«Родился я 12 июня 1938-го года, за три года до начала войны, родился я в городе Саратове, но родиной (в том понимании что осознал я себя, первые человеческие впечатления получил) когда я в Барнаул переехал. Отец и мать закончили Саратовский. Мама была учительницей русского языка и литературы, отец юристом. На работу их послали в Барнаул. Там я прожил 8 лет. До трех лет я ничего не помню. В Барнауле жили на улице партизанской 164, это двух этажный был дом, бревенчатый, многоквартирный. В нашем крыле было 4 квартиры. Примерно было квартир 16-18. Туалетов не было. Канализации не было. Был большой двор и удобства были в глубине двора. До воды ходили (на мой взгляд, я маленький был) чёрте-куда. Колонки во дворе не было. За водой ходили на стационарное устройство, там сидел человек, к нему подходили и он включал воду. Как носили воду: наша улица была сплошной песок, грязи у нас не было, был сплошной песок, улица шла прямо, потом она опускалась и снова поднималась вверх. Низина на улице во время дождя заливалась водой. Были роскошные лужи. Для нас пацанов развлечение было пускать кораблики, побродить по лужам. А когда она высыхала было своеобразное место, там мальчишки играли в футбол. Как раз под окнами нашего двухэтажного дома. Ворота были из кирпичей. Яркое такое воспоминание. Во время одной из игр погиб мальчишка, то есть он был вратарем, он нагнулся, подобрал мяч и то ли он ударился о колено, то ли его ударили коленом в висок, его отвели домой и вскоре он умер. Что еще, напротив дома было (мы ее называли ИндУстрия), было какое то промышленное предприятие, что оно производило я не знаю, единственное когда во время войны я видел как из него вывезли длинные брички для армии, что меня поразило, у них колеса не крутились. Тащили так, волоком.
Дальше уже война. Самой войны я не помню, весь драматизм войны я не воспринимал всерьез. Я был ребенком, мне было по кочану. До сих пор, только вот начинают такие вещи вспоминаться, это быт конечно. Сразу отключили свет. Помню зимой в комнате (а комнаты были довольно большие) темень, за окнами темень, за окнами стоял репродуктор и из него исходила тревога, что говорили я не помню. Но я понимал, что оттуда исходила какая-то тревога. Отчетливо помню, темень, репродуктор, тревога. Отец ушел в армию юристом. У него был физический недостаток, одна нога короче другой. Его вызвали из партии и сказали что надо на фронт, он сказал ну раз надо, так надо. И мы остались с матерью, мать интеллигентная женщина. Ничего делать не умеет. И почему то у нас не было лампы, у соседей была, а у нас не было. В то время их уже было не достать. Мама работала учителем и брала на дом проверять тетради. Зимой садилась напротив печки, открывала заслонку и сидела, проверяла, в остальных местах пользовались лучиной, например за столом. Потом кто-то из знакомых мужиков, сделал нам светильник, это была металлическая коробочка, в ней было три отверстия, три фитилька а внутри был керосин -ах люстра!… Можно было читать уже и так далее. У нас не было крючка на двери с внутренней стороны, снаружи был навесной замок. А в то время воровство уже было вовсю развито. Как же закрываться? Дальше двери стоял кухонный столик, за ним стояла моя кровать. Была палка, одним концом она упиралась в дверь, другим концом она упиралась в стол. Однажды мне наскучило весь день сидеть дома, и я ушел. Дверь закрыл и палка упала. Когда пришла мать дверь оказалась заперта, пришлось звать мужиков, она надавили на дверь и скинули палку. Питание: Я не могу сказать что я голодал, что это было несчастье, трудно было с питанием, но несчастьем не было, мать покупала молоко, не литр, не стакан а так называемый молочник, было очень дорого, часто вечерами она наливала мне в блюдечко подсолнечное масло, я макал туда хлеб и ел, было очень вкусно. Далеко не все конечно жили плохо во время войны, в нашем доме жила интеллигенция, а дальше по улице шли крепкие избы, с огородами, садами. Рядом с нами жила семья Жиронкиных, я в детстве дружил с их девочкой, муж у них работал в снабжении, естественно подворовывал. Следующий дом, там был товарищ, дом у них был прекрасный, отличный был сад. Кода повзрослел, лазил туда через забор, однажды меня поймали, помню, что страшно было, от испуга кричал. С тех пор я никогда не покушался на чужой сад, потому что кричал я страшно, конечно меня никто не тронул. У них почему то была машина, но служебная. Хорошо помню, что это был американский военный Додж крытый - предмет роскоши. Иногда их отец нас катал, это доставляло огромное наслаждение. Еще любопытные штрихи войны, как война сказывалась: как водили арестованных в суд или на место преступления. Поскольку все машины забрали для нужд войны, арестованных водили прямо по улице. На них не надевали наручники, поскольку это считалось признаком капитализма, руки им стягивали специальным кожаным ремешком, их водили по улице причем не по тротуару, а прямо по дороге, а сзади в шаге от него шел офицер с наганом и со взведенным курком. Такое я видел довольно часто.
