Повесть
Большие ноябрьские снежинки падали с неба. В лесу их останавливали ветви старых елей, и они долетали до земли только на тропинках и между деревьями.
Из рыхлого нежного снега торчали желтые стебли иван-чая. Под ногами мешались старая грязная хвоя и только что выпавший снег.
Света шла по лесу вместе с братом и отцом. На плече отца висело ружье, блестящее, как вороньи перья, дуло которого смотрело на его сапоги и на землю. Когда отец сгибался, чтобы пролезть под ветками иссохших невысоких елей или перешагивал через прогнивший, покрытый мхом ствол дерева, ружье наклонялось вместе с ним, как будто приросло к нему.
Оно так подходило ему, словно было его частью, а сам он в своём бушлате защитного цвета и грубых кирзовых сапогах шёл этому колючему и холодному лесу. Он мог совладать с ним. Весь он, серьезный, кругловатый, чуть сутулый, с краснотой у носа на лице, где короткими иголками чернела щетина, своим видом показывал, что в схватке с лесом ему есть, чем ответить, потому что он чуть не полжизни провел на охоте и рыбалке и потому что его любимая мечта, как он часто говорил, жить в маленьком доме в глухой тайге. Лес был тем миром, в котором он чувствовал себя силой.
Света знала об этом по охотничьим историям, которые он рассказывал ей с братом. Вернее, только брату, потому что девочкам не понять охоту, она была лишь случайным слушателем. И они правда были скучны ей, кроме одной.
Вот этой:
Как-то он рассказывал о том, как в молодости в сибирской тайге с товарищем пошёл на охоту. Они шли-шли по лесу, спустились в какую-то болотистую низину, в которой стоял сильный туман. (У этой низины даже было какое-то название, особенное название, мистические места имеют свои особенные названия). Потом они устроили в этой низине привал, наступила ночь, они уснули, а под утро туман стал еще сильнее, и то ли с воздухом что-то не то было из-за болотных испарений, то ли ещё почему-то, но отцу вдруг почудилось, что в тумане кто-то есть и не один. Он услышал незнакомые голоса, схватил ружье, спрятался, потом недалеко от него кто-то выстрелил, и пуля просвистела прямо у виска, он испугался и выстрелил в ответ. Когда туман начал рассеиваться, он понял, что стрелял в него товарищ, который принял его за зверя или врага.
Саша, её старший брат, худой и сутулый, с торчащим из-под шапки котелком густых волос, шел за отцом с куском фанеры в руках и тоже хотел казаться силой. Но первая же паутина, так неприятно прилипшая к щеке и волосам, заставила вспомнить, что лес ему не нравится. Он боялся пауков и, наверное, вскрикнул бы, не будь рядом отца. Но прослыть перед кем-то, в особенности перед отцом, девчонкой все-таки было нельзя, и поэтому он просто начал нервно стряхивать с себя противную липнущую к одежде паутину. Света тихо захихикала, а Саша сделал вид, что не обращает на неё внимания.
Он шел за отцом, смотрел на красивое, идеально ровное и гладкое дуло ружья и думал о том, что хочет убить кабана или утку. Кабан живой, тёплый, он хрюкает, вдыхает ноздрями воздух, ноздри расширяются. Убить его – прекратить все эти процессы одним движением пальца, увидеть, как большое мохнатое тело валится на землю – это что-то особенное, очень серьёзное, пугающее и волнующее.
Света никогда не слышала, как стреляет настоящее ружье. Сегодня брат с отцом, как порой бывало в воскресенье, пошли в лес, чтобы пострелять. Свете было скучно, и она напросилась с ними.
– Ничего, Санька... Мы с тобой сибиряки! – донеслось до неё спереди.
Отец с братом о чем-то говорили.
Света знала, что слово "сибиряк" для Саши и отца обозначало не просто того, кто родился в Сибири. Оно обозначало нечто большее, оно делало человека другим, особенно сильным, особенно мужественным и особенно правильным. Но она родилась в городе Долгопрудном Московской области, поэтому она не была особенной. И, когда отец с братом упоминали о том, что они принадлежат к какому-то исключительному роду людей, Свете было скучно и немного досадно, что папа не видит в ней чего-то особенного.
Наконец они остановились. Перёд ними, метрах в двадцати, лежала большая ель, упавшая от урагана. Толстые ветки не позволили ей упасть до конца, и она зависла в метре над землёй, а ветки так и держали её.
Отец положил руку на кожаный патронташ, прикрепленный к поясу. Медные трубочки, похожие на очень толстые гвозди, смотрели из его кармашков. Отец водил пальцами по их шляпкам, вытаскивал некоторые и рассматривал. Они были разноцветными. Красными, зелёными, серыми. Сашу всегда завораживали эти трубочки, Свете было скучно.
