Раскаянье не искупает, а обостряет вину. Василь Скворцов мучился угрызениями совести, ибо уверен был, что это он спалил хату Ермошки. А все началось с дров. Кто-то с осени каждую ночь крал поленья. Сначала таскали охапками, а как выпал снег, стали увозить на салазках. Полполенницы так вот утащили до Рождества. Есаул рассвирепел, потому просверлил полено, набил его порохом и поставил намертво заглушку.
— Взорвется и всю печь разворотит у вора, — объяснил жене Василь.
— Так и я ошибусь, брошу снаряд во свою печку.
— А ты гляди внимательнее, опасайся. Я полено угольком черным крестиком отмечу.
В одну из ночей украли роковое полено. А вскоре горела изба Ермошки.
— Зазря я свершил зло, — пожалел Скворцов. — можно было и так догадаться, кто ворует дрова. Конечно же, Ермошка! Не стоило его обижать.
— Как ни жалей, беды не поправишь, — усмехалась жена.
— Я привезу лесу летом, помогу ему поставить новую хоромину.
— Тогдась все и догадаются, кто поджигатель. Вернется Ермошка из Москвы и востребует с тебя три тыщи золотых, которых у него, мабуть, и не было в схороне. Проигрался, поди, в зернь.
— Тоже верно. Да и Ермошка врал по-разному. То говорил — две тыщи, а опосля три насчитал.
Шло время. Метели заметали степь. Морозы трещали — аж звезды с неба падали. Меркульев с посольством пропал где-то в далеком далеке. Жители казацкого городка сидели в своих домах и землянках, как звери в норах. Даже бабы перестали разносить сплетни. И вдруг развалило взрывом всю печь у Зоиды Грибовой. Хату едва спасли от пожара.
— Не один я набиваю поленья порохом, — хохотал Скворцов, не подозревая, что взорвался его снаряд.
— У кого ж энто она дрова утащила? — гадала наивно Скворчиха.
— У Суедова. Он шинок поставил. Много дров потребно, заготовил три поленницы.
— Возненавидит Зоида Тихона.
— Что она ему сотворит?
Три дня и три ночи плакала Зоида от бессильной злобы. А после не стало слез, сидела молча и проклинала есаула Скворцова, у которого крала дрова. А он и не подозревал об этом, разговаривал с Зоидой при встречах участливо:
— Какое злодейство, Зоида! Кто-то тебе подкинул в поленницу чурку, набитую порохом. На кого подозрение-то?
— Измываешься? — вскидывалась коброй Зоида.
— Что ты, бог с тобой, — удивлялся добродушно есаул.
Самым главным и опасным врагом стал казаться Зоиде Василь Скворцов. Она выдумывала ночами для него самые страшные казни. То рвала его клещами на куски, то жгла на медленном огне. Она наслаждалась его муками... плакала от счастья, когда он умирал, просил прощения. Но он жил!
— Застрелите его ночью из-за угла! — умоляла Зоида Митяя Обжору и Гунайку.
— Боюсь, матушка-болярыня. Есаул чуткий, ловкий, затылком видит. У меня кишка скручивается, когда его встречаю, — мял шапку Митяй.
— Жалкие трусы! Вон с моих глаз!
Зоида сама выследила, когда Скворчиха истопила баню. Василь мылся всегда посеред недели, отдельно, долго парился. И любил брусничный квас с хреном. Подбросить отраву было не так уж трудно.
— Иди, Мокриша! В предбаннике жбан с квасом. Бросишь энто зелье в питие ему. Да гляди, чтобы тебя не увидели.
— А он шражу жаумирает? Штрашно!
— Нет, есаул вообще не помрет. Пронесет его. Неделю будет маяться кровавым поносом. А мы посмеемся.
— И вжаправду шмешно!
Мокриша пробежала огородами, смело открыла дверь предбанника и бросила зелье в жбанчик.
— Зайди, подай квасу! — крикнул Василь, полагая, что дверью скрипнула жена.
— Прошиби тебя понош, — бросилась Мокриша прочь.
— Тетеря глухая, — вышел в предбанник есаул. — Квасу не могла подать. Да и спину бы потерла, приласкалась. А то в избе дети все время мешают. Улыбнулся. Пил жадно, с передышками. Вспомнил недавний сон. А приснилось ему, будто укусила его какая-то черная, мерзкая змея. К чему бы это? Нет, не может его укусить никакая гадюка. Василь охлынул и снова пошел париться. Раза два выскакивал и валялся в снегу. Катался в сугробе с кряхтеньем и радостным стоном. Был переполнен здоровьем, молодостью и силой. Хороша баня! Сладок снег русский!
Дома Василь отлежался, выпил еще ковш квасу, поужинал и уснул богатырски. Скворчиха глянула на него с умилением:
— Не промыл свои русые кудри. Лист от березового веника запутался в кольцах волос. Уснул сокол синеглазый.
К утру Скворцову стало худо. А к полудню следующего дня он умер. Полковник Скоблов, Богудай Телегин Матвей Москвин пришли к знахарке.
— Как живем, старая? — зло пнул кота Богудай.
