(А.Разумова . «Вопросы литературы» 2004, №3).
*
В самом деле, Розанов. И задачи розановские, и форма, и «стратегия текста».
«Зачем нам эта книга, и вообще - книги Розанова, его "Уединенное", "Опавшие листья" и вот теперь "Сахарна", в которых "я" автора исследует окружающий мир? И не глобально исследует, а вот так, рядом, чтобы "руку протянуть и прикоснуться" к тому, что ближе всего: семья, дом, чтение газет, писание писем, заботы о пропитании детей, болезни близких, разговоры друзей, статьи, расчеты после получения трудно заработанных гонораров. Чепуха, мелочь...» (T. Ирмияева).
Предисловие в «Сахарне». Почти буквально совпадает с тем, как это понимается «Миром…»: «Мелочи понимания».
Раскланиваешься. Приподнимаешь шляпу. Будто в трамвае наступил кому-то на ногу.
*
И при этом в писаниях Розанова чувствуешь что-то неспокойное, изъязвленное, отчаявшееся. Будто в горе он.
И еще то, что он понимал свое значение и писал об этом, и это на фоне изъязвленности и отчаяния!
Эти его: «за нумизматикой», «на обороте транспаранта», «на Троицком мосту», «в постели ночью», «въехав на Зеленину», «идя из клиники» … И опять «за нумизматикой». Будто так уж это важно.
Это все, чем он прикрывает свое отчаяние. Смахивающее на суету. Предкатастрофную. Просто уже не знает что и как.
Может быть, это и нельзя называть словом «суета» - это поиски выхода. Как поиски выхода из горящего здания. Не скажешь же, что это суета, суетность.
*
Розанов всегда обозначал себя. Вот он, вот его литераторские мысли – все без обману. Это он в этом мире. Это именно «заметки по ходу жизни».
«Уединенное». Это литератор Розанов в этом мире – дома, на улице, «за нумизматикой»… Это он уединяется, чтобы что-то записать.
«Мир...» - что-то другое. Автор где-то тут, но не видим, не узнаваем, не распознаваем… Невидимый, безвестный автор предлагает читающей публике как бы художественную ткань.
*
Розанов более ядовитый. И поддевает реальность. Вспахивает ее. Переворачивает пласты.
А если считаешь бессмысленным это выворачивание жизни корнями вверх!
*
Таки впутался в выяснение отношений.
*
Вспоминается и Бунин, и Куприн, и Чехов, и бесчисленные другие… Беллетристы Тригорины. У них было время писать свои рассказы. Было время прохаживаться с тросточкой, удить рыбу, соблазнять молодых девушек… Пока жизнь медленно, тягуче, сонно тянулась мимо них. Что же с тех пор поменялось?
*
Розанов рассказывает уже последнее о своём мире. Подбирает последние крохи. Пока он этим занимается, мир преспокойно катится к 17-му году. И всё это никому не нужно стало в одночасье. Все его умные мысли.
*
И опять по поводу названия. У Василий Васильевича скромно: «Уединённое». Или там – «Короба». У других - «Осколки», «Фрагменты», «Заметки»… Все скромные названия уже расхватаны.
Разве что - «Простодушное». По созвучию с «Уединенным». Такого точно еще не было.
*
А может - «Бормотальное»? Это было бы оригинально и где-то соответствовало сути.
*
Фиксирование головных, мыслеобразующих импульсов, которыми живет сознание. Импульсы! Мысли - это было бы громко сказано. Это у Блеза Паскаля «Мысли», а тут мыслительные импульсы - осколки, полунамеки на мысли... И те - возникающие по непонятным причинам. Почти неуловимые. Их надо хватать скорее за хвост, пока они не нырнули обратно в что-то нерасчлененное, темное, непонятное...
*
«У других…» Сходные мысли, мотивы, предпочтения… Теперь это больше вроде как огорчает, чем радует. Всё это трактуешь теперь как банальномыслие, поверхностность, неоригинальность…
«Вторичность» – вот ещё подходящее слово. Что хорошего! Все уже давно придумано и передумано. Другими.
*
«Но ведь у каждого всё своё!» - выныриваешь опять, не давая себе утонуть.
Конечно, жто картина не мира в полной мере, а так что-то... То, что можно усмотреть из своего болотца, со своего шестка. Соглашаешься.