Наш сосед был милиционером и он покончил жизнь самоубийством, застрелился, потому что упустил опасного преступника, как он у него убежал я не знаю. В то время за побег давали большой срок. Его сын Иван видимо был клептоманом, он воровал. Причем мать его смертным боем била и наказывала, а он все равно воровал. Чем закончилась его судьба, я не помню, наверно посадили.
Еще что, под нами жила с керосиновой лампой, естественно керосина не было. Но можно было достать бензин, а как его лить в лампу, если он взрывается. И кто-то как-то рассчитал, что если в бензин всыпать соль то он не взрывается, но иногда все же взрывался. В семье под нами жила девочка-школьница, однажды она делала уроки и откинулась на стуле, прикрыв руками лицо, чтобы глаза отдохнули, а лампа у нее взорвалась, все руки у нее были обожжены и в осколках, мать потом ставила свечи, мол, что боженька тебя спас.
А один раз был пожар. Дом-то деревянный. Дело было зимой, мы с мамой сидим, занимаемся каждый своим делом, ничего не слышим. Вдруг забегает соседка и кричит, что Романовы под нами горят, мама схватила меня, вещи с собой не брали, только накинули теплое на себя. На улице все кричали и били стекла, спасла эта самая «ИндУстрия», там была своя пожарная команда, через дорогу.
Еще по нашей улице проходила дорога на кладбище. А хоронили тогда не так как сейчас, шла целая процессия через весь город, все торжественно, когда с оркестром даже и для нас это было целое событие, потому что гробы везли в грузовиках, а на грузовиках были ступеньки, мы как галчата рассаживались на эти ступеньки и медленно ехали на кладбище. Тогда конечно это все не воспринималось трагично.
То, что касается одежды: лето форма одежды была одни трусы. Было даже соревнование, кто раньше всех разденется весной, и кто позже всех наденет ботинки осенью. Естественно грязные как черти были все. Мать приходила с работы ставила меня в таз, держала и мыла, потому что весь был как в саже. А потом я валился спать от усталости. Все время, что-то жевали во время прогулок, росло очень много конопли, и мы ее постоянно жевали, никакой наркомании мы не знали, так же жевали паслен, он рос в огромных количествах. Ну и естественно совершали набеги на грядки и огороды, жевали зелень и огурцы. Грядки удобрялись навозом, и никто не думал о грязи и дизентерии, я не помню, чтобы я болел.
В общем, жили легко, непринужденно, ни о чем не заботясь. Зимой я ходил в детский сад, там я ничего не помню, кроме того что в общем то кормили нас неплохо. Единственное что меня расстраивало, так это вареная капуста, ее я не любил лет до 50, но в любом количестве обожал сырую.
Сейчас пытаются приравнять работников тыла к фронтовикам, и льготы и пенсии им, я считаю ни в коем случае. Барнаул это глубокий тыл, сейчас будучи взрослым, я думаю, какая несправедливость - там за тысячи километров погибают ежедневно тысячи людей, ранения, инвалидности, а в Барнауле: кинотеатр работает, мороженное, скверы, парки, молодежь веселится. Работали, безусловно, много. С нами жила двоюродная сестра матери, Нина Александровна, она работала на заводе по производству танковых моторов. И часто не возвращалась домой по неделе. Она была очень красивая и по вечером вокруг нее вилась масса парней (не всех призывали). И иногда она меня посылала сказать, что ее нет дома.
Молодежь часто играла в лапту, мальчишки гоняли в футбол. Еще играли в бабки.
