Наука как призвание и профессия

А. Н. Уайтхед

(УайтхедА. Н., 1861-1947, английский логик, математик и философ)

Наука и философия

В каком-то смысле наука и философия представляют собой лишь разные аспекты одного великого дела человеческого мышления. Здесь мы рассмотрим их сотрудни­чество в процессе возвышения человечества над общим уровнем животной жизни. Именно на этом животном уровне проявляются вспышки эстетического чувства, тех­нологической изобретательности, социальной организации, привязанности и любви. Соловьи, бобры, муравьи, заботливое обучение подрастающих поколений - все сви­детельствует о существовании этого уровня жизни в животном мире. Конечно, все эти функции среди людей осуществляются на несоизмеримо более высоком уровне. У людей эти разнообразные способности обнаруживают гораздо большее разнообразие в связи с различными обстоятельствами, они являются более сложными и взаимосвя­занными. Однако, без сомнения, они имеются и у животных, в чем легко убедиться.

Имеющиеся у нас данные свидетельствуют о том, что среди всех живых существ на нашей планете только человек обладает наукой и философией, которые направленьцна истолкование отдельных фактов как иллюстраций общих принципов. Принципы носят абстрактный характер, а понимание фактов обусловлено их отношением к принципам.

Например, животным хорошо знакомо поведение падающих тел. Они не удивля­ются, встречаясь с явлением падения, и часто подбрасывают предметы вверх. Однако уже в самом начале истории современной европейской науки Аристотель формулиру­ет закон, гласящий, что все материальные тела стремятся к центру Земли. Нет почти никаких сомнений в том, что этот закон не был открытием самого Аристотеля. Это была распространенная банальность греческого мышления, хотя и не имевшая общего при­знания. В сочинениях Аристотеля этот закон получил явную формулировку и может служить отправным пунктом для дальнейших мысленных раскопок в этом направле­нии. Этот научный закон кажется нам довольно устаревшим и фактически не вполне истинным. Он носит специальный характер и тем не менее требует серьезных ограни­чений, если мы хотим подтвердить его количественными измерениями. Последующая история данного закона и его модификаций прекрасно иллюстрирует функциональное взаимоотношение науки и философии.

Сначала проанализируем сам аристотелевский закон, представляющий собой одну из самых ранних идей той западной науки, история которой начинается с Фалеса Милетского, жившего около 600 г. до рождества Христова, и доходит до наших дней. Грубо говоря, эта история охватывает 25 последних столетий. Конечно, зачатки и пред­восхищения науки существовали в Древнем Египте, Месопотамии, Индии и Китае. Однако современная наука, побуждаемая к развитию любознательностью человечес­кого духа, пронизанная критицизмом и порвавшая с унаследованными предрассудка­ми, была рождена греками, среди которых Фалес был первым известным нам пред­ставителем науки.

При такой общей характеристике наука и философия не отделены одна от другой. Однако слово "любознательность" несколько упрощает тот внутренний мотив, кото­рым руководствуется человек. В более высоком смысле слово "любознательность" означает стремление разума понять выделенные опытом факты. Оно означает неже­лание довольствоваться простым набором фактов или привычной рутиной. Первый шаг в науке и философии был сделан тогда, когда осознали, что каждый привычный про­цесс служит проявлением некоторого принципа, который может быть выражен абст­рактно, без обращения к его частным проявлениям. Любознательность, которая с древ­нейших времен является движущей силой цивилизации, как раз и представляет собой стремление к установлению абстрактных принципов. Эта любознательность отличает­ся какой-то беспощадностью, способной внушить беспокойство. Все мы - американ­цы, французы или англичане, и нам нравится наш образ жизни со всеми его достоин­ствами и недостатками. Любознательность же побуждает нас к поискам общего опре­деления цивилизации, однако вскоре мы обнаруживаем, что в найденном обобщении мы потеряли свою любимую Америку, Францию или Англию. Общность с холодным бесстрастием возвышается над нашими привязанностями к тем или иным частностям.