Испытываешь облегчение оттого, что что-то понял, и оттого, что «прозвучало» именно твоё, не подчинённое никому понимание... Будто это должно быть где-то учтено при «разборе дела» в «высшей инстанции». Дело человечества.
*
И всё же, всё же… Равнодушие к чужому. Совершенно понятное и простительное. И всегда нежно так думается про «свое». «И такое разумное дитё, такое прелестное…» Но у всех свои дети и всем некогда. Конечно, со стороны видней, со стороны внятней… Думая над этим, можно сломать голову и ничего не удумать. Надо всё это принять к сведению и «перестать уже переживать».
*
Все предыдущее. Оно лежит стопкой. Отговорившее и умолкнувшее. Разве оно может помочь? Или помешать? Его будто и нет. О нём забываешь. Всё заново. Ещё ничего нет. Всё надо понять самому. Мир другой. И уже другой, и просто у N. он другой. Ничего с этим не поделаешь. И делать ничего не надо.
*
И будто хочешь исправить чьи-то ошибки. Подправляешь всех подряд. Спрямляешь или, наоборот, скривляешь.
*
Не знаешь – плохо это или хорошо. Повинуешься авторским инстинктам.
Доверие к себе, как к автору.
*
«А вот зачем он такое написал? Такое и так».
«Это происходит всегда почти вслепую, без ясного понимания зачем? и как?
Может быть даже, это всеобщее.
Как-то писалось, как-то пишется. Зачем-то вступаешь на этот путь, и надо идти путем пишущего».
*
«Может быть, это будет очень странная книга».
Может быть даже, это хулиганство – выдавать всё это за литературу.
И может быть, ничего лучше уже не изобрести. Большей полноты не добиться.
При этой беспечности в обращении со временем.
*
«Жанр длинною в жизнь», - звучит как приговор. Длиной он в жизнь или нет, но когда пытаешься думать о текстах «Мира…», не можешь определить для себя, что это такое, как это назвать, куда с этим въехать…
Этому найдется определение. Если всё это пройдет «литературой», а не чудачеством и патологией.
*
Забываешь, подлинны ли были чувства. А оправдаться можно только подлинностью переживаний.
Мир, разорванный на фрагменты, вновь собирается. И не сказано ещё очень много. Не решаешься.
Олитературенная жизнь. Это основной принцип. Жизнь, повернутая к читателю авторски. Мало того, что мир показан глазами автора. Мир понят, мир освоен автором. Выстроено авторское отношение к миру. Всё, что не поддается такому авторскому преобразованию, не выходит из недр реальности.
*
Ещё две тысячи пятьсот нюансов и вопрос будет обсужден.
Как с перепиливанием бревна.
*
Перечень важнейших глав. Всё-таки главы… Не потянуть что-то более странное, ровнотекучее, требующее свежего напряжённого непрерывного внимания. Требующее творческой мощи другого калибра. Наверное, это должна быть другая книга. Не «Мир…» как он уже сейчас есть. Для этого не-«Мира» нужны особенные тексты. Почти на одну тему, одной интонации, одной напряженности.
*
И будто исчерпаны все возможные направления, все сферы. Мир укладывается в эту однажды принятую разбивку разнородных текстов и не требует еще дальнейшей детализации или дополнений. За столько лет количество глав не прибавилось. Что-то будто намечается, но не собирается до кучи. Недостает притяжения.
Что это? То ли психологически-авторский, то ли онтологический феномен. Странно, но факт.
*
Этот мир, изменчивый и странный. Зыбкость, странность, даже нелепость мира. Принять такое его состояние? Показать, что, может быть, это и не надо преодолевать? Мир таков. Меньше насилия над миром, над жизнью. Может быть, эти его нелепости - милые. Попытаться не злиться, не раздражаться от этого странного существа - мира.
*
«Изобретение объяснений для литературы». Для чего она?
У скорее «свежеприхваченного», чем по-настоящему читанного Лосева-философа об этом: для того чтобы было что-то выше жизни, выше бытовой жизни.
Охват. Охватывающий взгляд. У Лосева охват знаниями, наукой. Главное слово все же - понимание. С помощью науки ли, с помощью литературы... Понимать происходящее. В том числе понимать то, что происходит с тобой. В этом и утешение. Подаренное пониманием спокойствие.