Саша установил фанеру на поваленной ели. Отец выбирал патрон.
– Так, смотри, тут есть картечь... Дробь... Пуля, двенашка…
– Давай пулю и дробь, – сказал Саша.
– Смотри, у пули отдача сильная, помнишь?
– Да помню, помню.
Его голос был тонок и, когда он повышал его, немного пискляв. И хотя в его голосе была сибирская отточенность и чёткость, все же в нем постоянно мелькали затянутость и мягкотелость, в разговорах с отцом это его в себе особенно бесило. Почему-то именно в такие моменты он видел себя как бы глазами отца, и вид самого себя из других глаз казался таким жалким и ничтожным, что Саша начинал чувствовать себя неуверенно, и мужества его голосу это не прибавляло.
Папа снял ружье и отдал его Саше. Саша, забыв о том, что оружие всегда тяжелее, чем выглядит, чуть не уронил его. Он тугим движением переломил ружье надвое, оно ответило холодным железным хрустом (Саша любил этот звук), ствол отделился от деревянного приклада с двумя спусковыми крючками. Саша посмотрел в дуло, нет ли там чего, взял у отца патроны и легко вложил в ствол.
Он почувствовал себя опасным, и это чувство было захватывающим. От его осторожности зависело всё. Он шёл от мысли к мысли, пока вдруг не вообразил, что может прямо сейчас повернуть ружье и убить отца, и эта мысль напугала его, он тут же одернул себя.
Света стояла метрах в пяти и смотрела на отца с братом. Стрелять она не хотела, ей бы и не дали. Она достала телефон, чтобы зайти в интернет, но в лесу связь не ловила. Единственное, что в лесу было нескучно, это деревья. Деревья всегда были разными и никогда одинаковыми. И не важно, березы или ели, ивы или сосны. Она смотрела на черно-коричневый еловый ствол, на кору, на желтую смолу, золотистую, прозрачную, вытекавшую когда-то из дерева, а теперь застывшую. Потом увидела, что из-за деревьев со стороны тропинки едва заметно проглядывает солнце, и рой каких-то букашек кружится прямо в его свете, а все это окружает нежный снег, ещё не полностью скрывший под собой гнилые листья. Она решила сфотографировать, но на экране вся красота как всегда куда-то исчезла. Света подошла ближе, пытаясь найти удачное положение, начала настраивать яркость съемки, как вдруг в нескольких метрах от неё посреди снежного глухого ноября ударил гром.
Сердце надавило на грудь, она повернулась к месту, где стояли отец и брат, и только тогда поняла, что этим громом был выстрел. На секунду возникла уверенность, что случилось что-то нехорошее, потому что даже ей сильно ударило по груди и ушам, а что было с тем, кто оказался в самом эпицентре?
Облачко дыма окутало брата, но все были живы, и через секунду вдруг снова такой же гром. Света уже не отворачивалась. Она видела, как из сырой фанеры полетели куски жёлтого мяса и как фанера кувырком полетела через ствол, на котором была закреплена, в снег.
***
Тропинками они возвращались на участок. Уже через щели в выцветших бурых досках калитки, ведущей в лес, показался виляющий хвост Саяна и его темно-коричневые мутные глаза. Хозяева вернулись!
Саша шёл впереди, он просунул тонкий палец между калиткой и забором, откинул крючок и зашел на участок. Саян, тощий, но жилистый, длинномордый охотничий курцхар, поднял передние лапы, в снегу, мокром песке и грязи, и закинул их Саше на бедра. Он прыгал, пытаясь достать языком до его лица и радостно вилял длинным, не обрезанным хвостом, оставлял грязные полосы на Сашиной куртке.
– Ну всё, всё, хватит, Саян, – сказал Саша, но не оттаскивал собаку, гладил её и прижимал приятную гладкую мордочку к куртке и слушал, как приятно и быстро дышит радостный пёс, утыкавшийся холодным мокрым носом Саше то в щеку, то в ладонь.
Потом Саян, когда Саша все-таки оттащил его, уже с меньшим пылом, бросился к отцу.
– Ну чего ты, морда довольная! Жрать хочешь? Ну, пойдём, пойдём я тебе дам.
И отец с Саяном пошли в сторону бани – маленького домика, у которого стояла блеклая и просторная собачья будка, сделанная отцом.
Света пошла в дом.
Она поднялась к себе в комнату, включила старый ноутбук, который ей отдали после того, как брату купили новый компьютер, зашла во ВКонтакте и открыла сообщения. От Миши было два: «пошли завтра после уроков ко мне?» и видеозапись – кот залез на унитаз, широко расставил задние лапы, через пару секунд в унитаз упала тонкая какашка, а за ней в унитаз упал и кот, смешно задергался в унитазе и, мокрый, быстро выскочил. Света закрыла рот ладонью и засмеялась, отправила смеющийся смайлик, написала «завтра тренировка. давай лучше во вторник», полистала скучные новости в ленте, (Миша ответил «ок») улыбнулась какой-то забавной картинке, бросила взгляд на полку с учебниками прямо над ноутбуком – более-менее привлекала разве что биология, а потом на темно-зелёный рюкзак, тряпкой лежащий на полу у кровати, и прикусила губу.