Анализ аристотелевского закона гравитации выявляет этот характерный для науки процесс абстрагирования. Закон содержит классификацию окружающих нас вещей. Существуют тяжелые тела, стремящиеся упасть вниз, и имеются другие элементы, такие, как пламя, которые по своей природе стремятся вверх, даже если они в каче­стве компонентов содержатся в вещах, находящихся на поверхности земли. Эти рву­щиеся вверх вещи стремятся занять свое подлинное место, которое находится на не­бесах. Звезды и планеты образуют третий класс вещей, которые в силу своей приро­ды находятся на небесах, они несотворимы и неразрушимы. В этой классификации составных элементов физического мира стоит особняком четвертый элемент, который по своему характеру является уникальным и единственным. Этот элемент - Земля, центр Универсума, по отношению к которому определяются все иные виды вещей.

В этой классификации разнообразных составных частей физического мира Арис­тотель дал науке и философии, первый пример широкого анализа фактов природы. Нетрудно заметить, что данная классификация функционально - вполне в современ­ном духе. На место неосвоенной трясины, зараженной магией и тайной, он ставит величественную стройную схему, прозрачную для понимания и опирающуюся на оче­видные, устойчивые факты нашего опыта. Благодаря своей универсальности эта схе­ма в равной мере принадлежит и философии и науке, и впоследствии она послужила физической основой христианского плана спасения. Ее ниспровержению 18 столетий спустя в равной мере противились Лютер и Римская церковь. В качестве примера грандиозного индуктивного обобщения, опирающегося на очевидные факты и пренеб­регающего бесчисленной путаницей мелких различий, общая концепция физического универсума, созданная Аристотелем, остается непревзойденной. Для каждого свой­ства она допускает обращение к наблюдению, и любое наблюдение, к которому мы обращаемся, можно повторять сколь угодно много. Юность науки современной циви­лизации озарена именами Аристотеля и Эпикура.

В учении Аристотеля имеется очевидная сторона, совершенно отсутствующая в космологии Платона. Конечно, ни Платон, ни Аристотель не являются создателями тех способов мышления, которые они выразили. Им предшествовали три или четыре поколения мыслителей, если считать от неясных фигур Фалеса и Пифагора, и еще более древняя история. Аристотель провел 20 лет в Академии Платона и воспринял множество идей от активной группы спекулятивных мыслителей, которыми современ­ный мир обязан своим умозрением, критицизмом, своими дедуктивными и индуктив­ными науками, а цивилизация - религиозными понятиями. Именно они были провод­никами разнообразных традиций, пришедших из Египта, Месопотамии, Сирии к мор­ской греческой цивилизации. В этой Академии и в ее аристотелевской ветви и возни­кают те разнообразные течения мысли, которые в более поздних александрийских школах превратились в первую фазу современной науки - как естественной, так и гу­манитарной. Увы, с тех пор мир потерял свой красочный колорит, ибо пророки учат подобно профессорам. Иными словами, как искренний порыв выродился в привычку мышления, так и интуитивная убежденность зачахла перед лицом критицизма. Одна­ко, несмотря на всю ограниченность человечества, знание переделывает жизнь чело­века и создает возможности, требующие интеллектуального анализа.

Платону и Аристотелю удалось отчетливо выразить основные связи между наукой и философией. Наука подчеркивает важность наблюдения отдельных событий и ин­дуктивных обобщений, приводящих к широким классификациям вещей согласно спо-

собам их функционирования, иначе говоря, согласно законам природы, иллюстраци­ей которых они являются. Философия же занимается обобщениями, которые в силу своей универсальной применимости редко приводят к классификациям. Например, все вещи принимают участие в творческой эволюции универсума, т. е. включены в общий поток времени, оказывающий воздействие на все вещи, даже если они во все време­на остаются тождественными себе. Поэтому рассмотрение времени не приводит к какой-либо непосредственной классификации вещей, подобной той, четырехчленной, к которой привело Аристотеля рассмотрение тяжести.

