Диксон. Итак, вы одобряете изучение различных философий?
Теофил. Вполне, для того, кто имеет изобилие времени и дарования, для остальных же я одобряю изучение лучшей философии, если боги желают, чтобы она была угадана.
Диксон. Однако вы одобряете, конечно, не все философии, но хорошие и лучшие.
Теофил. Это так. Так же как среди различных способов лечения я не отвергаю тот, который производится магически, при помощи приложения корней, привешивания камней и нашептывания заговоров, если строгость теологов позволяет мне говорить как чистому естественнику. Одобряю я тот, который производится физически и происходит при помощи аптекарских лекарств, которыми преследуется или изгоняется желчь, кровь, флегма и меланхолия. Приемлю я также тот, который производится химически, который извлекает квинтэссенции и при помощи огня заставляет ртуть выпариться из всех этих составов, соль осесть, а серу просветлеть и раствориться. Однако же, что касается медицины, я не хочу определить, какой из стольких хороших способов является наилучшим, ибо эпилептик, над которым потеряли время физик и химик, если он будет излечен магом, не без основания будет его одобрять более, чем того или другого врача. Подобным же образом рассуждай относительно других видов: из них ни один не будет казаться менее хорошим, чем другой, если как один, так и другой достигают поставленной цели. В частности, далее, лучше тот врач, который меня излечит, чем те, которые меня убивают или мучают.
Гервазий. Откуда происходит, что среди этих медицинских школ столько враждебных?
Теофил. От жадности, от зависти, от честолюбия и от невежества. Обычно они едва понимают собственный метод лечения; столь же им недостает возможности понять метод другого. Кроме того, большая часть, не будучи в силах возвыситься при помощи собственной способности до почета и заработка, старается получить предпочтение, принижая других, высказывая пренебрежение тому, чего не может достигнуть. Но из них наилучший и истинный тот, кто не настолько физик, чтобы не быть также химиком и математиком. Итак, вернемся к тезису: между видами философии тот наилучший, который наиболее удобным и высоким образом выражает совершенство человеческого интеллекта и наиболее соответствует истине природы и, насколько возможно, сотрудничает с ней, угадывая (я подразумеваю — естественным порядком и при помощи разумения превратностей, а не животным инстинктом, как делают животные и им подобные, ни при помощи вдохновения добрых и злых демонов, как делают пророки, ни при помощи меланхолического энтузиазма, как поэты и другие созерцатели) или устанавливая законы и преобразуя нравы; исцеляя или же познавая, чтобы жить более счастливой и божественной жизнью. Итак, вот каким образом нет вида философии, установленного правильным чувством, который бы не содержал в себе какой-нибудь хорошей особенности, не заключающейся в другом. То же я понимаю относительно медицины, происходящей из таких принципов, которые предполагают не несовершенное философское воззрение, точно так же, как действие ноги или руки предполагает действие глаза. Поэтому сказано, что не может быть хорошего принципа медицины у того, кто не обладает хорошей позицией в философии.
Диксон. Вы очень мне нравитесь, и я очень хвалю вас за то, что вы не ведете себя по-плебейски, как Аристотель, за то, что вы нечестолюбивы и не несправедливы, как он, считавший мнения всех других философов с их способами философствования на деле достойными презрения.
Теофил. Между тем из всех философов, какие только имеются, я не знаю ни одного, в большей степени опирающегося на воображение и более удаленного от природы, чем он; если же он и говорит иногда превосходные вещи, то известно, что они не зависят от его принципов и всегда являются положениями, заимствованными у других философов; из них много божественных мы видим в книгах: «О происхождении», «Метеоры», «О животных и растениях».
Диксон. Итак, вернемся к нашему положению. Вы утверждаете, что, не совершая ошибки и не приходя к противоречию, можно дать различные определения материи.
