Двадцатый век, перенасыщенный великими потрясениями, гениальными открытиями, прокладыванием космических трасс, крушением великих империй, уничтожением царских и королевских родов и строительством новых современных городов — подходил к своему завершению. Перемены в стране, порождённые переустройством политической нестабильности постепенно переползли на Северный Кавказ, меняя коренным образом его быт и вековые устои народов, населяющих этот благословенный край.
Чечня одной из последних готовилась вступить в военное противостояние, и только ждала наиболее веского повода. А повод этот всё не находился и не находился, терпеливый народ, не поддаваясь стравливанию,- всё не решался броситься на соплеменников, чтобы утвердить истинность кажущейся ему правоты. Век заканчивался, но ничего не происходило того, что бы, хоть как-то склонить следующий, двадцать первый век к каким-нибудь, положительным переменам жизни.
Девяностые годы шли один за другим, похожие друг на друга, как близнецы-братья. Затянувшееся ожидание перемен настолько укоренилось в народе, что даже попытки изменить ситуацию к лучшему никем не предпринимались. Только иногда некоторых прорывало на возмущения, на словесное противостояние существующей жизни, но, наговорившись до слёз, люди опять затихали надолго, чувствуя небольшое облегчение от ежеминутного давления безысходности. Воры, деляги, вымогатели, спекулянты и, прочая «шелупонь» — в городе чувствовали себя вольготно, потому что у многих было оружие. Все властные структуры, создавая видимость активной работы, полностью бездействовали. Опасность горожан подстерегала не только на улице, но и дома, где они могли быть ограблены, унижены, избиты и убиты. В этой опасности они находились круглосуточно.
Декабрьские прохладные дни тянулись однообразно, завершая одна тысяча девятьсот девяносто четвёртый год, и грозненцы не ждали от следующего ничего хорошего. Во многих домах ещё старались соблюдать традиции приближения Нового года ещё заставляли себя не говорить о трудных временах, в которых вынуждены жить, но всеобщее уныние и обречённость зачеркивали все надежды на праздник. У многих терпение заканчивалось, и они давали всё-таки волю красноречию, но эти разговоры были унылы, однообразны, со скрытым раздражением и, почти всегда заканчивались озлобленным молчанием. На кого люди злились, на кого сетовали и на что обижались, невозможно было понять, да никто и не пытался выяснить это. Наверное, цели выяснить, кто виноват, никто и не ставил, вернее не высказывал, потому что выявление виновных не сдвинуло бы ситуацию в положительную сторону.
Предприятия не работали, а если и работали, то только поверхностно, без всякой цели, просто чтобы у работников поддерживать иллюзию занятости и видимость рабочего процесса. Зарплату не платили, но стаж работы, вроде бы, шел, как положено. Пенсионеры ещё с начала трудных дней перевели свои пенсии в соседние города России, в основном, Осетии и Кабардино-Балкарии, и раз в два месяца ездили за ними в Моздок, Георгиевск, Нальчик и Владикавказ, привозя в Грозный не только деньги, но и продукты.
В эти дни междугородние автобусы пахли копчёной колбасой, апельсинами и ванилью, а от счастливых обладателей «продуктовых корзин» изрядно пахло алкоголем. Этих людей легко можно было узнать со стороны и этим пользовались деляги, воры, гадалки и, больше всех, дорожная милиция. Эти «слуги закона», используя удостоверения, форму и беззащитность пассажиров, приглашали подозрительных пенсионеров в опорный пункт милиции, где после недолгих запугиваний, выжимали из них немалые денежные средства.
На автовокзале в Нальчике плюгавенький подонок в милицейской форме много лет паразитировал на проезжающих. Под видом проверки документов, он забирал паспорта у четырех или пяти наиболее денежных (по его мнению) пассажиров и просто направлялся в опорный пункт автовокзала, а обречённые и уже напуганные жертвы семенили за ним, мало подозревая, что их там ждёт.