Платон еще раньше подчеркнул значение этого аристотелевского понятия класси­фикации, или "разделения", как он называл его. Быть может, именно он изобрел этот метод. Во всяком случае, это вполне соответствует его тонкой интеллектуальной про­ницательности. В диалогах Платона мы находим первые ясные формулировки логики как особой науки. Однако с точки зрения естествознания он чрезвычайно мало пользо­вался этим методом. Широко используя в своих работах общее понятие классифика­ции, Аристотель в то же время дал мастерский анализ тех сложностей, с которыми связаны взаимоотношения классов. Свое теоретическое учение он применил также к громадному материалу, собранному непосредственным наблюдением в зоологии, физике, социологии. Мы можем обнаружить у него начатки почти всех наших конкрет­ных наук, как естественных, так и тех, которые связаны с активностью человеческого духа, рн заложил основы того стремления к точному анализу каждой конкретной ситу-_:ацйигкоторое в конечном итоге привело к формированию современной европейской науки. В его трудах мы находим первый ясный пример того, каким образом философ­ская интуиция превращается в научный метод.

В сущности именно этот переход от философских интуиции к научным методам и является главной темой данной главы. Философская система,, рассматриваемая как попытка систематизировать такие интуиции, редко оказывает непосредственное вли-i яние на конкретные науки. Пытаясь„открыть источник своих идей в некоторых фунда­ментальных понятиях, частные науки обычно останавливаются на полпути. Они дово­дят свой анализ до понятий, важных для достижения их непосредственных целей и для их конкретных методов, и не идут дальшё.$>ундаментальные понятия представля­ют собой конкретизацию тех философских интуиции которые образуют основу куль­турного мышления данной эпохи. Если отвлечься от их использования в науке, то можно констатировать, что обыденный язык редко выражает эти интуиции в точной форме, однако на них опирается привычное использование слов и выражений. Напри­мер, слова "столы", "стулья", "холмы" предполагают научное понятие материальных тел, господствовавшее в естествознании с XVII и до конца XIX столетия.

Однако даже с точки зрения специальных наук философские системы с их претен­зиями на полный охват мира все-таки не бесполезны. Именно в них человеческий дух развивает свои наиболее глубокие интуиции. Такие системы дают жизнь и развитие отвлеченным идеям. Если бы не было их систематизации, то такие идеи, вспыхивая в моменты праздности и рефлексии, затем угасали бы и забывались. Область интуиции можно определить лишь посредством ее сопоставления с понятиями равной степени общности. Даже споры между конкурирующими философскими системами являются существенным фактором прогресса. История европейской мысли до сегодняшнего дня поражена фатальным заблуждением, которое можно назвать догматической ошибкой. Ошибка состоит в убеждении, что мы способны создать понятия, которые могут быть

адекватно определены относительно комплекса взаимоотношений, требуемого для их иллюстрации в реальном мире. Способен ли ты найти описание универсума? За ис­ключением, быть может, простейших понятий арифметики, [наши самые известные и, казалось бы, очевидные идеи поражены неизлечимой неопределенностью] Правиль­ное понимание методов интеллектуального прогресса требует помнить об этой харак­терной особенности нашего мышления.{Понятия, используемые в каждой системати­зированной области, требуют пояснения со всех иных точек зрения. Они должны быть подвергнуты критическому анализу с точки зрения их совместимости с данной облас­тью, с точки зрения иных областей аналогичной общности и с точки зрения более широкой философской области. Во время европейского средневековья теологи боль­ше всех грешили догматической окончательностью.

На протяжении последних трех столетий их дурное влияние постепенно перешло к людям науки\_Мы хотим понять, каким образом человеческое мышление постепенно вырабатывает определения своих привычных идей^ Этот процесс шаг за шагом про­двигается вперед, никогда не достигая конца. Мы не можем создать завершенную систему обоснованных обобщений, которая дала бы нам полную метафизику. Однако мы способны создавать разнообразные частичные системы ограниченной общности.

Совместимость идей в рамках такой системы свидетельствует о сфере их приме­нимости и степени зрелости базисных понятий данной схемы мышления. И точно так же расхождения двух систем и успех каждой из них в качестве особого способа пони­мания предупреждают нас о границах применимости наших интуитивных идей. Эти скрытые границы образуют предмет философского исследования.

Эта доктрина об ограниченности наших даже самых лучших идей иллюстрируется упомянутым понятием материального тела. Данное понятие является столь простым и очевидным, что присутствует в языке с незапамятных времен. В XVII столетии оно было уточнено физической наукой. Преобразованная физика заложила основы грандиозно­го прогресса трех последующих столетий. Преобразованию подверглось не только мышление, но и физическая деятельность людей. Казалось, что человечество нако­нец-то получило фундаментальное понятие, на которое опирается достижение любых практических целей, и что попытка продвинуться к еще более широким обобщениям способна привести лишь к бесполезным спекуляциям. Однако в XX в. это великое по­нятие, сформированное Галилеем и Ньютоном, обнаружило свою полную несостоя­тельность в качестве фундаментального понятия физики. В современной науке это понятие имеет ограниченную сферу применения.