— Что-то молчишь, не глядишь в глаза? — присел мягко на чурбан писарь.
— А у вас нетути глаз, у вас черные дырья!
— Не ершись, Евдокия. Мы по делу, — миролюбиво Осадил на лавку старуху Скоблов.
— Не касайся, и возля тебя смерть ходит...
— Не пужай, Евдокия. Я ведь по-хорошему.
— Почему умер Василь? — спросил мрачно Телегин.
— Отравился.
— Чем?
— Выпаром из гриба ядовитого.
— Из какого гриба?
— Из белой поганки, знамо.
— Почему не спасла, не отпоила?
— От белой поганки нет спасу. И через тыщу лет будет.
— Кто отравил есаула?
— У жены евойной спросите...
— Кто зелье такое могет варить окромя тебя?
— Дуняша Меркульева.
— Кто еще?
— Никто!
— Кому ты продавала яд?
— Никому, клянусь.
— Гореть тебе на костре, колдунья! — Снова поддел сердито сапогом черного кота Богудай.
— Ворону мою верните, — зашипела знахарка.
— Твоя Кума в Москве, у царя в гостях, — острословил Скоблов.
— О чем говорить с ведьмой? — плюнул Телегин.
— А у Дуняши Меркульевой и спрашивать нет смысла, — заключил писарь.
Так и не мог Богудай найти отравителя. А через два дня свалилась на голову новая забота: украли с дувана золотое блюдо. От этого известия весь казацкий городок переполошился.
— Винюсь, усталый был. Пригрелся и уснул в тулупе. Да и пурга всю ночь бушевала. Не видно было ни зги! Подходи и срезай блюду. Снимай, аки яблоку, — оправдывался Микита Бугай.
Бугай был казаком честным, не ухитрял. Его простили, даже в яму не бросили.
— Без нечистой силы здеся не обошлось, — уверял всех Михай Балда.
— Сокровище прозевали! — сокрушалась Зоида Грибова более всех.
— Меркульев снимет с нас головы, — суетился писарь.
По предложению Скоблова собрали выстрелом из пушки казаков, разбили их на тройки и обыскали тщательно все хаты. Но блюдо, как в воду кануло. К Богудаю приволокли Евдокию-знахарку.
— Ищи, ведьма, блюдо. Не скажешь, кто украл, — сожгу! Не найдешь — смерть!
— Учуял бы следы под снегом мой боров, да вы его зарубили! Отыскал бы схорон мой волк, да вы ему мозги вышибли! Прокаркала бы моя ворона, да вы и птицу похитили, злыдни!
— Колдунья глумится над нами, казаки, — подбоченился Герасим Добряк.
Из толпы раздавались возгласы:
— Она свиньей обернулась и Гриньку съела!
— Наколдовала смерть Илье Коровину!
— Ермошку спалила!
— Скворцова отравила!
— Она и блюдо похитила, будет на нем растирать зелье! — воскликнула Зоида Грибова.
«Золотое блюдо украла Зоида, — подумал Телегин. — Что-то она старается, шумит. Подозрение от себя отводит. Но лучше пока попугать знахарку. Она иголку в стогу сена может найти».
— Смерть колдунье! —вопил Федька Монах.
— Привяжем ее к осине и костерок под ногами разожгем. Благо, осина рядом, — обратился к толпе Герасим Добряк.
Богудай и не помышлял сжигать знахарку на костре, но ухитрительно махнул рукой:
— К осине ведьму! И жгите!
— Ты что? — округлил Скоблов возмущенно глаза.
— Уйди, не мешай. Останется живой твоя колдунья, — прошептал Телегин, отталкивая полковника.
Михай Балда прикрутил Евдокию арканом к осине. Федька Монах притащил хворосту. Добряк высек кресалом искру, раздул трут и разжег огонь. Неожиданно из толпы выскочила Дуня Меркульева. Она затоптала пламя, разбросала пинками хворост.
— Не смейте трогать Евдокию!
— А ты кто такая? — прищурился Богудай.
— Я Дуня Меркульева, — вытащила девчонка пистоль и нацелилась в Телегина.
Богудай молниеносным пинком вышиб у нее из руки пистоль. Зрелище было украсным. Пистоль взлетел высоко и, крутясь, начал падать прямо на голову Телегина. Он поймал его не глядя точным вскидом левой руки.
— Дуня Меркульева подарила мне пистоль, — сказал Богудай. — Хорошее оружие. Позолочено, в драгоценных каменьях! Спасибо, Дуняша!
Герасим Добряк вновь собрал хворост, начал опять разжигать костер. Дуня подошла к осине, встала рядом с колдуньей.
— Тогда жгите нас вместе. Я не выйду из огня.
«И не выйдет, в самом деле, — подумал Богудай. — Сгорит упрямая».
— Я скажу, кто украл блюдо. Ослобоните! — проскрипела знахарка.
Тихон Суедов отвязал колдунью, подтолкнул ее к Телегину. Дуняша плакала. Толпа затихла. Казаки кивали друг другу. Мол, вот — пожалуйста! Сейчас выявим похитителя! Знахарка посмотрела на Зоиду Грибову. Та затрепетала, встала на колени.