А там, в насквозь прокуренном двухкомнатном закутке, этот кривоногий упырёк складывал в ящик письменного стола отнятые паспорта и, вынимая их по одному, вызывал обречённых на обработку. Объяснив тихим голосом причину задержания, он называл сумму, которая должна была примирить владельца паспорта со справедливым законом в его лице. Люди, неожиданно попавшие в такую ситуацию, отдавали последнее безропотно.
А тех кто сопротивлялся или по какой-то другой причине не желал пойти навстречу справедливому закону, помещали в другую комнату с зарешеченным окошком, и там уже с ними поступали более жестко. Заполняли на них циркуляр, записывали в несколько журналов и, когда человек становился «мягче» и податливее, забирали у него вообще все деньги. Автобус уходил, конечно же, без этих пассажиров. И вот, в эти тревожные годы, люди оставались в чужом городе без денег, без вещей, только с одной надеждой, что какой-нибудь шофёр сжалится и довезёт бесплатно до родного города, где ждёт насмерть перепуганная семья. А если нет? Сколько людей пропало без вести? Кто их подсчитывал? Криминальные «девяностые» годы имели свои неписаные жесткие законы, и на совести этого кривоногого подонка висит не одна сотня загубленных невинных жертв. Обобранные им люди именно в тот неожиданный момент, когда никто из них даже не подозревал об опасности, заканчивали свой путь на земле тоже неожиданно. Кто от «инфаркта», кто от кровоизлияния в мозг, кто просто умирал от стресса безысходности. А сколько потерялись в дороге после таких обработок узаконенным грабежом среди белого дня в мирной обстановке? Даже те, кто ухитрился спрятаться где-нибудь за ёлками, во время стоянки автобуса, были выявлены при его отправлении, когда садились на свои места. В этих случаях отправление задерживалось, или пассажиры оставались в Нальчике с вещами, якобы до выяснения личности, тем более их личности никого не интересовали, а нужны были только их деньги.
Таких обработанных пассажиров сразу можно было узнать по выражению их лиц, по потухшим глазам, по тяжелому взгляду. Этот взгляд был направлен глубоко в себя и сидел там свинцово тяжелый и безнадёжно грубый в своей безвыходности. И никто не мог изменить существующее положение вещей. Честные граждане влачили нищенское существование, каждый день учась выкручиваться, лгать, брать всё то что плохо лежит, присваивать себе несуществующие титулы и звания, утаивать преступления, свидетелями которых они оказывались, лжесвидетельствовать и лизоблюдничать, побираться и выпрашивать излишнее, убеждая себя, на каждом недостойном шагу, что всё это происходит не с ним, что это только один раз, а потом всё изменится и всё забудется, как страшный сон.
Каждый из этих людей, сгорая от стыда перед самим собой, стремился оправдать свои поступки необходимостью выживания, тем более он же не один такой, другие вон что делают, но не мучаются угрызениями совести. Он, конечно же не такой, как они, потому, что знает, что его поступки гадки и достойны порицания, но они же совершены для достижения блага его семьи, его детей, его старых родителей, из-за угрозы их здоровью и опасности для себя и своим моральным устоям.
Привыкнув к такой доморощенной философии, никто даже и не помышлял каяться за своё скотство. Некому было каяться, и отпускать грехи тоже было некому. Избитая, униженная, безъязыкая и безглазая совесть так далеко была запрятана в людях, в таких отдалённых уголках, что даже если бы кто-нибудь и стал взывать к ней, уповая на порядочность, душевность и человеколюбие, он не добился бы ни раскаянья, ни воскрешения души.
Совесть была нема, слепа и глуха, и где она находилась, не знал никто. Тем более что за время терпения, она так успела изменить своё лицо, приобрела столько различных масок, что узнать её было уже совершенно невозможно.