Это крушение догматизма XIX в. приводит к мысли о том, как важно для конкрет­ных наук, чтобы творческая фантазия была насыщена воображаемыми возможностя­ми, которые могут пригодиться для научного объяснения. Ближайшую аналогию мож­но усмотреть в истории некоторых видов животных, растений или микробов, которые веками незаметно существуют в качестве побочных продуктов природы в каких-то отдаленных джунглях, болотах или на уединенных островах. Но однажды благодаря случаю они проникают в более широкий мир и преобразуют культуру, разрушают им­перии или захватывают целый континент. Такой же потенциальной силой обладают идеи, хранящиеся в разнообразных системах философии.

Конечно, в этих отношениях действия и противодействия наука и философия ока­зывают помощь друг другу. Задача философии - согласовать между собой идеи, ил­люстрируемые конкретными фактами реального мира.

Она стремится найти такие обобщения, которые характеризуют реальность фактов в целом, так что любой факт, не охватываемый этими обобщениями, перестает быть реальным. Однако наука пользуется абстракциями и довольствуется тем, чтобы по­нять полный факт лишь в отношении некоторых его существенных аспектов, Наука и философия подвергают друг друга взаимной критике и поставляют одна другой мате­риал для творческого воображения. Философская система должна представить разъяс­нение конкретного факта, от которого наука абстрагируется. Специальные науки дол­жны найти свои принципы в конкретных фактах, представляемых философской систе­мой. История мышления есть история ошибок и успехов в этой совместной деятель­ности.

УайтхедА.Н. Избранные работы по философии. М.,1990. С.540-547.

М. Вебер

(Вебер М., 1864-1920, немецкий социолог и философ)

Наука как призвание и профессия

; В настоящее время отношение к научному производству как профессии обуслов­лено прежде всего тем, что наука вступила в такую стадию специализации, какой не знали прежде, и что это положение сохранится и впредь. Не только внешне, но и внут­ренне дело обстоит таким образом, что отдельный индивид может создать в области науки что-либо завершенное только при условии строжайшей специализации. Всякий раз, когда исследование вторгается в соседнюю область, как это порой у нас бывает - у социологов такое вторжение происходит постоянно, притом по необходимости, -у исследователя возникает смиренное сознание, что его работа может разве что пред­ложить специалисту полезные постановки вопроса, которые тому при его специаль­ной точке зрения не так легко придут на ум, но что его собственное исследование неизбежно должно оставаться в высшей степени несовершенным. Только.благодаря строгой специализации человеку, работающему в науке, может быть, один-единствен­ный раз в жизни дано ощутить во всей полноте, что вот ему удалось нечто такое, что останется надолго. Действительно, завершенная и дельная работа - в наши дни все­гда специальная работа. И поэтому кто не способен однажды надеть себе, так ска­зать, шоры на глаза и проникнуться мыслью, что вся его судьба зависит от того, пра­вильно ли он делает это вот предположение в этом месте рукописи, тот пусть не ка­сается науки. Он никогда не испытает того, что называют увлечением наукой. Без странного упоения, вызывающего улыбку у всякого постороннего человека, без стра­сти и убежденности в том, что "должны были пройти тысячелетия, прежде чем появился ты, и другие тысячелетия молчаливо ждут", удастся ли тебе твоя догадка,- без этого че­ловек не имеет призвания к науке, и пусть он занимается чем-нибудь другим. Ибо для человека не имеет никакой цены то, что он не может делать со страстью.