— Клевещет! Я не брала блюдо! Ты врешь, проклятая ведьма!
— Золотое блюдо стащила Поганкина? — спросил Богудай, заглядывая в лицо Евдокии.
Колдунья повернула голову и вперилась хищно в Хевронью. Суедиха попятилась испуганно...
— Не я! Ей-богу, не я!
«Сожгли бы мою Хевронью, а я бы женился на молодке, — вздохнул Тихон. — Скоро открою свой шинок. Соломона я выживу. Мое вино будет дешевле в семь раз. Но не можно ставить на разлив страхолюдную Хевронью. Не станут люди ходить в шинок...»
— Не морочь нам голову, ведьма. Кто взял блюдо? — рассердился Богудай.
— Фарида! — ткнула неожиданно крючковатым пальцем бабка в лицо стоящей поблизости шинкарки.
— Ха-ха! — залилась визгливым смехом татарка. — Проклятая ведьма! Кто тебе поверит? Я животом своим рисковала, когда ходила в орду!
— Старуха выжила из ума, отпустите ее, — сказал Скоблов.
— Нет! — сверкнул глазом Телегин.
— Хорошо, Евдокия. Допустим, блюдо взяла Фарида. Но где оно лежит сейчас? — крутнул ус Москвин.
— Где спрятано блюдо, ведьма? — рыкнул Богудай грозно.
— Под крыльцом.
— Под каким крыльцом?
— Под твоим собственным.
— Ты не шутейничай, колдунья. Ты меня знаешь.
— Иди глянь, боров!
Богудай схватил знахарку за руку и двинулся к своему дому. Толпа последовала за ним. Марья Телегина заглянула под крыльцо.
— Ничего там нет, снег...
Герасим Добряк запустил руку, пошарил и вытащил золотое блюдо. Богудай смутился. Марья краской залилась от позора. Выручил всех Федька Монах.
— Кого мы, казаки, слухаем? Ведьма сама стащила блюду! Украла и подбросила под крыльцо Богудаю! А теперича показывает нам чудеса! Такое чудо и я могу сотворить! Ха-ха!
— Я видела, как знахарка крутилась у телегинского крыльца ранним утром, — подтвердила Фарида.
— И на дуване ночью ведьма появлялась, я ее прогнал, — признался Микита Бугай.
— На помеле летала! — перекрестилась клятвенно Стешка.
— Бабка давно рехнулась. Не троньте ее. Иди домой, Евдокия! — начал провожать Скоблов знахарку.
Богудай подвесил вновь золотое блюдо на дерево пыток.
«Надо его стащить потихоньку в одну из ночей и закопать у себя в огороде, — весело улыбнулся про себя Матвей Москвин. — Для чего висит здесь такое богатство? Можно отлить колокол из меди. Давно надо было мне украсть это блюдо. Никто на меня не подумает, не осмелится ткнуть пальцем.
Но не один писарь рассуждал подобным образом. Точно так же думала и Дарья Меркульева.
Цветь тридцать пятая
Толмач казачьего Яика Охрим, Авраамий Палицын и Голицын прели в чанах с горячей водой. Рядом на скамейках лежали полотенца и белоснежные простыни. На столике вино и восемь яс в золотой посуде, старинные манускрипты и монокль. Сенька вошел чинно, неся кувшин холодного кваса с хреном. Князь глянул на Сеньку сердито:
— Упреждаю строжайше! Гони Ермошку с моего двора! Купи у него для меня говорящую ворону и выгони взашей! И чтобы я никогда его не видел боле. Он же блаженный, тронутый. Да, Охрим, он остриг моего Фильку наголо. Сначала выстриг плешины на боках. А за неделю начисто обкарнал. А кобель-то англицкой породы, единственный на всю Москву. Ты понимаешь сие, Сенька?
— Разумею, князь.
— Что ты разумеешь?
— Кобель единственный. Лает по-англицки, — скоморошничал Сенька.
— Нет, ты понял, что твой дружок, казацкий отрок Ермошка, беспредельно глуп!
— Я бы не промолвил этого, князь.
— Почему?
— Каждый клок шерсти с вашего Фильки Ермошка продавал за три золотых. Иногда дороже.
— Брешешь, Сенька.
— Никак нет.
— Перекрестись.
— Истинный крест!
— Не может такого быть. Кто отдаст три золотых за клок шерсти с кобеля? — отмахнулся келарь Авраамий.
— Все отдают.
— Назови хотя бы одного глупца.
— Я могу огласить многих, князь.
— Валяй.
— Князь Трубецкой, Милославские и Шереметьев, боярин Морозов, бабка Воротынская, протопоп Авраам, дьяк Шмаков, полковник Соломин, купец Гурьев, царский стольник Захарьин... Вся Москва в драку. На всех не хватило.
— Погоди, Сенька. Не возводи поклеп на уважаемых людей. Я же не поверю, что Димитрий Тимофеич, например, отдаст три золотых за щипок волос от волкодава.