Теофил. Верно, как об одном и том же предмете могут судить различные чувства и одна и та же вещь может рассматриваться различным образом. Кроме того, как уже было отмечено, рассуждение о вещи может производиться различными головами. Много хорошего высказали эпикурейцы, хотя они и не поднялись выше материального качества. Много превосходного дал для познания Гераклит, хотя он и не вышел за пределы души. Анаксагор сделал успехи в познании природы, ибо он не только внутри нее, но, быть может, и вне и над нею стремился познать тот самый ум, который Сократом, Платоном, Трисмегистом[142] и нашими богословами назван богом. Так что ничто не мешает раскрывать тайны природы тому, кто начинает от экспериментального основания, что другие находят слишком грубым, как и тому, кто начинает от рациональной теории. И из них не менее тому, кто исходит из составов, чем тому, кто из влаг[143], и этому последнему не более, чем тому, кто исходит из чувственных элементов, или выше — из абсолютных элементов или из единой материи, самого высокого и отчетливого из всех начал. Ибо иногда тот, кто идет более длинным путем, не совершает, однако, столь же хорошего путешествия, особенно же если его целью является не столь созерцание, сколь действие. Что же касается, далее, способов философствования, то не менее удобным является извлекать формы из запутанного клубка, чем выделять их из хаоса, или распределять их из источника идей, или приводить к действительности из возможности, или выводить их из лона, или подымать их к свету из слепой и мрачной пропасти. Ибо всякий фундамент хорош, если он оправдывается зданием; всякое семя подходящее, если желательны из него деревья и плоды.
Диксон. Итак, чтобы обратиться к нашей задаче, будьте любезны отчетливее изложить учение об этом начале.
Теофил. Конечно, это начало, названное материей, можно рассматривать двумя способами: во-первых, как возможность и, во-вторых, как субстрат. Поскольку ей придается то же значение, что и возможности, нет вещи, в которой бы она не могла найтись известным образом и сообразно собственному основанию. И пифагорейцы, платоники, стоики и другие в не меньшей мере полагали ее в мире интеллигибельном, чем в мире чувственном. И мы, понимая ее не совсем так, как они ее понимали, а в более высоком и обширном смысле, подобным образом рассуждаем о потенции, или возможности. Возможность обычно делится на активную, при помощи которой может действовать ее субстрат, и на пассивную, при помощи которой он или может быть, или может что-либо получать, или может что-либо иметь, или может быть объектом чего-либо, действующего на него в каком-либо отношении. Не рассуждая в данный момент об активной возможности, я утверждаю, что возможность, имеющая пассивное значение, хотя она и не всегда пассивна, может рассматриваться или относительно, или поистине абсолютно. И, таким образом, нет вещи, о которой можно было бы сказать, что она существует, и о которой нельзя было бы сказать, что она может существовать. И она в такой степени соответствует активной возможности, что одна никоим образом не может быть без другой. Поэтому, если только дана возможность делать, производить, создавать, всегда дана возможность быть сделанным, произведенным и созданным. Ибо одна возможность предполагает другую; я хочу сказать этим, что, будучи положенной, она необходимо полагает другую. Эта возможность не утверждает недостатка в том, чему она приписывается, но скорее подтверждает способность и действенность и, в конце концов, оказывается одним и тем же и на деле одной и той же вещью с активной возможностью; поэтому нет философа или богослова, который колебался бы приписать ее первому сверхприродному началу. Ибо абсолютная возможность, благодаря которой могут быть вещи, существующие в действительности, не является ни более ранней, чем актуальность, ни хоть немного более поздней, чем она. Кроме того, возможность быть дана вместе с бытием в действительности, а