.
Акает поднял глаза. Дивная женщина-греза была явственно видна, точно живая; она смотрела на Акаста своими томными голубыми глазами, как бы озолоченными отблесками ее ясных кудрей. И Акает чувствовал, что его воля тает в этих жгучих лучах. Не помня себя, он оторвался от своего хранителя и направился к призраку.
Внезапно быстрое движение Матери остановило его. Призрак поднялся и исчез в аметистовом поднебесье среднего свода.
-- Акает!.
Это Она его зовет! Он подошел и бросился на колени перед Ней.
-- Вижу, -- сказала Она с грустной улыбкой, -- что моя греза мне удалась. Но я не хочу, чтобы ты был ее первой жертвой.
Она положила ему свою руку на голову. Живительная прохлада ее прикосновения мгновенно подействовала на него.
-- Твой дух-хранитель говорил мне про тебя -- и говорил одно хорошее. Но лучшим из хорошего было твое решение вернуться к тем, которые воспитали тебя. Благословляю тебя на долгую и счастливую жизнь. Придет время, тебе достанется невеста, достойная тебя, -- не спрашивай, кто она. Она еще не родилась. Это не Елена, но тебе будет лучше с нею. И твои деды доживут до этого счастья и до первого правнука, которого она им подарит.
-- Ты тоже уже грезила, добрая Мать?
Она улыбнулась.
-- Ты очень смел, мой мальчик, но да будет тебе на пользу то, что ты назвал меня доброй. Смотри!
Опять сгустился розовый туман, и скоро из него вынырнул образ миловидной, румяной крестьяночки о карих глазах и волосах. Увидев Акаста, она весело засмеялась и приветливо протянула ему руку. Но прежде чем он успел последовать ее приглашению, она поднялась на воздух и исчезла в голубом сиянии среднего свода.
Акает припал к руке Матери и стал покрывать ее поцелуями.
-- Ты был моим гостем, -- сказала Она ему, -- и имеешь по-эллинскому право на гостинец. Твой дух-хранитель передаст тебе его при расставании, а ты сам рассудишь, кому его дать. Прощай.
Она подняла его и поцеловала в лоб. Акает стоял как в оцепенении, вне себя от счастья и гордости -- и, вероятно, простоял бы еще долго, если бы его хранитель не догадался схватить его за руку и вывести из терема Земли.
-- Ну, питомец, -- стал он его журить, когда они ехали обратно, -- и нагнал же ты на меня страху! Такой смелости я, пока жив, не запомню.
Но Акает не слышал его слов: он чувствовал только поцелуй Матери на своем челе.
XI
И вот настал день разлуки.
-- Свершилось! -- сказал Акасту карлик. -- Погасла свеча царя Эгея, но погасли и свечи всех Паллантидов и среди них -- та, что была двойником твоего гонителя Полифонта. Будут помнить сыны Аттики славную битву при Паллене и победу царя-витязя Фесея! Теперь никто не мешает тебе вернуться в твой освобожденный дом.
-- Феникс, сослужи нам последнюю службу!
Чудесная птица была уже там.
-- Мы вернемся, разумеется, по другому пути -- взобраться по ветви Фенолы ты не можешь. Феникс поднимет нас вдоль ствола под самую почти вершину Коссифиды; оттуда в долину Бесы будет уже не подъем, а спуск.
Так оно и случилось. Чем выше они поднимались, тем более тускнел серебряный ствол; под конец он покрылся, точно мхом, наростами бурого известняка и стал похож на обычные каменные столбы между пещерами. В одной из них Феникс их высадил; кругом был мрак.
-- Надо зажечь фонари, -- сказал карлик. -- Они, к слову сказать, похищены мною у вас -- я в этом приспособлении не нуждаюсь. Ты передашь их угольщику Клеофанту с поклоном от меня и с предостережением, что он потеряет их совсем, если не перестанет бить свою жену. Ну вот, горят оба; идем.
Они прошли несколько стадиев по низким, но сравнительно удобным проходам. Вдруг карлик остановился.
-- Заметь хорошенько эту стену -- и, еще лучше, сделай знак на ней. Здесь вы будете добывать серебряную руду, когда ты откроешь своим землякам тайну лаврийских гор.
-- Здесь? -- разочарованно спросил Акает. -- Здесь и серебра-то не видно. А почему не повести мне их прямо к чистой ветви Фенолы?