— А Ермошка и не говорит, что он предлагает кому-то пук шерсти от паршивой собаки.
— Что же он провозглашает?
— Ермошка уверяет каждый раз, что он продает клок волос из бороды Иисуса Христа.
— Хо-хо-хо! Ты слышал, Охрим? Я умру от смеха! Я хочу видеть этого стервеца! Приведи его завтра ко мне, Сенька. Я возьму его с собой на охоту, в царскую свиту. Для веселья. И пущай он ворону-вещунью прихватит с собой, дабы она кричала на весь лес: «Царь — дурак!»
— Слушаюсь, князь! — картинно расшаркался Сенька, скрываясь за дверью. — Царь — дурак! Царь — дурак!
— Ай! Слышь, Охрим... я ведь тоже купил клок волос из бороды Иисуса Христа. Не сам, разумеется. Но дошел до меня слушок, будто святой отрок появился. Де продает волосы Иисуса. Послал я Марфу, дал ей десять дукатов. Но клянусь, что волосы другого цвета! Не от моего кобеля! Может, моя Марфа не у Ермошки купила реликвию? А настоящую, подлинную?
— У Ермошки, князь.
— Ты уверен?
— Я видел ее на торге возле Ермошки. Видел, как она купила клок собачьей шерсти.
— Клянусь, Охрим, это шерсть не от моего пса.
— Я знаю. Это клок волос от меркульевского кобеля. Ермошка мне говорил, хвастался.
— Какой мошенник! Какой пройдоха! Ужас! Но мне такие нравятся.
— Я не люблю Ермошку: нахален, груб, а читает по слогам, заикаясь.
— Для чего ему грамотейность?
— Он замышляет взлететь на крыльях. Даже изладил махалы, порхнул с церкви.
Авраамий Палицын в суетной разговор Охрима и Голицына не вмешивался, кряхтел, нырял в горячую воду.
— Одержимые, Охрим, и у нас есть. Но, ей-богу, никто не желает трудиться.
— На какой же ты ниве, князь, трудишься в поте лица своего?
— На ниве укрепления русского государства, монархии.
— А кобеля ты, князь, назвал Филькой. Думаешь, я ничего не понял? Романовых ненавидишь! А Филарета пуще всего. Вот и нарек пса Филькой.
— Допустим, ты прав. Я презираю царя нынешнего и патриарха. Но это не значит, что я отвергаю монархию. И даже наоборот!
— Да у вас ведь и нет монархии, князь. Монархия — это Иван Грозный. А у вас правление кучки, то бишь олигархия. А ты, князь, раздвоен. Коль не Голицын стал царем, то он за олигархию! Стань царем ты, князь, то ведь будешь ратовать за монархию! Наскрозь тебя вижу!
— У царя должна быть сила в личности, Охрим.
— В твоей личности есть сила, князь. Но именно это все и поняли... И не избрали тебя царем на соборе! По сути, собор голосовал за олигархию.
— Ты сам себе противоречишь, Охрим.
— Может быть, но это не имеет значительности.
— Имеет! На соборе меня зарезали без ножа казаки! Стало быть, казаки проголосовали за олигархию! А ты казак. И более того: ты казацкая старшина. Чем же ты недоволен?
— Нет казаков одной масти.
— Но ты когда-то уверял, будто на Яике все равны.
— Все равны, да не все богаты. А из равенства кашу не сваришь.
— Ты за голутву?
— Не совсем так. В голытьбе много лентяев, пропойц, ничтожных людишек, зверских душегубов.
— Так же говорит Меркульев. Вчера на патриаршем дворе я долго беседовал с ним и Хорунжим. Меркульев мне понравился. Умен, осторожен. Держит себя с достоинством, по-княжески почти. Если бы я был царем, я бы пожаловал его саном боярина и доверил бы ему в Москве посольский приказ.
— Меркульев — мой враг злейший. Это он и губит казацкую республикию на Яике.
— Высшая форма республикии, по-твоему, это коммуния?
— Община, коммуния.
— Насколько мне известно, Охрим, твои помыслы осуществлял на Яике атаман Собакин...
— Это была ошибка, князь.
— У вас жены были общими? Презабавно! Я бы с удовольствием пожил недельки две в такой республикии. Хо-хо!
— До общности жен не дошло. Да и зачем об этом вспоминать? Собакина зарезали. Меня облили помоями, забросали тухлыми яйцами. Но моя задумка о запрете винопития живет на Яике. Растет в народе гнев против шинкарей.
— Ты признаешь свое поражение, Охрим?
— Поражение, но не крушение. Мои стратегии живут!
— Где твои стратегии, Охрим? Ты стал для меня смешным, когда я прочитал «Город солнца» Кампанеллы.
— Еще раз клянусь, князь, что я никогда не видел этого монаха, не знакомился с его философией. Когда он написал свою книгу?
— В 1602 году.
— Поразительно. Я тоже начал свои проповеди о жизни общиной в то время. Значит, мы увидели храм счастья одновременно.
— Это не так важно, Охрим.
— Почему, князь?