Свернула браузер, пару минут сопротивлялась лени, но потом увидела на рабочем столе ядовито-зеленый ромб, кликнула на него и начала создавать семью, состоящую из розового инопланетянина с занудным характером и красивой девушки с фиолетовыми волосами, одетой в короткое платье и мечтающей стать сказочно богатой. За вечер сожгла инопланетянина на кухне, устроив пожар, а девушкой сделала карьеру в полиции, разбогатела, купила фонтан, посадила вокруг него огромный сад и выстроила странной формы двухэтажный коттедж.
Уже часов в одиннадцать вечера, когда ей сильно хотелось спать, с точно таким же ленивым и обмякшим видом, с каким валялся рюкзак, она вытащила из него зеленую тетрадку «по русскому языку ученицы 8 А класса Мягковой Светланы», учебник по русскому с большой красной восьмеркой на обложке, села за стол и начала с неохотой выводить синей ручкой на чистом листе «Домашняя работа, упражнение номер…».
– Све-е-е-е-т!
Понедельник был лёгким днем, потому что было всего пять уроков: русский, литература, биология, ОБЖ, физ-ра.
– Све-е-е-е-т!!
Света часто просыпала. Отец с братом уже уехали, а мама, которая тоже часто просыпала и с утра всегда была нервной и раздраженной, бегала по первому этажу и второпях собиралась.
– Свет, ебит твою мать! – крикнула она, и Света вмиг вскочила с кровати, – я уезжаю через десять минут!
– Иду! – крикнула в ответ Света, вскочила с кровати и стала наскоро одеваться.
И еле-еле успела.
***
Первое, что увидела Света, когда вошла в класс за пять минут до начала урока – серая подошва Влада. Его нога врезалась в затылок Артёма, тряхнула его маленькую голову с горшком темно-желтых волос, исказила смугловатое лицо, и Артём схватился за затылок, а его голова, прикрытая рукой, плавно опустилась на стол.
Влад стоял в проходе между рядов и опирался руками на парты по бокам. Так было удобнее заносить ногу для удара. Света быстро оглядела оживленный класс (девочки на первых партах – ботанки в аккуратных блузочках, возбужденно о чем-то говорили, двоечники быстро списывали домашку, Влад бил Артема) и пошла к Мише, сидящему на предпоследней парте, на которую и опирался Влад. Она решила обойти его через соседний проход, где стояли менее опасные Ян и Кирилл.
Она выдохнула и пошла.
Проход был узкий, она задела спину Яна, Ян обернулся, она увидела его лицо, он что-то увлеченно рассказывал Кате и Хоттабычу (которые были занесены у Светы в разряд тупых дур и вовсю гордились выросшими сиськами) и улыбался. Хоттабыча звали Лерой, у Леры сильно выступала нижняя челюсть, и она действительно чем-то напоминала старика с длинным подбородком и тонкой бороденкой.
– К-к-к-к… который ещё на в-в-водокачке валялся, Хот-т-т-табыч знает, – Ян заикался.
Вдруг он замолчал и перевел внимание на Свету.
Свете показалось, что он хочет что-то сделать или сказать. Стало немного страшно. И она не ошиблась. Ян вдруг поднял ногу и положил её на парту напротив, получился шлагбаум.
– П-п-проход платный.
И Света уже начала думать, что ответить, но раздался дикий крик Влада.
– Братишка, я тебе покушать принёс!
На столе Артёма на открытой тетрадке с выполненным домашним заданием лежала черная кучка земли. На подоконнике, где стояло алоэ и другие растения, не хватало одного горшка.
– Ты ебанутый, Влад, убирай теперь, ща Наталка придет, пизда тебе! – сказал Кирилл.
И Ян, увлекшись зрелищем, сам не заметил, как убрал ногу.
Влад начал собирать землю со стола на тетрадку, аккуратно взял тетрадку с двух сторон и понес к горшку на подоконнике.
Света наконец дошла до Миши и села на свободное место с краю.
– Привет.
– Привет.
В его лице было волнение. Он держал ладони у рта и немного покачивался. Как пленник, за которым вот-вот придет палач. Но сегодня Влад выбрал другую жертву. Он метался по классу туда-сюда, то подходя к Артёму, у которого, кстати, была незамысловатая кличка «Бомжара» (за смуглое, как будто грязное, лицо), то к Яну с Кириллом.