В тылу жилось спокойно. Не было чувства страха. Однажды мама повела меня на фильм о блокадном Ленинграде, показать все ужасы войны, ну а что я, я мечтал полазать по руинам и заброшенным машинам, которые показывались в фильме, никакого драматизма я не ухватил. В день победы мама повела меня на вокзал встречать эшелоны с войны, эшелоны приходили ночью, ничего кроме огромной кричащей толпы я не увидел. Эшелонов было много. Я любил ходить на вокзал. Однажды я видел, как солдаты держали огромную трофейную куклу, самое интересное было, что кукла отдавала честь и кланялась.
Отец одно время служил в Красноярске, и мы ездили из Барнаула в Красноярск. Однажды мы приехали к нему, поезд прибыл ночью, и мы долго шли вдоль Енисея. Жили мы в гостинице Енисей, возле театра имени Пушкина.
Потом отца в перебросили в действующую армию в Норвегии, а затем перевели на дальний восток на войну с Японией. После войны с Японией отец жил в Уссурийске, и мы переехали к нему. Там стоял штаб армии, в котором он служил.
Дальше детство уже было обеспеченным, отец был майором, получал офицерский паек. После войны солдатам и офицерам, покидавшим фронт разрешалось взять с собой определенное количество трофеев. Я был в домах генералов, там повсюду была трофейная роскошь, жены ходили в дорогих халатах.
Однажды отец приезжал к нам в Барнаул в отпуск, тогда началась хорошая жизнь, он привез американские консервы, они стояли у меня стопочкой под кроватью.
Что я могу сказать про школьные годы, никаких ярких воспоминаний у меня не осталось. Кроме одного случая. Мне тяжело давалась математика, а по гуманитарным предметам учился я хорошо. Даже если я хорошо учил урок, то не мог выйти и рассказать, не мог морально себя пересилить. В 6 классе я сам, добровольно остался на второй год. Зато через год закончил его с благодарственным письмом, в то время я уже научился разбираться в себе. 7 класс закончил так себе, с тройкой и четверкой, а в восьмом завалился. В 53 году я бросил школу, отец в то время был уже полковником, и жили мы в Москве.
У меня никогда не было ярко выраженного таланта, как у многих моих сверстников, кто играл на трубе, кто то занимался спортом, я пробовал все и ничего не вышло, но я знал что не боюсь черной работы и в 18 лет я поехал осваивать Сибирь и Дальний Восток. Мать очень сильно плакала. Я собирался в Магадан, но отец сказал нет. Тогда я поехал в Норильск. Все было очень хорошо организованно, нас хорошо материально обеспечивали, везли эшелонами, давали подъемные. В Красноярске нас высадили и подогнали пароход «Александр Матросов».
В Норильске я попал на стройку. Это были самые счастливые годы моей жизни. На стройке я работал землекопом-бетонщиком, техники не было никакой и мы все делали с помощью тачек. Тогда я думал, что определился в жизни и испытывал по этому поводу огромное счастье. Платили хорошо, в свой первый отпуск я поехал в 20 лет, и на книжке у меня было 20.000. Платили нам по 300-350 рублей, в то время как секретарь ЦК КПСС получал 400.
Пришла уверенность и спокойствие. Там же я закончил школу рабочей молодежи, все таки давала о себе знать интеллигентная закваска. В армию меня не взяли из-за ранней близорукости, очки я не носил, поэтому она прогрессировала. В то время парень в очках считался альбиносом и белой вороной, каждый считал своим долгом ткнут и указать, приходилось драться. Очки я не носил, переломал их бессчетное количество, благо отец был военный, и достать очки было не проблемой. Когда же отец привел меня к врачу, зрение уже было -7. это было еще в 16 лет до Норильска. Врач, когда проверил зрение, сказал, носи очки как штаны! Снимать только ночью. Когда я надел очки меня охватили два чувства, первое это жуткий стыд и смущение, а второе блаженство, каждая травиночка, каждая трещинка была мне теперь видна.
Любил ли я читать? Читал я очень много. Читал я в основном классику, Тургенева, Толстого, Достоевского прочитал значительно позже. Очень любил читать про войну и имел большую тягу к военным вопросам. Бредил войной, рисовал про войну. Мы были действительно читающей нацией, читали все. Не стыдно было прийти на день рождения и подарить книгу. В 22 года я четко определился с выбором профессии, поступил я на историко-филологический факультет КГПУ имени В.П. Астафьева. Учился с наслаждением...»
Интервью провели: Гурьева Алена Александровна, Кукинова Алена Игоревна
студентки Исторического факультета КГПУ им. В.П. Астафьева
(См.: «Устная история: человек в повседневности ХХ века. Книга 3. - КГПУ, 2013.»)