Зимняя погода в городе была не холодная. Небо, постоянно затянутое серой пеленой, не прояснялось ни на минуту, плавно переходило в темноту ночи. Световой день был короток и ближе к четырём часам дня с наступающей темнотой пустели и улицы города. Как я уже сказал, заводы не работали, но горящие факелами нефтяные скважины, озаряя горизонт, поддавали дыму и копоти в серый покров небосвода. Люди слонялись бесцельно по улицам, молча обходя кучки вымогателей и грабителей на углах центральных перекрёстков, избегая тем самым опасности быть обобранными. На углах небольшие группировки, с чётко установленной внутренней иерархией, стояли, пропуская сквозь толпу прохожих, определяя по внешнему виду, наличие средств, которые нужно было выманить известным им способом. Там были и стопперы, и прилипалы, и вымогатели, и щипачи, и так далее, и эта криминальная толпа, постоянно перемешиваясь, плотно блокировала тротуар. Вдоль проезжей части тоже сновали небритые молодцы с пачками долларов, продавая и предлагая обменять их на другую валюту. Взяв эти пачки за углы таким образам, чтобы при встряхивании купюры издавали шелест и треск, тем самым привлекая покупателей. Размахивая этими пачками, как веерами, они обычно выкрикивали одно ёмкое слово: «Меняю! Меняю! Меняю!», или «Доллары! Доллары! Доллары!» Некоторые машины останавливались и тогда верхние половины «менял» вставлялись, почти по пояс в раскрытые окна автомобилей. Что происходило там я не видел, но процесс на дорогах продолжался с раннего утра до позднего вечера, хотя трудно было понять, какое время дня сейчас, -утро, или вечер. Туманно-сумрачная атмосфера, как серая вата покрывала не только небо, но и все очертания окружающей действительности.
У центрального рынка, на бывшей трамвайной остановке, перед «переговорным пунктом» торговали оружием. Пистолеты разных систем, охотничьи ружья, автоматы и прочее известных марок перемещались в густой толпе, вместе со своими владельцами. Их было много, и все они знали друг друга в лицо, и знали, кто — чем дышит. У многих из этих продавцов были свои помощники, стоящие поодаль и чётко наблюдающие за всеми, кто походил к толпе, кто интересовался и из какого кармана доставал деньги.
В той же толпе крутились и продавцы долларов. Они совершали свои сделки просто присев на корточки и отсчитывая купюры прямо на асфальте. И в толпе и рядом с ней были и вольно шляющиеся, и ищущие повода, чтобы заговорить с кем-нибудь. Чёрные куртки, кожанки, полушубки, утеплённые пальто, в которые была одета толпа, почти все снабжены были капюшонами, поэтому отличить продавца от говоруна было довольно трудно.
Вся эта тёмная человеческая масса, постоянно перемешиваясь, издавала умеренный шум, который, не привлекая прохожих, всё-таки был заметен для тех, кто специально интересовался либо продукцией, либо процессом.
Сидят, к примеру, двое на корточках рядом, и у каждого под носком туфли пачка денег, прижатая к асфальту. Руки тщательно пересчитывают очередную сумму, зорко следя за клиентом, а их обступившая толпа соглядатаев, тоже наблюдает за каждым движением менялы. Даже если кто-то ошибся или сжульничал, то свидетели не дадут скрыть этого нарушения, и тем более скрыться бегством. Все знают друг друга в лицо. Все примерно знают, кто, чем дышит и что можно ждать от каждого: честной сделки или подвоха.
Идущий мимо человек, неминуемо попадал под анализ этой толпы и тоже более-менее был известен ей, даже если, идя на работу, или с работы, он проходил стороной. Поэтому возможность быть остановленным с целью ограбления, существовала постоянно, особенно в солнечную и тёплую погоду. Под дождём и в мороз экспроприаторы не собирались, и толпы не было.