не предшествует ему, ибо если бы то, что может быть, делало бы само себя, то оно было бы раньше, чем было сделано. Итак, наблюдай первое и наилучшее начало, которое есть все то, что может быть, и оно же не было бы всем, если бы не могло быть всем; в нем, следовательно, действительность и возможность одно и то же. Не так обстоит дело с другими вещами. Поскольку они суть то, чем могут быть, они, однако, могут и не быть или быть иначе и иным образом, чем они существуют, ибо ни одна вещь не является всем тем, чем может быть. Человек есть то, чем он может быть, но он не все то, чем он может быть. Камень не есть все то, чем он может быть, ибо он не известь, не сосуд, не пыль, не трава. То, что есть все, чем оно может быть, есть единое, которое в своем бытии заключает всяческое бытие. Оно есть все то, что есть и что может быть любой другой вещью, которая есть и может быть. Со всякой другой вещью дело обстоит иначе. Поэтому возможность не равна действительности, ибо является действительностью ограниченной, а не абсолютной. Кроме того, возможность всегда ограничена одной действительностью, ибо никогда она не имеет более чем одно специфицированное и частное бытие. И если, однако, она предполагает любую форму и действительность, то это происходит посредством известных расположений и в известной последовательности одного бытия после другого. Итак, всякая возможность и действительность, которая в начале как бы свернута, объединена и едина, в других вещах развернута, рассеяна и умножена. Вселенная, которая является великим подобием, великим образом и единородной природою, также есть все то, чем она может быть, при помощи тех же видов, главных членов и совокупности всей материи, к которой ничего не прибавляется и которая не лишается ни одной формы. Но она уже не есть все то, чем она может быть, ввиду наличия различий, модусов, особенностей и индивидуумов. Поэтому она не что иное, как тень первой действительности и первой возможности. И все же в ней возможность и действительность не являются абсолютно одним и тем же, ибо ни одна ее часть не есть все то, чем она может быть. Кроме того, тем специфическим образом, о котором мы говорили, вселенная есть все то, чем она может быть, сообразно развернутому, рассеянному и различенному способу. Начало ее существует единым и неразличенным образом, ибо все есть все и одно и то же простейшим образом, без разницы и различия.
Диксон. Что же сказать о смерти, об уничтожении, о пороках, о недостатках, об уродах? Утверждаете ли вы, что и они имеют место в том, что является всем, — что может быть и является в действительности всем тем, что есть в возможности?
Теофил. Эти вещи не суть действительность и возможность, но недостаток и немощность. Они встречаются в развернутых вещах, так как те не являются всем тем, чем они могут быть, и стремятся к тому, чем могут быть; поэтому, не имея возможности быть сразу и одновременно столькими вещами, они теряют одно бытие, чтобы обладать другим. Иногда они смешивают одно бытие с другим, и тогда они уменьшены, недостаточны и урезаны благодаря несходству одного и другого бытия и участию материи в одном и другом. Итак, возвращаюсь к утверждению: первое абсолютное начало есть величие, есть величина, такая величина и такое величие, что оно есть все то, чем оно может быть. Оно велико не такою величиною, которая может быть больше, или может быть меньше, или может разделиться, как всякая другая величина, которая не есть все то, чем она может быть. Но это есть величина величайшая, малейшая, бесконечная, неделимая и любого размера. Она не является большей, чтобы быть малейшей, не является малейшей, чтобы ей же быть наибольшей. Кроме того, она превышает всяческое равенство, ибо она есть все то, чем она может быть. То, что я утверждаю относительно величины, я подразумеваю относительно всего, о чем можно высказаться, ибо оно есть добро, которое является всяческим добром, какое может быть; оно