*
Надо опять научиться рассказывать простые истории. Не громоздить теории, которые, будто бы, должны оправдать все происходящее, а рассказывать простые маленькие утешительные и объяснительные историйки. Лечебно-профилактические. Утешать, объяснять. Что сумеешь.
*
Маленькие рассказики - в утешение. О них думаешь иногда на улице. Вдруг погрузишься в них, не замечая дороги. Такими они должны быть. Иметь глубину. Чтобы в них можно было уйти на какое-то время. Не забыться, а иметь возможность понимать что-то в устройстве этого мира.
Оживлять в себе ощущение понимания и доверия к миру. Мир не подавляет. Он прочитывается. Он позволяет к себе прикоснуться. Как огромный дикий зверь позволяет это делать с собой.
*
Может быть, надо открытым текстом: «утешения». Этим же никто не занимается. Сильные агитируют за силу, за бурю и натиск. Агитируют, пока у них хватает на это сил. Когда они делаются слабыми, им уже не до агитации за что бы то ни было.
*
С «утешительности», помнится, начиналось. Книги и должны утешать. Это твёрдое убеждение.
Но «утешение» должно достигаться не утешительными словами, а объяснением того или другого. Когда что-то начинаешь понимать, становится легче.
Таких целей никто не ставит. Может быть это безумная цель? «Психиатрическая» цель. Изнутри своего «психа» не понять – хорошо это или плохо. Но самого себя уже пытаешься лечить этим!
*
Книга утешений?! Чем же можно утешить?
*
Это еще и что-то схожее с «жалобной книгой». Есть куда пожаловаться.
Жилетка.
«Книга жалоб и предложений».
С жалобами – понятно, но какие это предложения? Что, собственно, предлагается?
*
Странный получается мир в «Мире…». Лирический. Лирический мирок. Ненаучный.
«Мир на каждый день». Как обувь. Или костюм. Надеваем его на себя с утра. И ходим в нем.
*
Есть, оказывается, и «Гарики на каждый день». Не только «Мир…» «Гарики и откровизмы»… на каждый день.
*
Неописанный мир. Непрерывный мир. Нестрашный мир. «Сей образ прекрасного мира… ». Удивляющий мир. Мир на каждый день. Объяснение мира. Мир в коротких текстах. «Мир чувственных вещей в картинках». Лирический мир. Мир в лирических текстах. Привыкание к миру…
*
«Ну, назвали Васей, что теперь поделать? Не переименовывать же».
*
Мир, изъязвленный пониманием.
*
Всякий мир иллюзорен, всякий мир, в конце концов, может обмануть. Поэтому, хотя свой мири надо защищать, но это надо делать до определенного предела и никогда - с пеной у рта. Надо быть готовым усомниться в нем. Надо быть готовым потерять его.
*
Для этого ещё придет время. Но пока надо делать то, что делаешь. Чтобы тот, что-то значащий для N. и, может быть, для других мир, как-то остался. Хоть как-то. Ведь никому до него нет дела. Правда, он сильно изменился в словесном виде. И дело не только в особенностях «переводческой» работы, но и в «переводчике». Его «видение» далеко его уводит иногда.
*
Пишут не для какой-то там «конечной правды», а для того, чтобы было за что цепляться. Если понадобится «конечная правда» - ради Бога, пусть будет. Но это не самоцель.
*
Иногда только понимаешь. «Тогда ты начинаешь понимать...»
*
Удача - это когда находишься «в понимании». Знаешь о чем говорить, чувствуешь это. Или тебе подсказано. Не мистика, а знание. Это знаешь. Почти несомненно.
Как в поэзии - ощущение понимания, мгновенного и ясного. Вспышкой молнии.
*
А что у нас с «полнотой картины»? Мира! Пробовать захватывать что-то ещё помимо того, что уже само как-то прибилось? Для этого необходим более «формальный» подход к писаниям. Бери больше, кидай дальше! Думаешь, что и такое возможно. Только вот зачем? Нет, претензий на всеохватность пока нет? И так размахнулся! На непосильное.
*
Пристраивание бедных деточек - беспризорных мыслей?
*
Все-таки незаметно переключился на что-то не предусмотренное заранее. На какие-то изыскания.
Попытка «Мира…».
Как в научных трудах: скромно: «Попытка…», «Пролегомены», «Некоторые вопросы...», «Особенности...», «Заметки…». Вот и у Монтеня очень скромно и с достоинством: «Опыты».