И в тот момент, когда Миша начал успокаиваться и захотел спросить что-то у подруги, Влад уселся прямо перед Светой. Он плюхнулся на стул, одну руку положил на свою парту, другую на парту Светы с Мишей.
Света видела его вплотную. У него были светлые волосы. Острижен по бокам, недавно даже волосы укладывать начал. Его лицо – это сгусток ужаса, размытого, грубого, с большими чертами, гладкими щеками, постоянно приоткрытым ртом. Он тоже покачивал головой, но не от страха.
И он тоже видел её вплотную. Так себе девчонка. Очкастая, зажатая, ни с кем, кроме Петуха, не общается, ни рыба ни мясо, лицо норм, сиськи вон, растут, ну, выебать разок можно.
Он смотрел на неё взглядом, как будто её не было перед ним, как будто смотрел на стенку за ней. Он перевел взгляд на Мишу.
– Чо, Мишка, как дела? Хуя у тебя ебало в прыщах. Ты че, не лечишься, что ли?
Миша молчал, не зная, что ответить. Он скривил рот, подернул плечом, пытаясь этим жестом сказать что-то вроде «не знаю».
– Чего тебе нужно от него? – спросила Света.
– А тебе чо? Чо, тебе нравится Петух твой, да? Чо, скоро свадьба-то?
Влад собирался сказать что-то ещё, но Ян вдруг закричал «Наталка!», и этот крик затонул в топоте ног, разбегающихся по своим местам, и быстрых шагах Натальи Викторовны.
«Господи, как же я хочу, чтобы он сдох», – подумала Света.
Класс присмирел.
Наталья Викторовна была классручкой, и её, почему-то, уважали и даже, можно сказать, слушались. Хотя она не была строгой, наоборот, она была какой-то удивительно безобидной и мягкой, даже когда ругалась. Она постоянно язвила и ерничала и этим задевала и в то же время совсем не задевала.
– Так, друзья мои, давайте повторим простые и составные сказуемые. Артём, сотри с доски, пожалуйста, – начала она урок и погрузилась глазами в журнал на столе.
Артём встал, лицо его еще было красным, тревожным, и пошел к доске.
***
У Миши была болезнь, названия которой Света не знала.
Света обратила на неё внимание лишь однажды – в первый раз, когда увидела Мишу. Он был похож на птицу с изогнутым клювом-носом и большими выпуклыми глазами. Она испугалась, лицо Миши показалось лицом настоящего монстра. Но почти сразу привыкла.
Из-за болезни его и звали в школе «петухом» и «лупоглазым».
***
После уроков Света сидела в вестибюле, читала «Муму» – домашку по литературе и ждала четырнадцати часов – тренировки.
Света любила тренировки, хотя ходить начала всего месяц назад. С тренером Борисом Вадимовичем они как-то быстро нашли общий язык, несмотря на то, что никаких особых параметров у Светы не было, разве что килограмм пять лишнего веса. Но уже по первому месяцу было видно, что Света тренируется хорошо, не прогуливает, старается и растёт. Кто знает, возможно, в будущем проявится хорошая лыжница. Конечно, в восьмом классе, может быть, несколько поздновато начинать спортивную карьеру, но Вадимыч часто повторял, что если захочешь, то найдешь возможность, а не захочешь – найдешь причину.
В два часа вся спортивная секция была в сборе на базе. Базой было небольшое двухэтажное помещение прямо в школе, рядом с раздевалкой и спортзалом. На втором этаже готовились к соревнованиям, парафинили лыжи, на первом – собирались и обсуждали все вопросы.
Сегодня должны были встать на лыжи.
Вся секция – человек пятнадцать – стояли вокруг Вадимыча и, кто сидя, кто стоя, опершись на лыжные палки, слушали его. Он говорил обычные скучные вещи. Про подготовку к зимним сборам, про то, что кто-то опять прогуливает и это очень плохо, про грядущие соревнования и т.д.
Потом Вадимыч раздал мазь для сцепления лыж. Мазь была липкой, и, когда она оказалась у Светы в руке, она не поняла, что с ней нужно делать. Другие ребята наносили её на скользящую поверхность лыж, но просто повторять было страшно.
Вдруг показалась чья-то белая костлявая рука с длинными пальцами и попросила мазь. Света машинально отдала руке белый батончик мази. Рука принадлежала худому парню в черно-красном комбинезоне. На его ногах были большие импортные ботинки, знак того, что занимается он давно (а у Светы, блин, старое говно), да и лыжи ярко-желтые, фишер. Только странно, что за целый месяц тренировок Света видела его впервые (потом оказалось, что он просто был на каких-то особенных сборах с другим тренером, куда его протолкнул Вадимыч, а потом болел, потому что он вообще часто болел). Парень секунд за десять очень хорошо размазал липкую штуку по поверхности лыж и отдал мазь обратно.
– Спасибо, – растерянно сказала Света.