Вот маленькая зарисовка того времени в которое приходилось жить, и скромные радости, которые жители могли себе позволить, не всегда приходились на общеизвестные праздники, тем более, что эти праздники уже давно ни кто не соблюдал. Все они были лживы, неискренни и не обязательны для радостного исполнения. Даже ёлку, такую обязательную на площади, уже ни кто не устанавливал, тем более, что от памятника Ленину на постаменте красовались только его калоши. Основная масса руководящих и вышестоящих органов переехала в Россию, или убежала за границу на ПМЖ, и поэтому следить за благосостоянием народа, тем более за поддерживанием его морально-этических устоев было некому. Этот народ выживал сам по себе, как мог. И в канун этого бесснежного Нового года, приближение праздника каждый ощущал по-своему, не ожидая перемены к лучшему.
В доме у нас ёлки тоже не было. Стол принесли из кухни в комнату и накрыли белой скатертью. Открыли банку с помидорами и ещё одну с огурцами, картошку пожарили и поставили на подставку. Хлеб нарезали в отдельную тарелку. Горячительные напитки вместе с рюмками поставили на тумбу серванта. Подсвечник с двумя свечами поставили на стол, но зажигать не стали, чтобы не привлекать их пламенем снайперов с улицы. Телевизор ещё работал, и первая программа показывала новогодний «Голубой огонёк».
Радостный шум, музыка, однообразный шутки и банальные тосты были бы хорошим аккомпанементом новогоднего праздника, если бы не рокочущий, лязгающий звук, с рявкающими рывками доносившийся с улицы. Этот шум не становился ни громче, ни тише, а был на одном уровне громкости. Ещё тонкие и резкие хлопки, чередуясь по частоте, обогащали его симфонию.
По улице шли танки... Наша квартира находилась на первом этаже, и движение этой техники происходило рядом, сразу за маленьким сквериком, куда выходили наши окна. Танки ползли по проспекту Победы к реке, на берегу которой стоял, так называемый «Президентский дворец», а вернее сказать, отдельно стоящее высотное здание в 12 этажей. В те декабрьские дни эти танки имели главную задачу: взять дворец штурмом и тогда мы, мирные граждане, должны были понять, что именно после этого факта настанет долгожданное «светлое завтра».
Резкие, мощные выстрелы и дым из стволов, звон падающей посуды, дрожание пола и дребезжание оконных рам, короткие команды в виде воплей доносились с проезжей части. Трескотня пулемётных очередей, встышки и грохот чего-то непонятного, — всё это должно было нас, сидящих за празднично накрытым столом, убедить в торжественности наступления этого завтра. А мы наивно верили в свою непричастность к этим неправдоподобным событиям. Наведение конституционного порядка — это же бутафория, это же всё понарошку, нам в этой, не нами играемой пьесе, ничего не угрожает. Мы мирные граждане, честно исполняющие свой долг перед страной, не помышляем о причинении ей вреда и какого-нибудь ущерба. В ней мы родились, выучились и стали специалистами в своих профессиях. Мы много лет работаем на своих местах, честно исполняя возложенные на нас функции. Чего нам бояться? Они, эти штурмующие, нормальные люди, они же понимают, что мы безоружны и не противостоим им, что живём мы по законам правового государства? Они нас не тронут, и нам нечего их бояться.
Вот такие мысли высказывались уже долгое время и среди своих, и среди соседей во дворе, и к этим разговорам, за последние три года все уже привыкли. И с этими привычными мыслями люди жили, полагая, что всё произойдёт именно так, если криминальная обстановка дойдёт до прямого противостояния.