Однако даже при наличии страсти, какой бы глубокой и подлинной она ни была, еще долго можно не получать результатов. Правда, страсть является предваритель­ным условием самого главного - "вдохновения". Сегодня среди молодежи очень рас­пространено представление, что наука стала чем-то вроде арифметической задачи,

что она создается в лабораториях или с помощью статистических картотек одним толь­ко холодным рассудком, а не всей "душой", так же как "на фабрике". При этом прежде всего следует заметить, что рассуждающие подобным образом по большей части не знают ни того, что происходит на фабрике, ни того, что делают в лаборатории. И там и здесь человеку нужна идея, и притом идея верная, и только благодаря этому усло­вию он сможет сделать нечто полноценное. Но ведь ничего не приходит в голову по желанию. Одним холодным расчетом ничего не достигнешь. Конечно, расчет тоже составляет необходимое предварительное условие. Так, например, каждый социолог должен быть готов к тому,,что ему и на старости лет, может быть, придется месяцами перебирать в голове десятки тысяч совершенно тривиальных арифметических задач. Попытка же полностью переложить решение задачи на механическую подсобную силу не проходит безнаказанно: конечный результат часто оказывается мизерным. Но если у исследователя не возникает вполне определенных идей о направлении его расче­тов, а во время расчетов - о значении отдельных результатов, то не получится даже и этого мизерного итога. Идея подготавливается только на основе упорного труда. Разумеется, не всегда. Идея дилетанта с научной точки зрения может иметь точно такое же или даже большее значение, чем открытие специалиста. Как раз дилетантам мы обязаны многими нашими лучшими постановками проблем и многими познания­ми. Дилетант отличается от специалиста, сказал Гельмгольц о Роберте Майере, толь­ко тем, что ему не хватает надежности рабочего метода, и поэтому он большей час­тью не в состоянии проверить значение внезапно возникшей догадки, оценить ее и провести в жизнь. Внезапная догадка не заменяет труда. И с другой стороны, труд не "^ может заменить или принудительно вызвать к жизни такую догадку, так же как этого не может сделать страсть.. Только оба указанных момента - и именно оба вместе -ведут за собой догадку. Но догадка появляется тогда^когда это угодно ей, а не когда' это угодно нам. И в самом деле, лучшие идеи, как показывает Иеринг, приходят на ум, когда раскуриваешь сигару на диване, или - как с естественнонаучной точностью рассказывает о себе Гельмгольц - во время прогулки по улице, слегка поднимающей­ся в гору, или в какой-либо другой подобной ситуации, но, во всяком случае, тогда, когда их не ждешь, а не во время размышлений и поисков за письменным столом. Но конечно же, догадки не пришли бы в голову, если бы этому не предшествовали имен­но размышления за письменным столом и страстное вопрошание.

Научный работник должен примириться также с тем риском, которым сопровож­дается всякая научная работа: придет "вдохновение" или не придет? Можно быть пре­восходным работником и ни разу не сделать собственного важного открытия. Однако было бы заблуждением полагать, что только в науке дело обстоит подобным образом и что, например, в конторе все происходит иначе, чем в лаборатории. Коммерсанту или крупному промышленнику без "коммерческой фантазии", то есть без выдумки -гениальной выдумки, - лучше было бы оставаться приказчиком или техническим чи­новником; он никогда не создаст организационных нововведений. Вдохновение отнюдь не играет в науке, как это представляет себе ученое чванство, большей роли, чем в практической жизни, где действует современный предприниматель. И с другой сто­роны, - чего тоже часто не признают - оно играет здесь не меньшую роль, чем в искусстве, бто ведь сугубо детское представление, что математик приходит к какому-либо научно ценному результату, работая за письменным столом с помощью линейки или других механических средств: математическая фантазия, например Вейерштрас-

са, по смыслу и результату, конечно, совсем иная, чем фантазия художника, то есть качественно от нее отличается, но психологический процесс здесь один и тот же. Обоих отличает упоение (в смысле платоновского "экстаза") и "вдохновение".

Есть ли у кого-то научное вдохновение, - зависит от скрытых от нас судеб, а кро­ме того, от дара. Эта несомненная истина сыграла не последнюю роль в возникнове­нии именно у молодежи - что вполне понятно - очень популярной установки служить некоторым идолам; их культ, как мы видим, широко практикуется сегодня на всех перекрестках и во всех журналах. Эти идолы - "личность" и "переживание". Они тес­но связаны: господствует представление, что последнее создает первую и составляет ее принадлежность. Люди мучительно заставляют себя "переживать", ибо "пережива­ние" неотъемлемо от образа жизни, подобающего личности, а в случае неудачи нужно по крайней мере делать вид, что у тебя есть этот небесный дар. Раньше такое пере­живание называлось "чувством" (sensation). Да и о том, что такое "личность", тогда имели, я полагаю, точное представление.