«Вот смотри, как Кирюша делает, учись!» – услышала она подбадривание Вадимыча, обращенное к ней, а потом и к нему: «Кирюш, смотри, девочка такая, бойкая, на роллерах за месяц будь здоров как научилась!». Парень, которого звали Кирилл, который теперь аккуратно разравнивал мазь пробкой, поднял лицо на Вадимыча и улыбнулся, а затем на секунду перевел взгляд на Свету и снова вернулся к лыжам.
Лицо у него было ровное, правильное, лоб широкий, черты лица казались чуть большеватыми для такого худого парня, волосы темные и короткие. И когда позднее она узнала, что фамилия этого мальчика Леманн, то она не удивилась, наоборот, было чувство, что собран какой-то паззл, потому что у хозяина этого лица попросту не могло быть другой фамилии. А еще у него на подбородке и на лбу было много маленьких красноватых прыщиков.
Когда все лыжи были смазаны, а ботинки надеты, секция вышла с базы и пошла в сторону леса, туда, где Вадимычем была ещё с утра накатана «Бураном» лыжня. Здесь все два часа, пока шла тренировка, раздавались хриплые крики Вадимыча: «Пяточку, пяточку выше!», «Чего ты тянешь эту палку, как кота за… хвост!», «Андрюша, давай, давай!», «Так, ну вы чего там лясы точите!», «О-о-п! О-о-п! О-о-п!»
***
Уже так сложилось, что после тренировки Вадимыч отвозил Свету на машине в сторону дома, потому что ему самому было по пути. Он высаживал её на повороте в деревню (которая стала уже, скорее, коттеджным поселком, от старой деревни там осталось всего одна улочка), и дальше она минут десять шла пешком.
Оказалось, что Леманну тоже по пути, он жил подальше, в месте под названием «Белый Раст», поэтому домой они ехали теперь втроем. В машине Кирилл и Вадимыч разговаривали о чем-то своём, о каких-то неизвестных ей лыжниках, которые в этом году побывали на сборах, заболели, где участвовали, а где нет. Света ощущала небольшую досаду от того, что непричастна к этому крутому, как ей казалось, кружку. Да, впрочем, и ладно, все равно был тот, кого она считала лучшим другом. Это был Миша, и в его компании такой досады она никогда не чувствовала. Хотя хотелось тоже ходить в дорогих лыжных ботинках и так же панибратски разговаривать с тренером.
– Ну всё, приехали, Светунь, давай.
Света вылезла из машины, сказала «До свидания», бросила быстрый взгляд на ноги Кирилла (потому что других частей тела она видеть стоя у двери не могла) и сказала его ногам «пока». И Кирилл ответил: «Пока», и досада Светы вмиг пропала. Почему-то ей казалось, что он со своих высот не ответит ей ничего, не заметит её, а он ответил, и так просто, таким простым и обычным голосом…
Путь Светы от поворота до дома был давно ей известен. Слева было небольшое очень красивое поле, которое теперь застраивали новыми домами и которое она раньше очень любила фоткать, справа лес. Слева вначале шла канава, заброшенная мусором, но скоро эта канава заканчивалась, и Света вплотную подходила к своему самому любимому дереву, что одиноко росло здесь в окружении мелких кустиков.
Это была ива белая. Света разглядывала её постоянно и часто фотографировала, когда шла домой, потому что в разное время года, в разную погоду и в разное время суток это было совершенно разное дерево. Основным отличием белой ивы от плакучей было то, что белая, понятное дело, не плакала, то есть её листья не свисали с веток гроздьями, но при ветре они развевались как миллион маленьких ленточек, у которых одна сторона была бледно-зеленой, а другая белой, так, что издалека в ветреную погоду дерево, и правда, могло показаться белым, и этот танец всегда приковывал взгляд Светы. Ива эта имела в основании толстый ствол, который почти сразу начинал разделяться на три отдельных. И эти три ствола как будто пытались заплестись в косу. Вернее, они только начали заплетаться в косу, едва сделав какие-то движения в сторону друг друга.
Еще прошлой осенью, когда все листья уже опали и дерево начало напоминать Свете изображение легких человека с плаката в кабинете биологии, она заметила, что ветви этого дерева похожи на паутину. Впрочем, этому было объяснение – в его дупле жил большой чёрный паук. Он был добрым, но боялся людей. Поэтому Света почти не видела его. Но много раз слышала, как его ножки стрекочут по сухой промерзшей коре, иногда издалека было видно, как он прячется в ветках, прилипает к ним, почти сливаясь с ними.
Саша ехал с учебы. Отец возвращался с работы часов в шесть вечера, и Саше нужно было в это же время быть на платформе, чтобы там его подобрал отец и они вместе поехали домой.