*
Смущает это смешение: малопрозовские «миниатюры» с одной стороны и общие рассуждения, попутные, поясняющие, дополняющие - с другой. Таких книг не бывает.
*
Текстики почти никогда не начинаются, если в них не предполагается некоего «поворота», некоего осложнения в сравнении с простой записью каких-то бытовых фактов. Многое не записывается только потому, что ещё не появилось это самое «осложнение».
«Мир…», «Мир…», а «Мира»-то никакого и не окажется! Один ветер. Хоть название меняй. Название и все попутные, привязанные именно к «Миру…» мысли.
Это как, собираясь всю жизнь прожить в СССР, проснуться однажды в самостийной, незалежной.
Все сжалось почти в пустяки. Никакого такого величия, глобальности, спасительности, ожидавшихся от того воображенного, нафантазированного «Мира…» не остается.
*
Предисловия к 2-м, 3-м изданиям… Так торжественно открывались труды ученых авторов 19-го века. Как триумфальные арки на въезде в город.
*
Энтузиазм по поводу «Мира…» почти иссяк. Потерянность. Как объяснить, на что это похоже? Самому себе и объяснить. Ощущение конца книги. Конца надежд. Конца привычной, наполненной, размеренной жизни…
«Волшебная гора». Самый конец. «Où est madame Chocha?» И все остальное. Жизнь, болезнь, время. Время, в котором надо навсегда затеряться. Тебе показали этот театр. Пьеса закончилась. Актеры равнодушно разошлись по своим жизням. И это все. Сцена пуста. И будет пуста теперь всегда. И только в ушах ещё звучат голоса. И её голос… Сходство ощущений.
*
Тексты. Уже невероятно много. Незаметным образом. Неперевариваемо много! И что с этим делать?
Раньше не возникал такой вопрос.
Что делать с этим – по большей части – унылым пониманием?
*
И все же продолжаешь цепляться за «утешительные рассказы». Вспоминаешь то один, то другой. Вспоминаешь то спрятанное в них, невыдуманное, усмотренное, понятое. Вытянутое из реальности, украденное у неё с помощью слов. Наряженное в слова. Оно поразило тогда, когда ещё было неотделимо от реальности и теперь поражает при чтении. То, что пришло из реальности с помощью слов. Поражаешься тому, что это есть в мире, что мир таков. Мимо этого проходят, не замечая. А это вопиет, этим наполнен мир. Забываешь о литературе и об её конце. Может быть, в этом главное утешение. «Авторское», правда.
*
«Авторские утешения». Годятся ли они всем? Не-«авторских» утешения не знаешь. Что поделать.
*
Через какое-то время кажется, что так и стараешься писать - непонятно и «скрытно». В действительности, пишешь просто экономно. Пишешь для себя. «Расписываешь» все - только до первых признаков понятности, какой-то хоть объяснимости и оправданности.
Бывает, что пульс «понятности» едва прослеживается. Чуть ли не пунктир. Это иногда подводит. Бывает, что не поймать эту ниточку, не ухватиться за смысл. Не вспомнить, о чем была речь.
Но бывают тексты, в которых избыток объяснительности. Ну, там уж какие-то другие задачи. Словесные, стилистические…
*
Откроешь «Мир…» и вдруг встретишь непонятные места. Пока они писались, в сознании была какая-то дополнительная информация. Из свежих фактических вещей. Теперь это выветрилось из головы. И текст непонятен. Это авторский дефект. Неумение писать так, чтобы в тексте оставалось все, что необходимо для читателя, который, кроме этого текста ничего другого для понимания не имеет.
А посему: выбрасывать или нет? Избавляться от непонятного? А вдруг N. стремительно поглупел?
Это как правка юношеских стихов через двадцать лет. Глупость? Откровения, которые перестали открываться взрослому и потертому?
Жалко как-то.
Впору комментарии делать к текстам. Вот это о чем?
Игры.
Может быть, их друг от друга прятала судьба. Или позволяла им самим прятаться. Чтобы это оставалось на уровне баловства или жалкого людского тщеславия. На уровне игр в славу, в заслуги, во вклад, в непреходящее значение, в судьбоносность, в прорыв в неведомое... Можно долго перечислять эти детские игрушки взрослых людей.