— Допустим, что два муравья, ползя с разных сторон, увидели в пустыне мраморную богиню одновременно. Одному муравью удалось сообщить об этом человечеству на двадцать лет раньше. Сообщение второго муравья, да еще с таким большим запозданием, излишне. Его могут заподозрить в краже стратегии.
— Ваша метафора, князь, разваливается, как глиняный божок под дождем. Кампанелла не такой уж муравей. И я не тщусь называть себя первооткрывателем. И главное для меня не община, а республикия! Я отстаиваю всю жизнь то, что защищал кинжалом еще Брут!
— Народ не пошел за Собакиным. Казаки не пошли за тобой, Охрим. Для кого же ты вожделеешь создать республикию? Для кошек? Но ведь и они разбегутся...
— Я уйду к дружку Тарасу Трясиле. Он собирает войско в Запорожье. Но сначала я казню Меркульева.
— Убьешь?
— Казню именем республикии!
— Меркульева тебе не одолеть. Да и не заслуживает он покушения. Атаман выторговал у царя великие блага для казацкого Яика. Радуйся, поелику у вас там ничего не изменится. Но в устье реки, у моря, мы поставим крепость. Пошлем к вам в Яицкий городок стрельцов. Податями казаки облагаться не станут. Будете токмо охранять границы, а при войне помогать своим войском России. Скажу честно, я выступил в боярской думе против таких поблажек. Сегодня мы одарили волей Яик. Завтра благ потребуют донцы. А послезавтра — черные мужики. Полагаю, что казачество потребно уничтожить. Сие пороховая бочка вольницы в государстве. Но меня никто не поддержал. Мол, нет сил для подавления. Де лучше подкормить и приласкать казачество, дабы сделать его опорой.
— Присоединяясь к Московии, мы теряем возможность называться республикией! Мы утрачиваем сущность республикии!
— Если бы я был царем, Охрим, вы бы вообще ничего не получили!
«Бодливой коровке бог рога не дает!» — подумал Сенька в предбаннике, подслушивая разговор князя с Охримом.
Голицын был настроен миролюбиво. Он понял, что Охрим ему нужен, необходим. Старикашка ершист, но весь на виду. Сенька ядовито насмешлив, скрытен. Никогда не знаешь, что у него на уме. Такой может зарезать и убежать. И ленивым стал вьюноша, зазнался. А выпороть не можно, взбунтуется, бо самолюбив. Переметнется к Шереметьеву...
Князь вылез из бочки, ополоснулся прохладной водой из березовой шайки, завернулся в простынь...
— Вылазь, Охрим. Не будем браниться. И не рвись в Запорожье. Ляхи зажарят тебя в медном быке, как Наливайку. Кстати, твой Тарас Трясила сейчас в гостях у донского атамана Наума Васильева. Добывает сбрую, порох и пищали. Там же известный тебе Остап Сорока. Москва обо всем ведает. Даже о том, что у вас в утайной казне двенадцать бочат золота, двадцать — серебра. И кувшин с камнями-самоцветами. Хо-хо-хо!
— Мне сие неведомо, князь.
— То, что ведает толмач, знает токмо бог!
— Я не был в почете на Яике.
— Оставайся у меня. Живи в библиотеке, изучай манускрипты. Я достал прелюбопытные папирусы. Сенька не может пока прочитать их. Я купил у одного монаха редчайший свод летописей и песен Бояна, гомериаду о киевском князе. Могу показать тебе каменную икону раннего христианства.
— Меня икона не интересует. У меня вызывает вращение все, что связано с религией.
— Я тоже не очень верю в бога, Охрим. Ты знаешь об этом. Но есть исторические ценности, реликвии. Их можно выгодно перепродать. Я взял икону у менялы за два серебряных ефимка. Авраамий Палицын предлагает мне за нее пятьсот золотых. Князь Черкасский дает восемьсот золотых. Это же состояние! Можно купить деревеньку.
— Разве могут оцениваться души в рублях, князь?
— За кабального холопа много никто не даст. Умельцы стоят дороже. Князь Долгорукий содрал с меня за повара триста дукатов. Если бы ты, Охрим, был кабальным холопом, я бы не продал тебя меньше чем за три тысячи золотых. Пожалуй, и за эту цену бы не уступил. Токмо при нужде.
— Ты меня утешил, князь! Турки когда-то продали меня на галеру за сорок динаров. А ты вот оценил в три тысячи золотых...
— Не придирайся, Охрим. Не язви. Ты знаешь языки древние, потому стоишь дороже.
— Цены зудливы на редкость, князь. У нашего Ермошки есть черный камушек с белой прожилкой-крестиком. Такой уродила природа, обкатало море. Отрок и не подозревает, что можно продать сей камушек за бешеные деньги. Сам по себе камушек ничего не стоит вообще. Но он был десять-двенадцать веков тому назад крестиком-иконкой у какого-то христианина. Камушек держался золотым обручем на шее. Скорее всего на женской шее.
— Какой породы камень?
— Дешевой, не знатной.
— Почему полагаешь, что крестик-иконка раннего христианства?