Вот с таким нравственным багажом, сидя за праздничным столом, мы смотрели «Новогодний огонёк», периодически наблюдая за военными действиями, разворачивающимися перед окнами в направлении моста через реку Сунжа. Стрельба не прекращалась ни на минуту, а в час — пятнадцать ночи грохнул такой силы взрыв, что дом наш подпрыгнул, со всех сторон дождём посыпались стёкла и погас свет, вернее сказать погасло всё. И телевизор, и уличное освещение, и свет в окружающих домах,- вообще всё. Со всех сторон закричали люди от ужаса и испуга, Были крики о помощи, крик и завывание детей. Рамы вылетели из окон и через их проёмы в дыму и клубах мельчайшей пыли, едва было видно, что один из танков развернул башню и направил дуло своей пушки в нашу сторону.
--Мам! Быстро…! Вместе с Маринкой быстро идите в коридор! Туда не добьёт…- рявкнул я и в темноте метнулся к входной двери, чтобы, выскочив на улицу выяснить, что же произошло. Но в подъезд я не смог выйти, потому что дверь была блокирована из него чем-то мягким. С усилием я всё же её приоткрыл. На меня пахнуло теплом и запахом поту.
--Закрой дверь, зайди домой! – приглушенный голос был направлен прямо на меня, но я сразу ничего не понял, потому что в ушах стоял свист, голова гудела, как барабан. По неясным оттенкам серого и единичным отсветам чего-то металлического, я понял, что весь подъезд, до площадки пятого этажа, забит вооруженными людьми в чёрной форме.
--А что здесь…? В дом попали? Он цел?- наверное, мой голос дрожал. В горле першило от мелкой штукатурки, висящей в воздухе. — Нам-то, что делать?- говорил я, мало соображая, что теперь делать и кто стоит передо мной. Но людская масса в темноте молчала. Опять раздался убедительный и очень сдержанный голос:
--Ни чего не бойтесь! Закройте дверь и не выходите в подъезд! Вам здесь опасно — уже мне в лицо светили два ярких фонаря. — Свет не включайте и свечи не зажигайте, снайпера бьют на огонь. Заходите в дом!
Я закрыл дверь и, споткнувшись о дочку, полетел на пол. Оказалось, что они с мамой уже сидели в коридоре, не издавая ни единого звука. В комнате я наощупь примерно определил, что упало, что разбилось, куда сдвинуть бытое стекло, чтобы освободить места для передвижения по квартире. Оказалось, что и на кухне вылетела оконная рама, всё вокруг засыпав битым стеклом — и газовую плиту, и раковину, и кухонную тумбу, и пол. Мои женщины пока сидели в коридоре и старались мне не мешать. Обследуя нашу квартиру в темноте наощупь, я постоянно пригибался пониже, проходя мимо развороченных окон и тем самым, не давая воспользоваться моим силуэтом для стрельбы с улицы.
Постепенно свист и шум в ушах становился слабее, и через некоторое время уже можно было кое-как сообразить, что же дальше делать. После того, как улеглась пыль, и все немного адаптировались к темноте, я с ужасом обратил на себя внимание. Оказалось, (со слов мамы), что метался по квартире, как загнанный зверь, бессмысленно хватая и передвигая стулья, посуду, издавая бессвязные звуки. Пытался подметать пол, ставить на место вылетевшие из библиотечных полок книги, а после двух часов ночи открыл входную дверь. Вооружённых людей уже не было, и вообще не было никого, кроме соседки Люды. Она спокойно заметала стеклянную пыль, как будто ничего не произошло. Другие соседи, опускаясь вниз по ступенькам, переговаривались и подсвечивали себе керосиновой лампой. На площадке первого этажа Люда уже смела со ступенек щепки и битые стёкла домашним веником, и с другими женщинами с верхних этажей, вышла во двор, с опаской озираясь по сторонам. В подъездной двери тоже не хватало несколько стёкол, и Люда замела их остатка под стены. Сто-квартирный дом, который находился от нашего через двор,- не пострадал. Снаряды в него не попали, хотя стёкол в окнах, кое-где, тоже не было. Все окна в нём были зашторены и во многих из них горели свечи и керосиновые лампы, и ещё у многих жильцов были фонарики и ими они пользовались, будучи уверенными в том, что все эти происшествия улягутся через день — два…. Так думали все, и как жестоко мы ошибались.