"Личностью" в научной сфере является только тот, кто служит лишь одному делу, это касается не только области науки. Мы не знаем ни одного большого художника, который делал бы что-либо другое, кроме как служил делу, и только ему. Ведь даже личности такого ранга, как Гете, если говорить о его искусстве, нанесло ущерб то обстоятельство, что, он посмел превратить в творение искусства свою "жизнь". Пусть даже последнее утверждение покажется сомнительным - во всяком случае, нужно быть Гете, чтобы позволить себе подобное, и каждый по крайней мере согласится, что даже и такому художнику, как Гете, рождающемуся раз в тысячелетие, приходилось за это расплачиваться. Точно так же обстоит дело в политике. Однако сегодня мы не будем об этом говорить. Но в науке совершенно определенно не является "личностью" тот, кто сам выходит на сцену как импресарио того дела, которому он должен был бы по­святить себя, кто хочет узаконить себя через "переживание" и спрашивает: как дока­зать, что я не только специалист, как показать, что я - по форме или по существу -говорю такое, чего еще никто не сказал так, как я, - явление, ставшее сегодня массо­вым, делающее все ничтожно мелким, унижающее того, кто задает подобный вопрос, не будучи в силах подняться до высоты и достоинства дела, которому он должен был бы служить и, значит, быть преданным только своей задаче. Так что и здесь нет отли­чия от художника.

Однако хотя предварительные условия нашей работы характерны и для искусства, судьба ее глубоко отлична от судьбы художественного творчества. Научная работа вплетена в движение прогресса. Напротив, в области искусства в этом смысле не существует никакого прогресса. Неверно думать, что произведение искусства какой-либо эпохи, разработавшее новые технические средства или, например, законы пер­спективы, благодаря этому стоит выше в чисто художественном отношении, чем про­изведение искусства, абсолютно лишенное всех перечисленных средств и законов, если только оно было создано в соответствии с материалом и формой, то есть если его предмет был выбран и оформлен по всем правилам искусства без применения позднее появившихся средств и условий. Совершенное произведение искусства ни­когда не будет превзойдено и никогда не устареет; отдельный индивид лично для себя может по-разному оценивать его значение, но никто никогда не сможет сказать о ху­дожественно совершенном произведении, что его "превзошло" другое произведение, в равной степени совершенное.

Напротив, каждый из нас знает, что сделанное им в области науки устареет через 10^20, 40 лет. Такова судьба, более того, таков смысл научной работы, которому она подчинена и которому служит, и это как раз составляет ее специфическое отличие от всех остальных элементов культуры; всякое совершенное исполнение замысла в науке означает новые "вопросы", оно по своему существу желает быть превзойденным. С этим должен смириться каждый, кто хочет служить науке. Научные работы могут, ко­нечно, долго сохранять свое значение, доставляя "наслаждение" своими художествен­ными качествами или оставаясь средством обучения научной работе. Но быть пре­взойденными в научном отношении - не только наша общая судьба, но и наша общая цель. Мы не можем работать, не питая надежды на то, что другие пойдут дальше нас. В принципе этот прогресс уходит в бесконечность.

И тем самым мы приходим к проблеме смысла науки. Ибо отнюдь само собой не разумеется, что нечто, подчиненное такого рода закону, само по себе осмысленно и разумно. Зачем наука занимается тем, что в действительности никогда не кончается и не может закончиться? Прежде всего возникает ответ: ради чисто практических, в более широком смысле слова - технических целей, чтобы ориентировать наше прак­тическое действие в соответствии с теми ожиданиями, которые подсказывает нам научный опыт. Хорошо. Но это имеет какой-то смысл только для практика. А какова же внутренняя позиция самого человека науки по отношению к своей профессии, если он вообще стремится стать ученым? Он утверждает, что заниматься наукой "ради нее самой", а не только ради тех практических и технических достижений, которые могут улучшить питание, одежду, освещение, управление. Но что же,рсмысленное надеется осуществить ученый своими творениями, которым заранее предопределено устареть, какой, следовательно, смысл усматривает он в том, чтобы включиться в это специа­лизированное и уходящее в бесконечность производство? Для ответа на данный воп­рос надо принять во внимание несколько общих соображений.