— Камушек не был в руках ювелира. На нем нет сквозного отверстия. Два небольших углубления, попытки продырявить камень. В эти углубления входили концы обруча — гривны. Витье золота древнее, греческое. Я видел эту иконку на шее Касьяна Людоеда, когда он вернулся из набега, лет семь назад. Крепление было слабое. Токмо знатная женщина могла носить такую иконку. У крестьянки она бы быстро потерялась. Не мог продержаться долго камушек и на бычьей шее казака. Касьян уронил его, а обруч пропил в шинке. А Ермошка нашел, балуется им...
— Почему же Касьян Людоед не отберет у отрока камушек?
— Касьян прошлой осенью погиб в море.
— Без обруча трудно доказать ценность камушка, Охрим.
— Обруч я видел недавно на шее Фариды. Нашей шинкарки.
— Купи у нее сей ошейник для меня.
— Не можно. Я на Яик больше не возвернусь. Но здесь появился вчера муж Фариды. Попроси его, сторгуйся.
— Кто он?
— Соломон.
— Запорожский?
— Он самый, князь.
— Я его хорошо знаю, Охрим. Он помогал нам и полякам. С ним потребно держать ухо востро.
— Голицыны были тогда в Варшаве, князь. На коленях. В плену.
— В полоне, но не на коленях.
— А Ляпунова убивали Меркульев и Хорунжий, князь. И письмо ухитрительное они измыслили, дабы взбунтовать казаков.
Авраамий Палицын задвигал кадыком, высунулся из чана:
— Ты в заблуде, мой друг Охрим. Я полагаю, что ухитрительства в убийстве Прокопия Ляпунова и не было вовсе. Не было поддельных писем. 30 июня 1611 года мы утвердили «Приговор», по которому управление Русью поручалось токмо дворянам. Казаков мы пытались оттеснить руками Ляпунова. За сие его и растерзали зверско казачишки.
Охрим шутейно затолкнул своего друга Авраамия обратно, в бочку, и снова повернулся к Ивану Васильевичу Голицыну:
— Ляпунов ненавидел казаков. Вы должны его почитать, князь.
— Предводитель ополчения ратовал за порядок, а тайком снаряжал шайки для разора и наших поместий. Он злобствовал и против Голицыных. Впрочем, все это было так давно. Для меня более значителен в сей миг витой из красного золота обруч на шее вашей шинкарки... Будь добр, Охрим, проглаголь, как выглядит Ермошкин камень?
— Камушек величиной с сердце молодого петуха. И по очертаниям на него похож оный. Одна сторона больше, выпуклее. Черный конусный щит рыцаря с белым крестом. На обратной стороне крестик не имеет правильности...
— Какова его стоимость на торге редкостей, Охрим?
— В сто раз больше, чем у вашего синего адаманта, князь.
— И Ермошка сие не ведает?
— Нет.
— Отчего же не просветил отрока?
— Не хотел поддерживать глупую веру в Исусика. И я токмо что изрек: презираю все, что связано с религией!
— Я полагаю, Охрим, так, Иисус был, бедствовал. Должно, ему с детства внушили, будто он сын божий. Мне его жаль. И вреда в религии я не вижу. Время показало, что пророков, даже захудалых, выгодно привечать...
— Кому выгодно?
— Нам, власть имущим.
— Ты мудр, князь. Ты хитер. И тебя наказует судьба. У власти были, есть и пребудут глупцы. А глупец ненавидит пророка! Пророк как бы затмевает глупца, имущего трон. Он ранит мир истиной. Может быть, Христос человек был!
— А сегодня в подлом народе есть вещуны, Охрим?
— В темном народе бывают провидцы, князь.
— Поведай хотя бы об одном.
— У нас на Яике живет знахарка Евдокия. Она видит через время и каменные стены.
— Она исцеляет больных и калек?
— Да.
— У меня болят суставы, Охрим.
— И я суставами измучился! — пожаловался келарь Палицын.
— Ешьте мясо ежа весной. Смазывайте суставы салом лисицы. Питайтесь брусникой, жуйте сырую печень волка. Я привез золотой цветок — одолень. Сделаю настойку и мазь. Аки рукой снимет!
...Сенька улыбнулся в предбаннике. Значит, их водой не разольешь. Будут говорить о болезнях три недели, читать манускрипты, летописи, папирусы. Все ясно. Непостижимо токмо, как могут быть друзьями безбожник Охрим и келарь Авраамий Палицын. Эту загадку Сенька никак не мог разгадать. А по стене ползла мокрица и таракан. По всей Руси ползут мокрицы и тараканы. Раньше были звери, одичание. Теперь спокойствие, глупость, тараканы и мокрицы. И на всю Москву одно слово потрясающее: диалектически! Кто же из русских первым употребил сие слово? Ах, да... это было так давно: князь Курбский в письме к Ивану Грозному. Волшебное изречение! Вчера я шепнул Маньке Милославской: «Я тебя люблю диалектически!» И Манька растаяла... диалектически, диалектически, диалектически!» Но дабы к ней проникнуть, надобно обрядиться в девичье платье.