есть красота, которая является всем красивым, что может быть; и кроме этого единого нет другого красивого, которое было бы всем тем, чем оно может быть. Едино то, что является всем и может быть всем абсолютно. В природных вещах, далее, мы не видим ни одной вещи, которая была бы иной, чем она есть в действительности, согласно которой она есть то, чем она может быть, для того чтобы иметь определенный вид актуальности. Но все же она и в этом едином специфическом бытии никогда не бывает всем тем, чем может быть любая частная вещь. Так солнце: оно не есть все то, чем может быть солнце, оно не всюду, где может быть солнце, ибо когда оно на востоке от земли, оно не находится на западе от нее, или на меридиане, или в каком-либо другом положении. Итак, если мы хотим показать способ, при помощи которого бог является солнцем, мы скажем, что он одновременно есть на востоке, на западе, в среднем дневном, в среднем ночном положении и в любой из всех точек выпуклости земли, ибо он есть все то, чем он может быть. Поэтому, если это Солнце (благодаря своему вращению или благодаря вращению Земли), как мы утверждаем, движется и меняет место, ибо оно не находится актуально в одном месте, не обладая возможностью быть во всех других, и поэтому обладает склонностями быть там, — если, следовательно, оно есть все то, чем оно может быть, и обладает всем тем, чем оно способно обладать, то оно одновременно находится повсюду и во всем. Оно столь же является подвижнейшим и быстрейшим, сколь вместе с тем является устойчивейшим и неподвижнейшим. Поэтому среди божественных речей мы находим утверждение, что оно навеки устойчиво, и утверждение, что оно с величайшей быстротой пробегает от края до края. Ибо неподвижным считается то, что в один и тот же момент отправляется от точки востока и возвращается к точке востока, а кроме того в не меньшей мере наблюдается на востоке, чем на западе и в любой другой точке своей окружности. Поэтому с не большим основанием мы можем утверждать, что оно отправилось и вернулось, было отправлено и возвращено от этой точки к другой, чем от любой другой из бесконечного их числа к той же самой точке. Поэтому оно является всем и всегда во всей окружности и в любой ее части, а следовательно, всякая неделимая точка эклиптики содержит весь диаметр Солнца. Так, неделимое содержит делимое, что происходит не по природной возможности, но по сверхприродной, — я хочу сказать, поскольку предполагалось бы, что солнце в действительности есть все то, чем оно может быть. Столь абсолютное могущество есть не только то, чем может быть солнце, но то, чем является и чем может быть всякая вещь — возможность всех возможностей, действительность всех действительностей, жизнь всех жизней, душа всех душ, бытие всего бытия. Отсюда возвышенное изречение откровения: Тот, кто есть, посылает меня; тот, кто есть, говорит таким образом. Поэтому то, что в других местах является противоречивым и противоположным, в нем является одним и тем же, и всякая вещь в нем является одной и той же — так выйди за пределы различий времен и длительностей, как и различий действительности и возможности. Поэтому он — не древняя вещь и не новая вещь, и удачно выражается откровение: первый и последний.
Диксон. Эта абсолютнейшая действительность, тождественная с абсолютнейшей возможностью, может быть схвачена интеллектом лишь путем отрицания: не может она, говорю я, быть понята, ни поскольку она может быть всем, ни поскольку есть все, ибо интеллект, когда он желает понять что-либо, формирует интеллигибельные идеи, которым он уподобляется, с которыми он соизмеряет и сравнивает себя; но это невозможно в данном случае, ибо интеллект никогда не бывает столь большим, чтобы он не мог быть больше; она же, будучи неизмеримой со всех сторон и во всех смыслах, не может быть большей. Нет, следовательно, глаза, который мог бы приблизиться или же имел бы доступ к столь высочайшему свету и столь глубочайшей пропасти.