Научный прогресс является частью, и притом важнейшей частью, того процесса интеллектуализации, который происходит с нами на протяжении тысячелетий и по отно­шению к которому в настоящее время обычно занимают крайне негативную позицию.

Прежде всего уясним себе, что же, собственно, практически означает эта интел­лектуал истическая рационализация, осуществляющаяся посредством науки и научной техники. Означает ли она, что сегодня каждый из нас, сидящих здесь в зале, лучше знает жизненные условия своего существования, чем какой-нибудь индеец или гот­тентот? Едва ли. Тот из нас, кто едет в трамвае, если он не физик по профессии, не имеет понятия о том, как трамвай приводится в движение. Ему и не нужно этого знать. Достаточно того, что он может "рассчитывать" на определенное "поведение" трамвая, в соответствии с чем он ориентирует свое поведение, но как привести трамвай в дви­жение - этого он не знает. Дикарь несравненно лучше знает свои орудия. Хотя мы тратим деньги, держу пари, что даже из присутствующих в зале коллег каждый из специалистов по политической экономии, если таковые здесь есть, вероятно, по-сво­ему ответит на вопрос: как получается, что за деньги можно что-нибудь купить? Ди­карь знает, каким образом он обеспечивает себе ежедневное пропитание и какие ин­ституты оказывают ему при этом услугу. Следовательно, возрастающая интеллектуа­лизация и рационализация не означают роста знаний о жизненных условиях, в каких приходится существовать. Она означает нечто иное: люди знают или верят в то, что Л стоит только захотеть, и в любое время, и все это можно узнать; что, следовательно,!

принципиально нет никаких таинственных, не поддающихся учету сил, которые здесь действуют, что, напротив, всеми вещами в принципе можно овладеть путем расчета, „последнее в свою очередь означает, что мир расколдован. Больше не нужно прибе­гать к магическим средствам, чтобы склонить на свою сторону или подчинить себе духов, как это делал дикарь, для которого существовали подобные таинственные силы. Теперь все делается с помощью технических средств и расчета. Вот это и есть интел-^лектуализация.

Но процесс расколдовывания, происходящий в западной культуре в течение тыся­челетий, и вообще "прогресс", в котором принимает участие и наука - в качестве звена и движущей силы, - имеют ли они смысл, выходящий за пределы чисто практической и технической сферы? Подобные вопросы самым принципиальным образом поставле­ны в произведениях Льва Толстого. Он пришел к ним очень своеобразным путем. Его размышления все более сосредоточивались вокруг вопроса, имеет ли смерть какой-либо смысл или не имеет. Ответ Льва Толстого таков: для культурного человека -"нет". И именно потому "нет", что жизнь отдельного человека, жизнь цивилизованная, включенная в бесконечный "прогресс", по ее собственному внутреннему смыслу не может иметь конца, завершения. Ибо тот, кто включен в движение прогресса, всегда оказывается перед лицом дальнейшего прогресса. Умирающий человек не достигнет вершины - эта вершина уходит в бесконечность. Авраам или какой-нибудь крестья­нин в прежние эпохи умирал "стар и пресытившись жизнью", потому что был включен в органический круговорот жизни, потому что его жизнь по самому ее смыслу и на закате его дней давала ему то, что могла дать; для него не оставалось загадок, кото­рые ему хотелось бы разрешить, и ему было уже довольно того, чего он достиг.

Напротив, человек культуры, включенный в цивилизацию, постоянно обогащающу­юся идеями, знанием, проблемами, может "устать от жизни", но не может пресытить­ся ею. Ибо он улавливает лишь ничтожную часть того, что вновь и вновь рождает ду­ховная жизнь, притом всегда что-то предварительное, неокончательное, и поэтому для него смерть - событие, лишенное смысла. А так как бессмысленна смерть, то бес­смысленна и культурная жизнь как таковая - ведь именно она своим бессмысленным "прогрессом" обрекает на бессмысленность и самое смерть. В поздних романах Тол­стого эта мысль составляет основное настроение его творчества.