-- Еще бы! Вы, вижу я, не прочь купить весь мир и престол Зевса в придачу. Нет, мой дорогой: того пути ты уже вторично не найдешь. Ты не знаешь, как глубоко он ведет под поверхность не только земли, но и моря. Вы же будете довольствоваться крайними разветвлениями, будете крошить руду мотыгами, размывать ее проточной водой и мало-помалу добывать зерна чистого серебра. И на этом тебе скажут спасибо. До сих пор вы из чужбины привозили серебро и чеканили его чеканом вашей богини; а отныне "лаврийские совушки" прославят ее и вас по всему эллинскому миру.
И он стал ему рассказывать -- много рассказывать о будущей судьбе лаврийских рудников.
-- А теперь -- в путь! Я с тобой не прощаюсь -- останусь при тебе, хотя ты и не будешь меня видеть. В Элевсине, куда ты скоро отправишься, тебе больше про меня расскажут. И когда твой жизненный путь будет пройден -- дай бог, чтобы я и дочери Деметры мог поведать про тебя то самое, что теперь поведал Матери-Земле. Кстати: должен передать тебе ее гостинец; он у меня здесь, в котомке.
Перед удивленными глазами Акаста блеснул огромный самородок чистого серебра.
-- Ты его понесешь в той же котомке, а ее самое вернешь тому же Клеофанту с тем же предостережением. Теперь всего два-три стадия пути отделяют тебя от поверхности; их ты пройдешь один -- заблудиться нельзя.
И он внезапно исчез, оставляя фонари и котомку Акасту.
XII
Граждане Бесы толпились в своем пританее -- все, и мужчины, и женщины. Созвал их царь Фесей.
-- Друзья мои, -- сказал он им, -- милостью Паллады мне удалось объединить два коренных жребия из наследия моего деда Пандиона, и теперь наша общая забота -- чтобы они никогда больше не были разъединены. Не для себя сложил я их, не для того, чтобы самодержавно вами править: власть, которую Паллада вручила мне, я передаю народу. Пусть ваши цари по-прежнему молятся за вас бессмертным богам, пусть они судят ваши тяжбы и ведут вас в бой, пусть они будут опекунами ваших сирот -- но управляться вы будете сами. Отныне вы все -- афиняне, все будете собираться на каменном кряже перед скалой богини; каждый, кого возраст остепенил, будет иметь право предлагать народу то, что боги ему внушат, -- и что народ сочтет лучшим, то и будет законом. Согласны?
Гром благословляющих приветствий покрыл его слова.
-- Граждане, -- продолжал Фе-сей, -- я освободил вашу землю, освободил и тех, которых нечестивые сыновья Палланта из граждан обратили в своих рабов. Но, как это всегда бывает, война разорила нашу родину, опустошила -- не царскую отныне, а народную казну. Все должны сложиться, чтобы не пришлось нищенствовать завоеванной свободе. Граждане, согласны вы участвовать в этом народном деле?
Воцарилось молчание. Фесей насупил брови; недовольная усмешка заиграла на его гордом лице.
Выступил вперед старец с длинной, седой бородой:
-- Прости, великий царь, и не толкуй нам в обиду нашего молчания. Верь, мы все готовы костьми полечь за тебя и за подаренную нам тобой свободу. Но кроме наших жизней мы ничего тебе дать не можем. Ты видел нашу землю, наше село? Мы все здесь впроголодь живем между скалистыми сопками Лаврия; во всей Аттике нет села беднее твоей Бесы.
-- Нет, дедушка, ты ошибся, -- крикнул внезапно молодой голос, -- и ты, великий царь, не верь ему, хотя он и говорит искренно. Знай, не только во всей Аттике, но и во всей Элладе нет села богаче твоей Бесы!
Фесей удивленно посмотрел на него и затем обвел взором все собрание.
-- Кто это говорит?
-- Кто это говорит? -- раздалось в толпе. Акаст, сын Иолимнеста, афинянин из Бесы, -- весело ответил тот же голос.
Акает? Он, значит, жив? Как он вырос! Как он похорошел! -- загудела толпа. Менедем и Иодика с радостными воплями бросились обнимать внука. "Акает! Родной мой! Наконец-то, после трех лет! Да где же ты был?"
Там, где времени нет, мои дорогие. Погодите, все расскажу; а теперь надо ответ держать перед царем. Да, великий царь, нет села богаче твоей Бесы; и если надо всем сложиться за свободу, то вот и наша доля.