А ведь это о ЛН и ФМ. Отклик на то, что они не встречались в жизни. Прошли мимо. Судьба ли, они сами? Дали себе послабление. Со всеми остальными они могли быть раскованными, ошибаться, шалить, заноситься, играть, балагурить, балаганничать, фантазировать, мечтать, откровенничать… А в присутствии друг друга им было бы намного сложней. Никакой игры бы не было. Скучно. Перед вечностью.
Ну вот, слава Богу, что-то восстанавливается. Но вопрос остается: нужны ли дополнительные разъяснения к темным местам?
*
Многое уже и не помнится. Как это писалось, когда, при каких обстоятельствах? И где там реальность?
Старые тексты вдруг покажутся невнятными, слишком фрагментарными, банальными...
Ушло что-то из первоначального замысла. Читается как чужое.
И как чужое – будто не наполнено в достаточной степени скрытым, известным только автору содержанием.
А ведь, кажется, было! Ведь было! Но ушло, испарилось.
С этим не знаешь, что делать!
*
Долго все это тянется. Перечитывание каких-то мест. Изредка. Наугад. То тут, то там. Встреча со старыми, уже почти, или даже уже совсем, незнакомыми, мыслями. Раззнакомились за столько-то лет.
*
Как странно, что «Мир…» вдруг «принимает» то, что ещё вчера казалось неприемлемым, вычурным, претенциозным…
«Мир…» в свете дня: нечто пустяковое, «бормотальное», с чем некогда разбираться. Ночное чтение – уже что-то другое. Больше снисхождения.
Всё непрочно. Всё меняется.
*
Строишь «Мир…», а реальность его разваливает. Только-только что-то «возвел», глядишь – камня на камне не осталось.
*
Сомнения. Они никогда не заканчиваются.
Время от времени задаешься вопросом: что все это? - бессмысленные выдумки или что-то соответствующее действительности, правильному ее пониманию?
Может быть, своими текстами порождаешь новые – дополнительные - недостоверности в этой жизни!
Навязываешь реальности что-то фальшивое, ошибочное, глупое...
*
Реальность изворачивается и не втискивается в определенность. И в субъективную правоту. Она насмешничает.
*
Боишься сдвинуться с этого – уже написанного. Боишься, что эта сотканная чудесным образом ткань порвётся.
Думаешь о содержании. Но содержание уже подарено в том виде, в каком оно подарено. Всё уже есть. И кажется, что если сделать шаг в сторону, то всё пропадет.
*
Наверное это не последнее предисловие. Воодушевление иссякает, как колодец, но потом в нём вода как-то опять начинает поблескивать. И всё продолжается.
*
Что-то оставляешь как есть, несмотря на всякие не снимаемые сомнения. Находится утешение: будет, возможно, еще очередное переиздание, и там можно будет что-то подправить. Выход должен быть всегда. Нельзя загонять себя в угол.
*
Предисловие к восьмому «изданию».
«И все же «Мир…» - как оказалось – нельзя писать всю жизнь. Можно что-то подправлять, что-то уточнять и немного добавлять, но целое уже есть, и его нельзя просто наращивать, растить, удваивать как ВВП, надувать как шар.
Мир не так велик, как это без проверки казалось. Раз, два и обчелся.
Мир может быть и бесконечен сам по себе, а то, что уже о нем собрано в «Мире…», - только его мыслимая скромным автором модель, и она должна помещаться в человеке. Мир соответствует человеку».
*
Прожил годы в «Мире…» Читая, исправляя, дополняя «теорию кубизма». Столько передумано в связи с «Миром…»! Мало было просто сочинять текстики.
Разнообразные, многозаходные мысли по этому поводу.
Сколько вмещается в время! Мысли по поводу «Мира…» сбиты в кучу. На фоне бытовой пустоты эта скученность бросается в глаза.
Жизнь в «Миру».
*
Вдруг начинаешь понимать, на что это похоже. Это - объяснение. Тому, кто там наверху, как всё бывает у нас здесь внизу.
Обращение к Нему. Так, мол, и так, будьте снисходительны! Не всё так плохо с нами. Или, по крайней мере, с конкретным лирическим героем.
Это многое объясняет. И упорство, достойное, как говорится, лучшего применения, и будто бы внешнее спокойствие, с каким принимаешь всё случающееся или не случающееся.
И ещё. Человеку не всё можно объяснить. А Ему можно.
Можно, конечно, и не объяснять – и так всё знает.