Теофил. Совпадение этой действительности с абсолютной возможностью весьма ясно описано божественным духом там, где говорится: Мрак не затемнится тобою. Ночь светится, как день. Как мрак его, так и его свет. Итак, подводя итоги, вы видите, сколь велико превосходство возможности. Если вам угодно называть ее основанием материи, чего не постигли вульгарные философы, вы можете, не лишая ее божественности, рассматривать ее более высоким образом, чем Платон в своем «Государстве» и Тимей. Последние, благодаря тому, что они слишком возвысили смысл материи, показались скандальными некоторым богословам. Это произошло или потому, что первые неясно выражались, или потому, что вторые плохо понимали, ибо они, будучи воспитаны в воззрениях Аристотеля, всегда понимают материю в том значении, что она является субстратом природных вещей; и они не принимают во внимание того, что, по мнению других, материя является общей для мира интеллигибельного и чувственного, как они утверждают, придавая этому слову новое значение по аналогии с общепринятым. Поэтому, прежде чем осуждать мнения, необходимо хорошо их исследовать и различать способы выражения, поскольку различны воззрения, принимая во внимание, что хотя они иногда все сходятся в определении общего смысла материи, но затем отличаются друг от друга в определении ее специфического смысла. И поскольку это относится к нашему намерению, невозможно, — отвлекшись от названия материи, — чтобы нашелся богослов, сколь бы он ни был предубежден и злокознен, который смог бы обвинять меня в неверии на том основании, что я говорю и утверждаю совпадение возможности и действительности, беря тот и другой термин абсолютно. Отсюда можно умозаключить, что сообразно тому соотношению, о котором дозволительно говорить в этом изображении действительности и возможности, — поскольку в специфической действительности заключается все то, что имеется в специфической возможности, поскольку вселенная, сообразно подобному модусу, есть все то, чем она может быть (каково бы ни было отношение числовой действительности и возможности), — имеется возможность, не отрешенная от действительности, душа, не отрешенная от одушевленного, я не говорю, сложного, а простого. Таким образом, имеется первое начало вселенной, которое равным образом должно быть понято как такое, в котором уже не различаются больше материальное и формальное и о котором из уподобления ранее сказанному можно заключить, что оно есть абсолютная возможность и действительность. Отсюда не трудно и не тяжело прийти к тому выводу, что всё, сообразно субстанции, едино, как это, быть может, понимал Парменид, недостойным образом рассматриваемый Аристотелем.
Диксон. Итак, вы утверждаете, что, хотя и спускаясь по этой лестнице природы, мы обнаруживаем двойную субстанцию — одну духовную, другую телесную, но в последнем счете и та и другая сводятся к одному бытию и одному корню[144].
Теофил. Если вам кажется, что это могут вынести те, кто не проникает дальше этого.
Диксон. Легчайшим образом, лишь бы только ты не поднялся над пределами природы.
Теофил. Это уже сделано. Хотя и не пользуясь тем же самым смыслом и способом определения божества, который является общим, мы имеем некоторый частный, не противоположный и не чуждый ему, но, быть может, более ясный и более разъясненный способ, сообразно требованию, чтобы он не превышал границ нашего разума, от которых я вам обещал не удаляться.
Диксон. Достаточно сказано о материальном начале в смысле возможности, или потенции; будьте любезны завтра обратиться к его же рассмотрению с той точки зрения, что оно субстрат.
Теофил. Так я и сделаю.
Гервазий. До свидания.
Полиинний. Всего счастливого.
Конец третьего диалога
Диалог четвертый
Полиинний. Отверстие матки никогда не скажет довольно, очевидно, этим подразумевается: материя (каковая обозначена этими словами), воспринимая формы, никогда не насыщается. Итак, поскольку никого другого нет в этом Лицее, или, скорее, Антилицее, один, таким образом, говорю я, один, то есть, собственно говоря, менее всего одинокий, буду я прогуливаться и сам с собой разговаривать. Итак, материя у князя перипатетиков, воспитателя возвышенного гения великого македонца, не менее, чем у божественного Платона и других, или хаос, или вещество, или материал, или масса, или потенция, или склонность, или смешанное с лишением, или причина греха, или предрасположение ко злу, или само по себе не сущее, или само по себе не познаваемое, или познаваемое лишь по аналогии с формой, или чистая доска, или недоступное изображению, или субъект, или субстрат, или substerniculum, или свободное поле, или бесконечное, или неопределенное, или близкое к ничто, или ничто, и