С этими словами он вынул из своей котомки гостинец Матери-Земли. Фесей, хотя и обрадованный, продолжал недоумевать.
-- Объясни же ты мне...
-- Изволь, царь, что могу, то объясню.
И он стал ему рассказывать, умалчивая, насколько возможно было, о чудесном. Недомолвки не скрылись от проницательного ума Фесея.
-- Ты многого не договариваешь, мой друг, но я теперь настаивать не буду. В Афинах, за кубком вина, ты мне все расскажешь подробнее: перед гостем Матери-Земли хоромы Эрехфея открыты. А теперь, если угодно, кончай о серебре.
-- Прикажи, великий царь, половине из нас превратиться из неудачливых земледельцев в рудокопов -- и работа у нас закипит. Паллада благословит наш труд, и ее сокровищница на Акрополе не будет пуста. И когда при твоих потомках заморский враг придет громить Афины и Элладу -- лаврийское серебро даст им возможность построить корабли и на них отстоять отвоеванную и дарованную тобой свободу!
Фесей молитвенно поднял руку; все последовали его примеру.
-- Граждане, -- сказал он, -- вы слышали пророческое слово? Да будет так! Счастливо Акасту! Счастливо Бесе и Лаврию! Счастливо Матери-Земле!
-- Счастливо Фесею! -- ответили голоса. -- Счастливо Афинам! Счастливо Матери-Земле!
III. Соловьиные песни
I
В малом перистиле дворца царя Эрехфея женской челяди прибывало все больше и больше: одна другой передавала важное известие, что фракийские гости, продавшие царю груз строевого леса с Пангейских гор, получили разрешение показать и, если найдутся покупательницы, продать ткани и вышивки своих жен и дочерей. Узнала об этом и молодая няня маленького царевича, землячка продавцов, которую поэтому во дворце звали просто Фраттой.
Сердце в ней тревожно забилось; она встала и, взяв ребенка за руку, направилась к перистилю.
-- Куда ты? -- угрюмо окликнула ее Евринома, другая няня, ходившая за младшей сестрой царевича, Креусой. Она была старше Фратты, но и, помимо того, как гречанка, чувствовала себя неизмеримо выше ее.
-- Вышивки смотреть... А ты не пойдешь?
Евринома только пожала плечами.
-- Тоже нашла кого удивить -- меня, ученицу покойной царицы Праксифеи. Выше ее только сама Паллада была -- слава ей, градодержице! Да и ты бы лучше не ходила -- и то много путаешься с этими усачами в штанах.
Фратте, в сущности, было приятно, что Евринома с ней не пошла. Все не выпуская руки ребенка, она вошла в перистиль, где торговля была в полном разгаре. Споры, шуточки, смех; ключница Никострата старалась поддержать благочиние, но порядок был уже не тот, что при покойной царице.
-- Сколько тебе за эту накидку? -- торговалась молодая рабыня.
-- Полмины.
-- Бери тридцать драхм.
-- Разве если себя дашь в придачу.
Грубая шутка на ломаном греческом языке вызвала всеобщий смех. Пользуясь случаем, другой торговец шепнул вошедшей Фратте по-фракийски:
-- Сегодня, к часу отпряжки быков! Поняла, Каракста?
-- Поняла. А ты, Адосф, не обманешь?
-- Не бойся. Только без мальчика не приходи.
-- Уж, конечно, его не оставлю.
-- Ну, смотри же. А теперь, красавицы, -- громко продолжал он по-гречески, -- я покажу вам такой товар, какого вы еще не видали. Душу заложите, а увезти домой не дадите.
Много серебряных совушек перешло в тот вечер в мошны фракийцев; перешли бы, пожалуй, и все, если бы прощальные лучи с Эгалея не возвестили торгующимся о необходимости прервать разговор.
-- Завтра придете? -- спросила одна, особенно ненасытная.
-- Придем, красавицы, придем, -- отвечал усач. -- Только совушек побольше приготовьте.
И они принялись укладывать в короба непроданный товар.
А там, в светлице, Евринома баюкала маленькую Креусу. Та плакала:
-- Братца хочу! Где братец?
Не плачь, моя сиротка, братец придет, -- и она продолжала напевать свою песенку:
Будешь царскою женой
И царицыной снохой.