Шёл седьмой час. Темнота была густой. Только в ноябре бывают такие тёмные ночи. В этой темноте даже красную рено отца было трудно найти. Саша шёл от платформы к стоянке машин и под вой уходящей электрички, напоминающий протяжный плач гигантского ребёнка, думал о том, что человек понастроил столько всяких шумных поездов, а бога, скорее всего, и нету. И для чего столько всяких штук? И для чего вообще поддерживать журчание всех этих штук? Скорее бы домой и покушать. Наконец он разглядел знакомый красный корпус иномарки, не то угрюмо, не то равнодушно склонил голову и пошёл к ней.
Каждая такая походка в сторону машины отца вечером после учёбы для Саши была своего рода испытанием.
Дело в том, что отец смотрел точно в сторону сына и, наверное, хорошо видел его лицо, его движения, а может быть, даже специально разглядывал их. У Саши тогда сразу возникало чувство, что он неправильно двигается или неправильно смотрит. И он тогда начинал думать о каждом движении, которое совершает, и каждое движение тут же становилось как будто неестественным.
Он сел и легонько захлопнул дверь (отец ненавидел, когда кто-то громко хлопает дверью и вообще неаккуратно обходится с его машиной).
– Здарова! – бодро бросил отец.
– Привет.
– Чего угрюмый такой идешь? Устал?
– Ну так.
– Щас к Петровичу заедем за молоком, в магазин заезжать не будем, я, пока тебя ждал, всё купил... Там грудки куриные, пельмени, хлеб, овощей купил. Всё есть…
– Ну ладно.
Отец переключил передачу, и машина плавно тронулась. Он скорчил болезненную гримасу.
– Да спину ломит че-то, блин, сынок, не могу уже, второй день, вставать больно, хотел больничный брать, на работе еле высидел сегодня… Мама наша вон мазь посоветовала мне, помазал на работе, вроде полегче стало, не знаю, посмотрим, что там завтра, может дома останусь на фиг…
– А-а… – не без нотки сочувствия протянул Саша.
Они свернули на ту самую старую улочку, которая состояла из полувековых деревянных домов с резными ставнями и гуляющими по дороге козами и гусями. Машина остановилась у облезлого гаража. От него тянулся деревянный низенький забор, голубая краска которого давно облупилась, но белые ромбы из тонких реек до сих пор были белыми. Отец протянул Саше две двухлитровые пустые бутылки, и они вышли из машины.
За забором были многочисленные ряды облезлых кустов малины, уже мертвой, осенней, напоминающей какие-то длинные ржавые штыри, поэтому за ними легко проглядывались бледно-желтые и бледно-голубые ульи. И только потом начинался домик Петровича, который напоминал собой не обычный дом в Сашином понимании, а какой-то организм из нескольких отдельных частей, которые когда-то давно срослись и стали одним целым. Так, собственно дом с одной жилой комнаткой, прихожей и двумя верандами странно переходил в длинный сарай, а сарай переходил в помещение, где хозяин держал животных, а оно снова переходило в какой-то сарай. Входа было, как минимум, три, и ни один из них нельзя было назвать основным.
– Петрович!
Но внутри все-таки было достаточно уютно.
– Спит, что ли…
Из веранды безо всяких дверей (вообще у Саши было чувство, как будто Петрович никогда не закрывался, даже калитка запиралась на кольцо из проволоки, которое легко поднималось) шел переход в прихожую… или что это была за комната? Сени? Кухня? Всё вместе, наверное. В этом помещении и была дверь, что вела в комнату, где жил Петрович.
Из этого помещения вскоре донесся невнятный топот. Дверь отворилась. На пороге улыбался дед с круглыми красными щеками и тонкими, но длинными губами.
– Здарова, – сказал отец, – отдыхаешь?
– Привет.
Петрович протянул руку отцу, затем Саше. Руку он пожимал все с той же улыбкой и делал это как-то будто свысока, чуть пригибая спину, как будто Саша был маленьким мальчиком.
– Ну что, студент? Как учеба? Ты на каком факультете учишься, напомни?
– Кибернетика и безопасность.
– Ничего себе. Кибернетика… И как, нравится? А что у вас за предметы хоть сейчас?
– Ну да, интересно. Ну, там… история… аналитическая геометрия, физика.
– Программистом будешь, значить?
– Наверное.
– Ну как «наверное»?
Петрович достал воронку, канистру с молоком и взял у отца сторублевую бумажку. Отец поставил пустую бутылку на стол.
– Я вот сейчас перечитываю «Педагогическую поэму» Макаренко… Ты читал?
– Не-а.
Вдруг у отца зазвонил телефон.
– Сынок, держи, – сказал он, отпустил бутылку и отошел к окну.
– Ало, Марин. Да! Ало… Да! Света дома? Все, хорошо, заехали за молоком к Петровичу… Все, давай.