Потом, довольно быстро мы научились жить в подвалах, ходить за водой под прицелами снайперов, готовить пищу «на кирпичах в углах межэтажных площадок, разжигая огонь щепками от разбитых дверных и оконных проёмов. Не имея возможности находиться на улице, хоронили убитых в подвалах, живя там же, где были могилы. Лечили себя и детей лекарствами из разбитых аптек, провожали знакомых и соседей, рискнувших уехать, в сёла, или в соседние города. Ни кто нас этому не учил, ни кто нам не давал ни распоряжений, ни указов, всё образовалось само собой. Немало из нас было убито рядом с домами, многие были похоронены во дворах у подъездов, и могилы не обозначались ничем, чтобы не создавать мишени ни снайперам, ни наводчикам миномётов. Места погребений мы просто запоминали, чтобы во время затишья, или смене обстановки перехоронить всех погибших по-человечески, соблюдая все ритуальные обязанности. Мусульмане – по исламу, Христиане – по- христиански, так позже всё было и исполнено. Всё это было потом! Всё произошло после первых дней страха.
А сегодня, в час — пятнадцать ночи, тысяча девятьсот девяносто пятого года, тремя снарядами одновременно был взорван наш дом, с находившимися в нём жильцами. Тем самым был запущен тяжелый маховик часов нашей новой жизни, и эта новая жизнь пришла такая желанная, такая долгожданная, но совсем неузнаваемая,- по колено в крови, с изуродованным лицом, с равнодушным взглядом, в старых, воняющих лохмотьях с чужого плеча, пропахшая порохом, табаком и пожарами, с отсутствием всех прав на всё. Она пришла с мёртвыми детьми, с потерянными где-то родителями, навсегда разбежавшимися родственниками, с узаконенной ненужностью и принадлежностью ни к чему. Эта жизнь со скользким и липким телом, грубыми, шершавыми руками, так плотно обхватила нас, лишив не только возможности сопротивляться, но и двигаться, без какой-либо способности высвободиться, хоть когда-нибудь для единственного глубокого вдоха, что врастая в нас, проникла в самые потаённые уголки нашей души, изуродовав её безвозвратно. Долгие пять лет мы жили в ежедневном ожидании перемен к лучшему, постоянно надеясь, что всё, окружающее нас, само по себе начнёт улучшаться. Зарплату не платили,- ни чего, скоро всё вернут, не было лекарств,- ни чего, скоро всё будет, школы не работали,- ни чего, надо потерпеть. И всё ждали и терпели, причём, работая и ежедневно борясь не только с трудностями, но и друг с другом.
В эти тревожные годы Чечню наводнили криминальные и бандитские группировки, бежавшие не только из России, но и из разных стран тоже. Поделив город и районы республики на участки, они паразитировали не только на жителях, но и контролировали денежные потоки государственного бюджета. Профессиональные юристы, экономисты и политтехнологи трудились на них, получая приличные вознаграждения. А их техническое оснащение, уже тогда, было на высоком мировом уровне, и они не ощущали потребности в средствах, или ограничения в возможностях.
Эта ночь стала перевалочным моментом от долгого ожидания к активным действиям. Она, как бы выдала нам пропуск в одну сторону, без возможности когда-нибудь вернуться в наше такое тёплое, такое знакомое «вчера». Этот наступивший Новый год, ещё нами неосознанный, явился для Грозного приговором, содержание которого для каждого из нас, было ужасным. Для одних он обернулся высшей мерой наказания, для других — просто ничего не значащим происшествием, и они так ни чего не заметили и жили, как обычно, как Бог на душу положит.