Где ты ножкой ступишь -- глядь,
Станут розы расцветать...
Но девочка все не хотела успокоиться, все плакала:
-- Братца хочу! Где братец?
II
-- Няня, здесь так страшно кругом. Все вода и вода, и ничего, кроме воды, не видно.
-- Помолись Нереидам, мой родной, и страх пройдет.
-- А как им надо молиться?
-- Подними ручки так, как ты всегда молишься.
-- Так, как я молюсь нашей заступнице, деве Палладе?
-- Так, мой дорогой, только ручки к морю протяни. И говори: "Нереиды могучие, дайте нам счастливое плавание".
-- Нереиды могучие, дайте нам счастливое плавание! Няня, а где они, эти Нереиды?
-- Там, дитя мое, в этих голубых волнах. Только мы их не видим.
-- Нет, няня, я их вижу. Там вижу -- и там -- и там. Много, много Нереид. И такие красивые -- совсем как ты.
-- Что ты, что ты, родной, нельзя меня, смертную, сравнивать с богинями: они обидятся.
-- А они разве злые?
-- Нет, они только на злых гневаются, а с добрыми всегда добрые, и спасают их от бурь и утесов. И наш корабль давно бы погиб, если бы они не были добры к нам.
-- Здесь, значит, все добрые? Няня смолчала. Она подумала, что если бы то, что она сказала, было правдой, то их корабль давно бы лежал на дне морском.
-- И тот дядя, который тебя давеча целовал, тоже добрый?
Няня смолчала и покраснела. -- Няня, а куда мы едем?
-- К твоей тете, мой прекрасный.
-- К какой тете?
-- Ты разве не слышал о твоей тете Прокне, сестре твоего отца? И о другой твоей тете Филомеле?
Лицо мальчика приняло вдруг испуганное выражение.
-- Слышал, няня. Слышал, как сестрицына няня о них говорила с Никостратой. Только она что-то нехорошее говорила, и Никострата заплакала. Няня, скажи, как это было?
-- А было то, что твоя тетя Прокна вышла замуж за Терея, царя той страны, куда мы едем.
-- А как он выглядел, этот Терей?
-- Он выглядел, как этот дядя, который... который с нами едет.
-- Он тоже был в штанах? И с такими же усами, такими длинными и смешными?
Адосф как раз проходил мимо; услышав слова ребенка, он недовольно тряхнул головой и что-то сердито пробормотал на своем языке.
-- И тоже был такой сердитый? -- Нет, мой милый, но ты не смейся над этим дядей: он этого не любит.
-- Ты мне про тетю Прокну рассказывай. Терей ее, значит, увез туда, далеко?
-- Да, увез.
-- А дальше что?
-- А дальше -- твоя тетя Прокна жила с ним счастливо, и родился у них маленький сыночек, Итий.
-- Няня, а я и не знал, что у меня есть братец. Я думал, у меня только сестрица Креуса...
Ребенку вдруг взгрустнулось:
-- Хочу к сестрице!.. Где сестрица?
-- Не грусти, родной, мы ведь к братцу едем. Ну вот, жила она, жила -- твоя тетя, и взгрустнулось ей тоже по сестре, вот как тебе теперь. И говорит она мужу: "Милый мой муж, привези мне мою сестрицу Филомелу". И поехал Терей опять к нам в Афины, и взял с собой твою тетю Филомелу, и повез ее к себе...
-- А дальше что?
-- А дальше... дальше уже нехорошо. Он обидел твою тетю Филомелу. Ты этого теперь не поймешь, родной мой, а когда будешь большой -- поймешь.
-- Он был сердитый?
Адосф опять прошел мимо; при виде мальчика он сдвинул брови.
-- Такой же сердитый, как и этот дядя?
Адосф услышал эти слова и больно дернул ребенка за ухо. Тот расплакался.
-- Няня, как он смеет меня обижать!
Фратта сказала обидчику несколько слов на своем языке, но он на нее прикрикнул. Тогда и она залилась слезами и беспомощно прижала ребенка к своей груди.
-- Что я сделала, боги, что я сделала!
III
Смолистый аромат сосновой рощи, растворенный в зное весеннего дня, тихо расплывался в вечернем ветерке. Солнце спускалось на синий хребет Пангейских гор, освещая своими косыми лучами исполинский деревянный кумир дикой богини, потрясавшей двумя копьями и упиравшейся правым коленом в спину поверженной лани. Под ним сидел не менее дикого вида мужчина в волчьей шапке, из которой грозно торчала пара рогов; он обращался с короткими, отрывистыми речами к кучке других мужчин, среди которых был и Адосф. Поодаль молча сидела Фратта с ребенком.