никакое, и нисколько, — наконец, после того как много было затрачено усилий к достижению общей цели, для определения этой природы, при помощи различных и разнообразных названий, теми самыми, кто достиг самой цели, она была названа женщиной, наконец, говорю я, чтобы все было восполнено одним жалким названием, людьми, лучше понимающими самое дело, она называется женщиной[145]. И, клянусь Геркулесом, не без солидного основания этим сенаторам царства Паллады[146] угодно было поместить в одном и том же месте и уравновесить эти две вещи — материю и женщину; после того как последние испытали их строгость, они впали в подобное бешенство и неистовство (итак, здесь мне служит нитью риторическое украшение). Они суть хаос неразумности, вещество преступлений, лес разбойников, масса нечистот, способность ко всякой порче (другое риторическое украшение, некоторыми названное сложением). Где таилась возможность, не отдаленная, но весьма близкая, разрушения Трои? В женщине. Кто был орудием разрушения мощи Самсона, того героя, говорю я, который при помощи ослиной челюсти, найденной им, одержал победу над филистимлянами? Женщина. Кто укротил в Капуе натиск и силу великого вождя и постоянного врага Римской республики — Ганнибала? Женщина! (Восклицание.) Скажи мне, о кифаред-прорицатель, какова причина твоей слабости? — Ибо в грехе зачала меня мать моя. Каким образом ты, о древний наш прародитель, будучи райским садовником и возделывателем древа жизни, был так проклят, что провалился со всем человеческим родом в адскую пропасть погибели? — Женщина, которую он дал мне, сама, сама меня обманула. Без сомнения, форма не грешит, и заблуждение не порождается никакой формой, если она не соединена с материей. Так, форма, обозначаемая мужским родом, будучи сближена с материей и вступив с ней в соединение или совокупление, такими словами или же таким выражением отвечает порождающей природе: женщина, данная мне тобою, т.е. материя, которая тобою мне дана в жены, сама меня обманула, т.е. она является основанием всех моих прегрешений. Созерцай, созерцай, божественное дарование, как превосходные философы и благоразумные анатомы внутренностей природы, для того чтобы полностью представить нашим глазам природу материи, не нашли лучшего способа, как обратить наше внимание посредством уподобления, которое обозначает, что состояние природных вещей при помощи материального бытия такое же, каково экономическое, политическое и гражданское состояние — при помощи женского рода. Раскройте, раскройте глаза... О, я вижу этого колоссального лентяя Гервазия, который прерывает нить моей раздраженной речи. Я подозреваю, что был им услышан, но что за важность!
Гервазий. Здравствуй, учитель, превосходнейший из ученых!
Полиинний. Если ты не хочешь одурачить меня, по своему обычаю, ты также здравствуй!
Полиинний. Упражняясь в своем занятии, я наткнулся на место, имеющееся у Аристотеля в первой книге «Физики», в конце, где, желая разъяснить, что такое первая материя, он берет для сравнения женский пол; пол, говорю я, капризный, хрупкий, непостоянный, изнеженный, ничтожный, бесчестный, презренный, низкий, подлый, пренебрегаемый, недостойный, злой, пагубный, позорный, холодный, безобразный, пустой, тщеславный, нескромный, безумный, вероломный, ленивый, противный, мерзкий, неблагодарный, обрубленный, изуродованный, несовершенный, незаконченный, недостаточный, ограниченный, укороченный, уменьшенный, эту ржавчину, крапиву, плевел, чуму, болезнь, смерть —
Это природы и бога созданье —
Тяжкое бремя для нас в наказанье[147].
Гервазий. Я знаю, что вы говорите это более для упражнения в ораторском искусстве и для того, чтобы показать, сколь неисчерпаемо ваше красноречие, чем потому, что вы на самом деле придерживаетесь такого мнения, какое высказываете на словах. Ибо это обычная вещь для вас, господа гуманисты, называющиеся профессорами изящных искусств, что когда вы переполнены теми понятиями, которых не можете удержать, вы выпаливаете их не на кого иного, как на бедных женщин. Когда же вас охватывает какой-либо иной гнев, вы изливаете его на первого провинившегося из ваших школяров. Но опасайтесь, господа Орфеи, яростного гнева фракийских женщин[148].
Полиинний. Я Полиинний, а не Орфей.
Гервазий. Итак, вы не порицаете женщин на самом деле?
Полиинний. Меньше всего, меньше всего, конечно. Я говорю, как следует, и как понимаю, так и говорю. Ибо я не занимаюсь тем, чтобы, по обычаю софистов, доказывать, что белое есть черное.
Гервазий. Зачем же вы красите бороду?
Полиинний. Но я говорю откровенно; и я утверждаю, что мужчина без женщины подобен чистой интеллигенции. Героем, полубогом, говорю я, является тот, кто не взял себе жены.