За оконцем предбанника буйствовал последний буран. Дверь скрипнула, приотворилась.
— Будь здрав, Сенька! — просунулся Ермошка. — Можнучи войти?
За ним стоял Бориска, сын кузнеца, художник. В бобровых шапках, меховых сапогах, с пистолями и саблями, они выглядели боярскими детьми. Веселые, запорошенные снегом, с румянцем на щеках.
— Диалектически пройти возможно, но князь не пущать тебя во двор повелел.
— За какие грехи не пущать, Сенька?
— Потому, как ты остриг Фильку.
— Передай князю, что отрастет заново шерсть у евоного вонючего кобеля. Я же собаку не опалил на вертеле, как барана. Я ж его милостиво остриг.
— Ладно, Ермошка. Покажи камушек свой!
— Ты что, Сенька? Белены объелся? Какой камушек?
— Твой камушек черный, с крестиком.
— С белым крестиком?
— С белым.
— Так я его вчерась продал, Сеня, — врал Ермошка, потихоньку ощупывая свое сокровище.
— Кому? Где?
— Монаху на торге. Возля Пожарища.
— За сколь продал?
— За семь золотых.
— Ну и блаженный ты, Ермошка!
— Пошто?
— Я бы тебе дал за него тридцать цесарских ефимков.
— Ого! Я отберу камушек у монаха, принесу тебе...
— Отбери! Я дам за него сорок солнышек!
— Сорок золотых? Монах меня надул! Я убью его и заберу камень.
— Я отвалю тебе семьдесят, токмо принеси! Умоляю, Ермоха!
— Не чешись, принесу. А может, ты у меня иконку купишь?
— Какую?
— Золотую.
— Покажь.
— Гляди: богоматерь! С ребенком, как полагается.
— Это же ведьма, Ермошка!
— У тя солнца в бане нетути, потому на иконке баба-яга.
— Такую уродину я не приму, — отказался Сенька.
— Купи, она с тайной!
— С какой?
— Иконка из двух пластин, с тайником для смертельного яду.
— Там яд?
— А как ты думал? Сыпь в бокал князю. И он околеет.
— Открой тайник.
— Я не умею. Но Бориска могет.
— Отмыкай! — приказал Сенька.
— Дай иглу и шило, — согласился Бориска. — Мы не открывали, не глядели. Мабуть, там и нет яду. Нам было недосуг. От Астрахани мерзли месяц.
— Есть игла и шило, отворяй!
Ермошка и Сенька сели на лавку рядом. Глядели с любопытством. За дверью в бане базарили Охрим и князь Голицын. Опьянели от радости старики.
— Иглой колем в глаз Исусику, шилом тычем в око богородице, — пояснил Бориска. — Там замки пружин...
Иконка раскрылась с легким щелчком. Пламя свечи; затрепетало, на пол упал свернутый вчетверо листок бумаги. Сенька подхватил его, разгладил и начал читать вслух:
— Государю всея Руси Михаилу Федоровичу биваху челом писарь казацкого Яика Матвей Москвин. Извещаху о верности рода царских дозорщиков в третьем поколении. А послы с Меркульевым уходяху в Московию без умыслов о злодеяниях. Но утайную казну оныя под Магнит-горой укрываху. И дозорщика сыскного приказу божьего раба Платона Грибова жестокой смерти предаваху. Казаки мнози доднесь живущи в скверне, крыяхуся от суда государева...
— Неужели Матвей — предатель? — вскочил, побледнев, Бориска.
— Что же теперича делать? — растерянно снял шапку Ермошка.
— Где ты взял иконку? — прищурился Сенька.
— Украл у отца Лаврентия.
— Не укради! — озоровал Сенька.
— Хорошо, что украл! — не согласился с философским замечанием Бориска.
— Сюда идет шинкарь Соломон, — глянул в оконце предбанника Сенька.
— Бежим к Меркульеву! — распорядился Ермошка, хватая за руку Бориску.
Цветь тридцать шестая
Государь, царь и великий князь всея великия и малыя и белыя Руси Михаил Федорович Романов был доволен послами казачьего Яика. Казаки подарили ему землю огромную на две тысячи поприщ с гаком, по реке — от Хвалынского моря до Камня. И дитятя неразумный увидел бы по рисунку, что на земле этой можно поместить четыре Польши, шведов и немцев с потрохами, а на остатке поселить голландцев. Бояре думные сомневались, гундосили:
— Обман таится у казачишек за поклоном земле русской. Нет у них выгоды соединяться с нами. Заманят наше войско на Яик и побьют.
Царь оглаживал мерцающие самоцветами и золотом бармы, смотрел на изогнутые носки сафьяновых сапог, поеживался от сырой прохлады каменных палат. Боярам он отвечал спокойно, смиренным голосом, но с твердостью духа, как учил отец — патриарх Филарет:
— На все воля божья. А посылать войско на Яик мы и не замышляем.
— Повременить бы, государь, — сопел боярин Морозов. — Выведать бы поползновения атаманов, паки темен их умысел. А любови к земле русской ни у кого нету, никогда не было и не будет.