А сколько семей в одну ночь были вырезаны в собственных домах? А сколько людей просто пропало без вести, и по сей день о них ни кто ничего не знает? Сколько семей лишились крова, сколько их спилось, сколько сошло с ума и сколько лишило себя жизни? Этого мы никогда не узнаем, и подсчёту эти потери не подлежат.
Очистив кое-как кровати, Марина, мама и я решили заставить себя заснуть, раз уж настало такое время и мы его не в силах изменить, а утром придёт какое-нибудь трезвое решение, которого мы и будем дольше придерживаться. Ждать мы умели хорошо.
Хмурое, туманное и пахнущее войной утро наступило без рассвета. Отдалённые пожары, перемешиваясь с факелами газовых и нефтяных скважин своими отсветами, скрыли рождение утренней зори. Солнца мы давно уже не видели, а серой небо в течение всего дня было одного оттенка. На улице редкие выстрелы были, скорее всего, случайными и не представляли какой-нибудь серьёзной опасности. Было около восьми часов утра. Кое-где стал раздаваться стук молотков — жильцы начинали ремонт разбитых домов.
Наше семья по мере возможности, стала выносить разбитое, и годами накопленное «добро» во двор, формируя в центре его, небольшую кучу. Тем же занимались и остальные жители наших домов. Всё, что накапливалось, собиралось и коллекционировалось в течение жизни, сразу стало ненужным. Всё стало бессмысленным, даже семейные реликвии. За несколько часов опасности, Люди кардинально изменились. Все потаённые и сокровенные желания оказались наивными, жизненные приоритеты и высокие цели стали бессмысленными и вредными для нас. Где-то внутри, как будь то, щёлкнул переключатель, и что странно, — у всех сразу.
Мусорная куча во дворе росла. К полудню она уже была в человеческий рост, а народ всё выносил, и выносил нажитое, освобождая свои, уже не защищающие их дома, для наступившей новой жизни.
На кухне, которую уже убрали и довели до приличного состояния, все мы остановились в задумчивости, глядя друг на друга. Каждый из нас переживал случившееся по-своему, но была одна общая надежда. Надежда на то, что этот кошмар очень быстро пройдёт сам собой, и кто-то со стороны, наблюдая за ним, в конце концов, отменит всё, что происходит. И тогда всё будет по-прежнему, как до войны, как в хорошее время. Так сильно хотелось чьего-то властного, волевого решения хотя-бы от кого угодно, только бы не думать о выживании, о котором никто не имел никакого даже малейшего понятия. В глазах застыл один вопрос, и одна пустота зияла внутри каждого из нас.
--Пап! А как же теперь будем жить? Что дальше будет? – глаза дочери полные глубокой печали смотрели на меня в упор. Она ждала от меня хоть какого-нибудь решения, или совета. Возложив на меня всю ответственность за наши жизни, она давала мне право на волевое решение, способное резко повернуть всё, что творилось вокруг нас и расставить всё по прежним местам, соблюдая жесткое законы нравственности. Ах, если бы так легко, одним росчерком пера можно было решать любую катастрофу! Если бы не было тех, кто уже давно за нас всё решил, если бы не приговорил нас, и сотни сотен подобных нам, на самовыживание, — тогда можно было бы постараться сориентироваться по обстановке для правильного решения. А сейчас никак нельзя остановить несущуюся лавину. Сейчас самое главное продолжать ждать и прятаться от всего, что неизвестно и опасно, не теряя человеческого достоинства. Я, помолчав и не находя для этой ситуации нужных слов, улыбнулся, обнимая её, и ответил:
--С Новым годом, мои дорогие! С новым счастьем! Мы обязательно, что-нибудь придумаем! Мы обязательно примем решение, и жизнь наша станет налаживаться! Вот спроси у своей бабушки, как они выжили в блокаду. Там ведь было пострашнее. Вот и мы сообразим, как нам поступить. А пока, давай успокоимся! Я желаю всем нам здоровья в новом году! И главное, что желаю нам, — выжить!
31.3.2020 год