Гервазий. Он подобен устрице, а также грибу и трюфелю.
Полиинний. Поэтому божественно сказал лирический поэт:
Поверьте, Пизоны, лучше всего жить безбрачно[149].
И если ты хочешь знать основание этому, обратись к философу Секунду[150]. Женщина, говорит он, есть помеха покою, непрерывный вред, ежедневная война, тюрьма жизни, буря в доме, кораблекрушение человека. Прекрасно подтвердил это тот бискаец, который, будучи взволнован и разгневан ужасной судьбой и неистовством моря, обратившись к волнам с суровым и гневным взором, сказал: О море, море, если бы я мог тебя женить, желая указать, что женщина есть буря из бурь. Поэтому Протагор на вопрос, почему он отдал дочь своему врагу, ответил, что не мог сделать ему ничего хуже, как дать ему жену. Кроме того, мои слова подтверждаются поступком одного француза, человека достойного, который, получив, как и все другие, переносившие опаснейшую морскую бурю, приказ от Чикала, капитана корабля, выбросить наиболее тяжелые вещи в море, бросил в него прежде всего свою жену.
Гервазий. Вы не приводите в противоположность этому множество других примеров тех людей, которые считаются счастливейшими благодаря своим женам. Среди них, чтобы не обращаться слишком далеко, можно указать, под этой самой крышей, синьора ди Мовисьеро, жена которого не только одарена выдающейся телесной красотой, облекающей и одевающей ее душу, но, кроме того, при помощи триумвирата: благоразумного суждения, проницательной скромности и пристойнейшей вежливости — крепчайшим узлом связала чувство своего супруга и способна пленить всякого, кто ее знает. Что сказать мне о великодушной их дочери, едва лишь пятилетие и год видевшей солнце; а между тем я не мог бы решить по языкам, откуда она: из Италии, или Франции, или Англии; а когда она играет на музыкальном инструменте, я не могу понять, какой она субстанции — телесной или бестелесной; по зрелой доброте ее нравов я сомневаюсь, спустилась ли она с неба или же вышла из земли. Всякий видит, что в ней для сформирования столь прекрасного тела соединилась кровь обоих родителей в не меньшей степени, чем добродетели их героического духа — для образования ее благородной души.
Полиинний. Редкая птица эта Мария да Бостель; редкая птица — эта Мария да Кастельново[151].
Гервазий. Это же самое редкое, что вы утверждаете относительно женщин, может быть утверждаемо относительно мужчин.
Полиинний. В конце концов, чтобы вернуться к своему положению, — женщина есть не что иное, как материя. Если вы не знаете, что такое женщина, ибо не знаете, что такое материя, то поучитесь сколько-нибудь у перипатетиков; научив тебя тому, что такое материя, они научат и тому, что такое женщина.
Гервазий. Я хорошо вижу, что вы, имея перипатетический ум, мало понимаете или ничего не понимаете из того, что вчера говорил Теофил относительно сущности и возможности материи.
Полиинний. С другим пусть дело обстоит как угодно, я же стою на той точке зрения, что порицаю стремление как одной, так и другой, ибо оно является причиною всякого зла, страсти, недостатка, разрушения, уничтожения. Разве вы не думаете, что если бы материя удовлетворялась наличной формой, мы не были бы подвержены никакому изменению и страданию, мы бы не умирали, были бы неуничтожимыми и вечными?
Гервазий. А если бы она удовлетворилась той формой, которую она имела пятьдесят лет тому назад, что бы вы сказали? Был ли бы ты, Полиинний, столь взрослым, если бы она ограничилась той формой, под которой находилась сорок лет назад? Я говорю, столь взрослым, столь совершенным и столь ученым. Итак, как тебе нравится, что другие формы уступили место этой, так точно такова воля природы, управляющей вселенной, чтобы все формы уступали место другим. Я оставляю в стороне то соображение, что большим достоинством для нашей субстанции является способность делаться любой вещью, принимая все формы, чем, удерживая одну только из них, быть частичной. Таким образом, она, по своей возможности, уподобляется тому, что есть все во всем.