– Ну, как же, такое произведение. Как он показывает, как из преступников делает настоящих людей… Это же так всё важно. Как людей воспитывали, сейчас же этого нет всего. А ты что-нибудь читаешь сейчас?
Саша пожал плечами. Он смотрел на струйку молока. Она текла в воронку, вставленную в бутылку. В воронке набиралась белая лужица, Петрович поднимал канистру, лужица исчезала, и снова опускал.
– «Игру престолов». Это фэнтези американское.
– Ну, фантастика, что это, разве дело? Нужно любить настоящие книжки, классику. Знать, понимаешь, как жизнь устроена. Власть у нас сейчас, видишь какая, выборы вон были, опять всё врут. Конечно, нет сейчас такого порядка, какой должен быть, ведь надо же понимать, что нельзя просто кое-как всё делать, вот есть учение, которое создал Ленин…
Саша ухмыльнулся, начал придумывать ответ, но его прервал отец.
– Ладно, Петрович, давай, поедем мы.
Отец с матерью сидели на веранде на диване за заляпанным журнальным столиком, смотрели большой широкоформатный телевизор, пили пиво и закусывали креветками.
По телевизору шли новости. Показывали какую-то девушку. Голос корреспондента рассказывал, что эта девушка очень жалеет, что два года назад участвовала в перевороте, что жизнь её с тех пор пошла наперекосяк, и она поняла, что была неправа.
– Да… – сказал отец, выплевывая на тарелку темно-розовую чешую, – фигово им сейчас, сами фашистов пустили во власть, а сейчас уже поздно, всё… Сидите там, под дудку Америки пляшите, идиоты.
– Ой, Юр, знаешь, – ответила мать, запивая креветку пивом, – да щас своих вон проблем хватает. Сегодня опять эта приперлась, дурочка с Некрасовской, эта, как её… Ермакова, во, у них же, блин, мать самая умная, ребенок три года, должен пухленький быть, а у них весь бледный, худющий, я говорю: «Вы чо, ребенку прикорм давно пора, мясо, овощи!» Она, – тут мать, скорчив гримасу и скривив губы, сменив голос на фальцет, стала изображать речь женщины, – «Ой, нет, мы до двух лет кормим только грудью!». Она же у них ни мяса, ни молока, не ест…
Отец задумался, нахмурил брови.
– Подожжи… – сказал он, затем забыл мысль, поднял руку и начал трясти в воздухе пальцами, как будто пальцы должны были помочь вспомнить, затем остановился и как-то надсадно, с закрытым ртом рыгнул, мать насмешливо крякнула.
– Подожжи… Марин, подожжи… То есть она и молоко не пьет?
– Угу…
Мать свернула из фольги с крышки пива маленький треугольник, острый на конце и начала ковыряться им в зубах.
– Так а чем же она ребенка кормить будет? Ребенку-то что есть? Совсем дурочка, что ли?
– Так у них вся семья такая, веганцы, блин.
– Да это же сектанты… Вот сволочи! Дак почему у них детей не забрали до сих пор?! Да-а… Совсем оборзели уже… Да это все с Запада приходит к нам, дуракам мозги моют или деньги платят…
Мать вздохнула.
– Знаешь, Юр… – важно начала она, – вот где секта настоящая, я тебе не хотела говорить, но скажу, сегодня медсестра пришла наша, молоденькая которая, новая, соседка Ирки Катковой…
– Подожжи… Это Мишки, что ли, мать? Светки нашей друга… Этого, с глазами такими? – отец сделал из пальцев кольца и поднес к лицу.
Он взял очередную креветку, с глазами, похожими на черные бисеринки, надавил ей на голову, оторвал её от туловища вместе с частью чешуи, оторвал хвост, оставив лишь мягкое розовое тельце, щедро макнул его в соль и отправил в рот.
– Да не ори ты, – грозно, как и положено главному врачу (привычка, пришедшая от общения с персоналом), но тихо сказала она и продолжила уже почти шепотом, – да она, она. У них двери рядом, они в старом доме живут, у них стены там тонкие, слышно всё. И она говорит: «вчера, говорит, там такие песнопения были… выла, говорит, всю ночь» …
– Кто выла-то?
– Да Ирка, кто! Молитвы выла…
– Ну и чо?
– Да ничего, блин… А ты думаешь, чего она такая вся: «Мы все под Господом живем, все неправильно живем, я матом», говорит, «чтобы ругалась, да такого не было никогда», ой, такая вся, ой, анализы не сдают они… кровь не сдают... Хотя Мишка вон в этом году вроде сдавал… Муж вон ушел от нее еще в Пскове.
Отец вдруг перестал жевать.
– И чо?
– Да ни хуя! – сказала мать и каждое следующее слово произнесла с паузой, – Она… свидетельница… Иегова. Вот тебе и сектантка, бл...