Ребенок сначала с любопытством присматривался то к кумиру дикой богини, то к диким людям. Что они делают? У рогатого лежали на коленях какие-то деревянные палочки; после ответов Адосфа он то и дело брал в руки ту или другую из них и делал на ней какие-то зазубрины. Свою работу он обильно запивал вином, в чем ему, впрочем, подражали и все остальные мужчины. Положительно, это становилось скучным.
Чу... что это зазвучало в кустах? Пение соловья. Совсем как в Афинах, в Колонской роще. Но только гораздо ближе; он ясно различает и самую певицу. Она порхает с ветки на ветку и смотрит на него так дружелюбно своими умными глазками. Так бы, казалось, и схватил ее. Нет, в руки она не дается, но и не отлетает далеко, и все поет, все поет, так сладко, так ласково. Эх, пташка божья, понять бы, что ты мне хочешь сказать!
Вот вспорхнула на верхнюю веточку и точно кого-то зовет. И подлинно, кто-то прилетает. Такой смешной. Бурый, с черно-белыми крыльями и огромным хохолком. Прилетел и говорит: "Уд-уд! Уд-уд!" Это значит, вероятно: "Я здесь; что прикажешь?" И видно, певичка ему что-то приказала: удод опять улетел. И опять раздается на всю рощу соловьиная песнь -- ласковая, сладкая -- и такая жалобная, такая жалобная. Так бы и заплакал.
Чу... какой-то клекот доносится с высоты, пара огромных крыльев заслонила солнце. Знаю: это -- коршун; мы с отцом видели такого на Ликабетте. Милая, спасайся! Но нет, она и не думает спасаться. Коршун, спустившись, уселся на верхушке сосны и оттуда смотрит на ребенка; страшно! Но соловей заливается пуще прежнего, и его песня разгоняет страх.
"Киккабау! Киккабау!"
А, знаю: это старая подруга с Акрополя, наша милая сова, птица Афины. Теперь уже совсем не страшно. Вот она сидит на нижнем толстом суку сосны. Сидит, смотрит и точно улыбается своим круглым лицом. И даже та пичужка ее не боится: прыгнула ей прямо на голову и стала чистить свой клюв об ее перья. Это значит, вероятно: здравствуй!
Эх, помешали! А впрочем, это недурно: принесли ковш молока и ломоть хлеба. И то, я проголодался; а крошками хлеба я все-таки пичужку накормлю. На, родная! Что это? Приметила, но крошек не берет и только головкой качает. Видно, вкуса в них не находит. А это что? Целая стая зябликов, два, три, много. И вокруг крошек не стало: все расклевали. Какие они здесь, однако, ласковые!
"Уд-уд! Уд-уд!"
А, опять пожаловал, старый знакомый. И какую ораву с собой привел: сороки, сойки, дятлы, дрозды, варакушки, синицы. Но всех бойчее ласточка: прилетела, села на руку, головкой кланяется и все чирикает. И рад бы понять, родная, да не могу...
Вся роща наполнилась птицами; отовсюду слетаются, как на вече. На каждой ветке по нескольку: шумят, галдят, поют, каждая на свой лад.
...Но внезапно другой шум прервал мечты мальчика. Адосф кончил свой отчет и высыпал из своего меха груду серебряных тетрадрахм. Рогатый их сосчитал -- видно, он был доволен.
-- А теперь, -- заключил Адосф, -- получай и придачу. После выручки -- добыча. Добыча первая -- вот эта женщина. Добыча вторая -- мальчик, эллин. Мал, да здоров; вырастет -- хорошим рабом будет.
-- Веди их сюда, -- сказал рогатый.
-- Ну, Каракста, иди к царю.
-- Та, вскочив, смотрела на него большими испуганными глазами.
-- Что ты! Опомнись! Собственную жену в рабство отдаешь?
-- Какая ты мне жена! Еще недоставало, чтобы я эллинскую рабу себе в жены брал!
-- Адосф! Да ты же мне клялся, что я буду тебе женой и что этот ребенок будет нам вместо сына!
-- А тебе, дуре, кто велел верить?