Полиинний. Ты, кажется мне, начинаешь делаться ученым, покинув обычное свое природное состояние. Примени же, если можешь, способ доказательства от подобного, установив достоинство, которое заключается в женщине.
Гервазий. Я сделаю это без всякого труда. А вот и Теофил!
Полиинний. И Диксон. Итак, в другой раз. Об этом довольно.
Теофил. Разве мы не видим, что перипатетики, так же как и платоники, делят субстанцию путем различения телесного и бестелесного. И как эти различия сводятся к возможности одного и того же рода, точно так же формы необходимо бывают двух сортов. Ибо некоторые из них трансцендентны, то есть выше рода, и они называются началами, как сущность, единство, единое, вещь, некоторая вещь и тому подобное, другие суть известного рода, отличные от другого рода, как субстанциальность, акцидентальность [152]. Те, которые относятся к первому виду, не различают материи и не образуют той или другой ее возможности; но в качестве универсальнеиших терминов, охватывающих как телесные, так и бестелесные субстанции, они обозначают субстанцию универсальнейшую, самую общую и единую для одной и другой субстанции. Далее, что нам мешает, говорит Авицеброн, подобно тому, как прежде чем познать материю случайных форм, то есть сложное, мы познаем материю субстанциальных форм, то есть часть последнего, точно так же прежде чем познать материю, приведенную к бытию под телесными формами, прийти к познанию возможности, отличной по форме от природы телесной и бестелесной, разложимой и неразложимой. Кроме того, если все, что существует, начиная с сущего наивысшего и высочайшего, обладает известным порядком и образует зависимость, лестницу, по которой подымается от сложных вещей к простым, а от тех — к простейшим и абсолютнейшим при помощи средств соотносительных, соединительных и причастных природе той и другой крайности и сообразно собственному смыслу среднего, то нет порядка, где бы не было известной сопричастности, нет сопричастности, где бы не было известной связи, нет связи без какой-либо сопричастности. Итак, у всех существующих вещей с необходимостью должно быть единое начало существования. Прибавь к этому, что сам разум не может сделать так, чтобы раньше любой различимой вещи не предположить вещи неразличимой; я говорю о тех вещах, которые существуют, ибо сущее и не сущее, полагаю я, имеют не реальное различие, но лишь звуковое и номинальное. Эта неразличимая вещь есть общее основание, к которому присоединяется различие и отличная форма. И, конечно, нельзя отрицать того, что как всякое чувственное предполагает субстрат чувственности, так же и всякое интеллигибельное — субстрат интеллигибельности. Итак, необходимо, чтобы была вещь, отвечающая общему основанию одного и другого субстрата. Ибо всякая сущность с необходимостью основывается на каком-либо бытии, за исключением той первой, которая является тем же самым, что и ее бытие, ибо ее возможность есть ее действительность, ибо она есть все то, чем она может быть, как было сказано вчера. Кроме того, если материя, согласно мнению тех же самых противников, не является телом и предшествует, по своей природе, телесному бытию, то что же в таком случае может ее сделать столь чуждой так называемым бестелесным субстанциям? И некоторые из перипатетиков не замедлили сказать: подобно тому как в телесных субстанциях находится нечто от формального и божественного, так и в божественных должно находиться нечто от материального, с тем чтобы более низкие вещи приспособлялись к более высоким и порядок одних зависел от порядка других. И богословы, хотя некоторые из них воспитаны в учении Аристотеля, все же не становятся для меня тягостными, поскольку они признают, что более обязаны своему писанию, чем философии и естественному разуму. Не поклоняйся мне, сказал один из их ангелов патриарху Якову, ибо я твой брат. Итак, если тот, кто это говорит, как они понимают, есть интеллектуальная субстанция и если он в своей речи утверждает, что данный человек и он совпадают в реальности единого субстрата, то при любом формальном различии философы в таком случае имеют свидетеля в лице оракула этих богословов.