– Так, подожжи… Это Мишкина мама?
– Да-а.
– Ёмныврот… – Отец не то выдохнул, не то скомканно выругался, – да как же Света с ним… думаешь, он её… А?
– Чего? – недовольно спросила мать.
– Да хрен его знает… Наговорит ей, может, чего, мать-то?
Мать снова протяжно вздохнула.
– Да может и наговорит… Ладно, пойду покурю… – сказала она, встала с дивана и пошла на кухню, к большой печке из красного кирпича.
У этой печки была маленькая прочистная дверца, в которую мать и курила.
***
Как раз к курению спустилась обмотанная большим полотенцем, из которого уже начинала слегка выпирать грудь, Света. Мама лишь слегка повернула голову и, заметив, что это дочь, сразу отвернулась обратно. Они не разговаривали с пятницы.
В пятницу они поругались из-за уборки на кухне, которую Света забыла сделать, потому что была уставшей после силовой тренировки, хотелось послушать музыку и спать, да и вообще почему-то было грустно, не хотелось ни с кем говорить, особенно с родителями. Тогда мать громко кричала и материлась. Она назвала Свету сволочью, на что Света неожиданно ответила: «Сама сволочь!». Она сразу испугалась от того, как приятно было это произнести. Правда, приятное ощущение быстро сменилось на страх, после того как мать вломилась в Светину комнату (даже дверь с грохотом ударилась о шкаф) и после фразы «Я тебе, блять, дам, «сволочь», свинья! из дома вылетишь на хер!». Ужасный был вечер, но Света быстро забыла и уже на следующий день сказала матери: «Привет!», на что мать ничего не ответила, Света повторила приветствие, и мать все-таки холодно произнесла: «Я же сволочь». Ну, спасибо хоть, что будила по утрам…
По тихим шагам на лестнице отец понял, что это дочь.
– Свет?
– А? – Света остановилась у открытой двери туалетной комнаты.
– Да ничего, ничего… – недовольно буркнул отец.
Света постояла еще пару секунд и зашла в туалет.
Она стояла в душе и мылась. Приятно было мыться после тренировки, после того, как пропотела, напряглась, мышцы расслаблялись, отдыхали. Когда ей надоело стоять, она села на полку-сиденье, нажала пяткой на блестящую кнопку-пробку, и ванночка начала потихоньку наполняться водой. Света тогда сползла с полки в саму ванночку, сгорбилась и вдруг впервые заметила, что груди у неё прямо как бы отвисли. Это было неожиданно. Да, точно, они стали как-то длиннее. За них можно было даже взяться рукой, если постараться. Она начала играть с грудью, как ребенок, забыв о времени и о том, что вода не дается даром, особенно на частном участке, где дорогой электрический насос качает эту воду из скважины. Поэтому скоро она услышала давящее, неприятное и почему-то смущающее её «туг-туг-туг-туг» в дверь. Света тут же выключила воду, вытерлась и, не высушив волосы, пошла наверх.
– Свет, ну ё-мое, вода же не бесплатная! Ну сколько можно просто стоять под водой-то? – ворчал ей вслед отец.
Она зашла в комнату, захлопнула дверь, легла в постель.
И вот что она видела ночью перед сном:
На пустой лыжной базе стоит высокий и худой мальчик по имени Кирилл Леманн. В нем нет ничего особенного, но о нем хочется думать. А потом он едет по лыжне, грациозно, как птица (нет, как лань!), отталкивается палками, отставляет одну ногу назад, потом возвращает её на лыжню, делает толчок палками и отставляет другую ногу. Красно-черные лосины делают его совсем худым. Его фамилия кажется не просто словом, а отдельным от всего звуком. Кожа на его лице нездоровая, у него слишком много прыщей на лбу, но это его не портит. Даже почему-то хочется его поцеловать. И думать об этом хочется. Но не выходит: Света уже спит.
Во вторник пошла к Мише.
У Миши квартира была обставлена по-старому, мебель была ещё советских времен, ремонт был лишь косметическим, но Свету всегда удивляло, что во всех комнатах идеальный порядок, на полу ни крошки, книжки стояли в шкафах или лежали на полках, кровать заправлена. Находиться здесь было уютно. У Миши был старенький ноутбук, на котором шли только какие-то древние игры с видом сверху, где нужно было прокачивать персонажа, улучшать его навыки. Помимо игр они любили вместе посмотреть что-нибудь, особенно любили кинопародии с тупейшим юмором, от которого могли оба корчиться, издавать странные звуки, так что это уже даже и не напоминало смех.
С тех пор как в школе появилась физика, Миша явно ей увлёкся. Вообще у него в шкафу стояла куча книг типа "Я познаю мир" или что-то про занимательную науку. Самые обычные книжки для школьников, но дело было в том, что Миша их действительно читал, причём часто и с удовольствием (это то