-- Изменник! Клятвопреступник! Да накажет тебя эта богиня, наша могучая Бендида.
-- А ты? Своим господам изменила, а от чужого верности ждешь? Живо иди к царю!
Заголосила несчастная женщина:
-- Что я сделала, боги! Что я сделала!
И, схватив ребенка на руки, как безумная умчалась из рощи, прямо во мглу надвинувшегося вечера. Фракийцы бросились их догонять, но их ноги им туго повиновались -- уж слишком много глотнули они исмарийского вина -- и они стали отставать. Успешнее была воздушная погоня -- все птицы мчались за беглянкой, -- но она не была страшна.
Все дальше и дальше, по дикому склону Пангея.
Вдруг Фратта вскрикнула и выронила ребенка: земли не стало под ее ногами, она полетела в пропасть. Еще крик с самого дна оврага, и затем -- гробовое молчание.
IV
Но ребенок за ней туда не последовал. Падая, он тотчас же почувствовал под собой что-то мягкое, теплое, пушистое. Он ухватился ручками за это нечто -- и сразу понял, что обнимает шею коршуна.
Коршун тяжело взмахнул своими крыльями и вскоре плавно спустился со своей ношей в другой части оврага; мальчик стал на ноги.
Кругом была темнота. Над собою он различал крутую стену; над ней -- небо, усеянное звездами. Перед собой -- кусты и деревья.
-- Няня! Няня!
Все молчало. Не получая ответа, он расплакался.
-- Киккабау! Киккабау!
Он стряхнул слезы: слава богам, он не один. Старая акропольская пестунья тоже здесь. Зов повторился. Он пошел по его направлению; странно, он раздается точно из недр скалы. А, вот оно что: в скале пещера, а из ее глубины приветливо светятся два огонька. Это -- его хозяйка, добрая птица Паллады.
Он пошел в пещеру. Сухо, тепло, душисто, точно чья-то забота нарочно принесла тимьяну с верхних склонов Пангея. Почва каменная -- а вот внезапно что-то мягкое. Он нащупал рукой -- подстилка из сухих листьев, покрытая нежным птичьим пухом. Точно кто-то постельку для него приготовил.
Он лег и тотчас заснул. Сова прилетела и покрыла его своими широкими крыльями.
Так прошла ночь.
Когда солнце следующего дня заглянуло в пещеру, оно увидело странную картину: над спящим ребенком сидела, точно наседка, сова, не двигаясь с места. Но вместе с солнцем влетела в пещеру и вчерашняя певица и тотчас весело зачирикала:
-- Ты все еще здесь, Никтимена? Спасибо, что согрела моего мальчика!
-- Есть за что, землячка: и то сказать, из-за него ночную охоту пропустила, придется идти спать с пустым желудком. Ну, один раз можно, а на следующую ночь, пожалуйста, что-нибудь другое придумай.
-- Уже придумала. Поручила сойке и кобчику снять шерстяную хлену с этой несчастной -- она теперь сохнет на мураве, а потом мы ее дадим ребенку вместо одеяла.
-- Сохнет?
-- Да. Она ведь прямо в ручей упала, и он ее уже наполовину занес песком. Оно и лучше так: не надо могилу рыть.
-- А как ты его накормишь?
-- Тоже придумала. Дедушка Гип -- тот, что его вчера спас, -- обещал принести мне из фракийской деревни доенку с козьим молоком. А за хлебом послал сорок -- они ведь воровать мастерицы. Да вот и они.
Действительно, в пещеру влетели три сороки, каждая с баранкой вокруг шеи. Тотчас поднялась трескотня: "Здравствуй, Прокна, здравствуй, Прокна, а где твой муж?" и т. д. Ребенок поднял голову и стал протирать глаза.
-- Ну вот, проснулся, -- сказала сова, -- и мне можно на покой после голодной ночи. А у меня уже давно глаза слипаются: совсем, как у нас в Аттике говорят, осовела. Пожелайте мне покойного дня, мои детки.
И она забилась в самый темный угол пещеры.
-- А где твой муж? -- не унимались сороки.
-- Это, подруги, тайна.
-- Мы никому не скажем.
-- Так я вам и поверила. Нет, вы мне лучше вот что скажите: где вы оставили старого Гипа?
-- С нами летел, да отстал: тяжело ему с добычей в когтях. А ты все-таки насчет мужа...