Как тут быть? Есть ли у "прогресса" как такового постижимый смысл, выходящий за пределы технической сферы, так чтобы служение прогрессу могло стать призвани­ем, действительно имеющим некоторый смысл? Такой вопрос следует поставить. Однако он уже будет не только вопросом о том, что означает наука как профессия и призвание для человека, посвятившего ей себя. Это и другой вопрос: каково призва­ние науки в жизни всего человечества? Какова ее ценность?

Здесь противоположность между прежним и современным пониманием науки ра­зительная. Вспомните удивительный образ, приведенный Платоном в начале седьмой книги "Государства", - образ людей, прикованных к пещере, чьи лица обращены к ее стене, а источник света находится позади них, так что они не могут его видеть; поэто­му они заняты только тенями, отбрасываемыми на стену, и пытаются объяснить их смысл. Но вот одному из них удается освободиться от цепей, он оборачивается и видит солнце. Ослепленный, этот человек ощупью находит себе путь и, заикаясь, рассказы­вает о том, что видел. Но другие считают его безумным. Однако постепенно он учится созерцать свет, и теперь его задача состоит в том, чтобы спуститься к людям в пеще-

ру и вывести их к свету. Этот человек - философ, а солнце - истина науки, которая одна не гоняется за призраками и тенями, а стремится к истинному бытию.

Кто сегодня так относится к науке? Сегодня как раз у молодежи появилось скорее противоположное чувство, а именно что мыслительные построения науки представля­ют собой лишенное реальности царство надуманных абстракций, пытающихся своими иссохшими пальцами ухватить плоть и кровь действительной жизни, но никогда не достигающих этого. И напротив, здесь, в жизни, в том, что для Платона было игрой теней на стенах пещеры, бьется пульс реальной действительности, все остальное лишь безжизненные, отвлеченные тени, и ничего больше.

Как совершилось такое превращение? Страстное воодушевление Платона в "Госу­дарстве" объясняется в конечном счете тем, что в его время впервые был открыт для сознания смысл одного из величайших средств всякого научного познания - понятия. Во всем своем значении оно было открыто Сократом. И не им одним. В Индии об­наруживаются начатки логики, похожие на ту логику, какая была у Аристотеля. Но ниг­де нет осознания значения этого открытия, кроме как в Греции. Здесь, видимо, впер­вые в руках людей оказалось средство, с помощью которого можно заключить челове­ка в логические тиски, откуда для него нет выхода, пока он не признает: или он ничего не знает, или это - именно вот это, и ничто иное, - есть истина, вечная, непреходя­щая в отличие от действий и поступков слепых людей. Это было необычайное пере­живание, открывшееся ученикам Сократа. Из него, казалось, вытекало следствие: стоит только найти правильное понятие прекрасного или, например, храбрости, души и тому подобного, как будет постигнуто также их истинное бытие. А это опять-таки, казалось, открывало путь к тому, чтобы научиться самому и научить других, как человеку надле­жит поступать в жизни, прежде всего в качестве гражданина государства. Ибо для греков, мысливших исключительно политически, от данного вопроса зависело все. Здесь и кроется причина их занятий наукой.

Рядом с этим открытием эллинского духа появился второй великий инструмент научной работы, детище эпохи Возрождения - рациональный эксперимент как сред­ство надежно контролируемого познания, без которого была бы невозможна совре­менная эмпирическая наука. Экспериментировали, правда, и раньше: в области фи­зиологии эксперимент существовал, например, в Индии в аскетической технике йо­гов; в Древней Греции существовал математический эксперимент, связанный с воен­ной техникой, в средние века эксперимент применялся в горном деле. Но возведение эксперимента в принцип исследования как такового - заслуга Возрождения. Велики­ми новаторами были пионеры в области искусства: Леонардо да Винчи и другие, преж­де всего экспериментаторы в музыке XVI в. с их разработкой темперации клавиров. От них эксперимент перекочевал в науку, прежде всего благодаря Галилею, а в тео­рию - благодаря Бэкону; затем его переняли отдельные точные науки в университе­тах Европы, прежде всего в Италии и Нидерландах.

Что же означала наука для этих людей, живших на пороге нового времени? Для художн<