— Не было и не будет! — поддакнул князь Голицын.
— Токмо у летописцев она, — обрадовался Морозов поддержке.
— Где мы боярствуем, там и любовь, — примкнул Воротынский.
...Дьяк сыскного приказа Артамонов опять напомнил:
— В доносе казацкой женки Зоиды Грибовой весть об утайной казне.
— Если такая казна существует, она принадлежит казацкому войску. Мы и не заримся пока на казну, бояре! — произнес государь твердо.
«Пока не заритесь! А завтра будете зариться!» — раздраженно подумал Артамонов.
Царь даже не глянул на дьяка, хотя обращался к нему:
— Ты бы помолчал, Артамонов. Где твои хваленые дозорщики на Яике? Они не известили нас о посольстве. Они у тебя молчат. Их не существует. А ефимки ты требуешь...
«Какие огромные у царя руки! Как у дровосека! — щурился Голицын. — Коим образом он перстни напяливает? И плечи широкие — мужицкие».
Милославский вообще не мог вникнуть в беседу царя с боярами. Мыслил о своем позоре. Ночью в светлице его дочери Маняши застали доброго молодца. Он выбил рамы, выпрыгнул в окно и убежал. А заходил соблазнитель в хоромы открыто, переодевшись девкой... Маняшу побили и заперли в темный чулан. Но она не выдает совратителя.
Бояр пригласили к царю, дабы обсудить выезд на охоту. А они говорили о заседании вчерашней думы. Сильны русичи задним умом. Князь Долгорукий и Шереметьев высказали предположение, что на Яик идут большой войной кызылбаши или хайсаки. А может, и султан замыслил поживиться. Скорее всего, даже именно турки! Дабы взять Россию в клещи! На рисунке сие выглядело убедительно. Но по земле пройти эти расстояния было невозможно! Посему царь говорил уверенно:
— Казаки не просят помощи. И, наоборот, бояре: Меркульев обязуется заслонять нас от хайсацкой орды. Почуяв за спиной саблю, поутихнет и мятежная Башкирия. Казаки могут смять неистовых за один бросок. А если на Яик пойдет султан, он там увязнет смертельно, обескровеет! Яик для нас — это дар божий!
— Но крепости казацкие потребно поднять по реке вверх, до Магнит-горы, — вмешался Долгорукий.
— Не сразу Москва строилась... Боярин Морозов потно багровел:
— Помыслим, якобы все так изукрасно, государь. Но как можно позволить казачишкам подлым жить без податей на земле вельми богатейной? Какой-то оброк, хоть маленький, должон быть. Опосля увеличим...
— Казачество надобно бы вывести на Руси огнем и мечом, с корнем! Дабы не осталось и воспоминаний! — колыхнул жирным животом Голицын.
— Кабы росли во рту грибы... Так баяли еще древние римляне, греки и кукареки! — воздел государь руки к потолку, передразнивая князя.
Бояре засмеялись. Скука развеялась мгновенно. Все рады были понасмешничать над гордецом Голицыным. Да и болтовня была пустой. С казаков не возьмешь налога, подать. Действительно — кукареки!
Царь скомкал свою курчавую бородку в кулаке:
— Быть тому, как порешили вчера на думе, бояре. Заготовьте грамоту о пытках и казни табакуров и указ о строительстве крепости в устье Яика. Повелеваю ставить укрепление купцу Гурьеву. Розмысла наймет пущай за свои деньги. Полковнику Соломину к лету отбыть на кораблях в Яицкий городок.
— Пошлем два полка, государь? — спросил Долгорукий.
— Один полк стрельцов, князь, — вздохнул царь. — Полк молодых стрельцов, первогодков. Так советовал нам патриарх. Стрельцы само собой поженятся на казачках. Значит, мы закрепим Яик и родственными узами. Дабы не случилось измены. Астраханского воеводу, дурака старого, отзовите в Москву.
— Кого же пошлем головой в Астрахань? — зевнул Долгорукий.
— Тебя и направим, князь.
«Не поедет, скажется больным, — язвительно усмехнулся Голицын. — Да и не пошлет царь на край света свою правую руку, любимчика. Надобно своего человечка туда протолкнуть. Там же доля в учуге с купцом Гурьевым».
Царь глядел в окно. На дворе бросала крупные хлопья снега последняя мартовская метель. Еще неделя — и зажурчат ручьи бокогрея. Весна ломится. Днись сосулькой с колокольни Ивана Великого убило пономаря.
Почему же вспомнилась сосулька? Ах, да! Вчера моя нареченная лизала такую сосульку. Дура! Можно горло застудить. И по голове вдруг ударит. Я свадьбы жду, а она сосульку захотела пососать. Ну и дуреха!
«О чем это он задумался, блаженный?» — косился Голицын на самодержца.
Голова посольского приказа дьяк Федор Лихачев дремал.
— Послезавтра утром на охоту, бояре! — встал царь, давая понять, что разговор окончен, можно расходиться.
Бояре раскланивались, выплывали важно из хоромов государевых. Каждому хотелось выйти последним, что означало бы особую приближенност