Это как молитва - больше нужна самому человеку, чем Ему.
*
«Мир…» почти прекращается. Дописывается? Будто можно что-то в этой постановке задачи дописать. И тем не менее «Мир…» практически не идет дальше. Видимо так устроена человеческая способность к восприятию впечатлений, она кончается, у нее есть свой ресурс.
Конечность мира.
*
«Война и мир». Все ново в этом мире. Потом еще Ф.М. А тут Розанов – их современник – с его антироманными листьями и коробами.
Любоваться композицией, удивляться оригинальности фабулы, оценивать «затронутые» автором проблемы… Что еще?
Продолжение литературы в авторах. В тех, с которыми пускаешься в дорогу.
*
Одинаково-разнообразные тексты в «Мире...» Однообразие наблюдений.
Может быть, это специальный отбор – личностный. А может быть, так все в мире устроено.
И все зависит от сиюминутных впечатлений.
*
И сам мир, в конце концов, в известном смысле конечен. Его нельзя беспрестанно описывать.
Конечны - счетны - те мыслительные ходы, которыми мы владеем для понимания и объяснения повседневного мира. А вариантов интерпретации – всего ничего.
И все же «Мир…» продолжается. Может быть, пока. Конечен-то он конечен, но до конца еще надо дойти.
А есть неисчерпаемые темы. Это то, что никогда не будет понято и объяснено до конца. Сколько ни обдумывай это, сколько ни пытайся объяснить. Тут даже можно не называть, что это, - и так понятно.
*
Кажется, что этот мир вот-вот наполнится до отказа. Соберутся все возможные и необходимые мысли, чувства, нюансы понимания... Текстовый мир обретет полноту соизмеримую с реальным миром.
Это «вот-вот» уже неоднократно срывалось, и окончание откладывалось. Это чувствуется в последний момент и...
*
- И вообще… Все эти заметки… Всё это не задевает времени!
- А должно?
- Что-то же должно происходить. В результате.
- Что должно происходить?
- Какое-то искривление пространственно-временного континуума.
- Во как! Чего захотел!
*
Еще о заметках «по ходу жизни».
Камо-но Тёмэй, «Записки без названия».
«Под деревьями
Опадающих вишен ветер
Не холоден
Будто и не с небес
Упал снег».
Чем не заметки «по ходу жизни»! Та же интонация.
*
Видишь всегда разные вещи. Видишь по-разному то, что видишь. Одно видишь, когда в голову и не приходит что-то об этом писать. Другое видишь, когда вдруг ощущаешь, что это должно попасть в записи. Реальность преобразуется на ходу. Видишь какие-то детали, которые связывают зрелище в нечто словесно оформленное – в его словесную интерпретацию. Выдергиваешь из сплошного информационного потока то, что нужно для той интерпретации реальности, которую ты захотел воспроизвести в записи. Придаешь реальности некую структуру, организуешь реальность, связываешь разрозненное, отбираешь главное, характерное.
Короче, автор «на охоте» за реальностью все видит совсем не так, как видит просто не пишущий и не помышляющий писать человек.
Известная вещь. Подготовленный зритель больше видит в живописи. И в других искусствах то же самое
Дело в готовности что-то увидеть в этом мире. Авторский подход к миру. Замечать что-то в непрерывном усилии, в движении к пониманию. У неавторского подхода нет этого напряженного усилия в поисках понимания. Замечания и понимания.
Видят то, чего в жизни, может быть, и нет. Подгоняют жизнь под свои схемы и оценки? И это тоже. Не без этого.
*
- «Мир на каждый день», говоришь? А тут в «Ашане» чего только нет «на каждый день»! Ватные диски, творог, сок, сметана, молоко…
- Смешно.
*
Иногда будто важно именно не «что», а «как». Не открываешь какие-то немыслимо мудрые мысли, а просто находишь более правильные, более подходящие слова для уже известного, не раз «открытого».
Проскальзывание в старые смыслы. И будто заново их находишь.
*
Пятистрочный текстик, бывает, целый рабочий вечер.
На фоне набора разного рода беспокойств. От глобальных, до физиологических.
И тексты – как попытки воздействия на аккупунктурные точки. Для снятия напряжения.
Такой хитрый, нетрадиционный способ. Воображается.
Раньше текстовая работа перекрывала большую часть беспокойств. Раньше. Теперь несколько иначе. Все как-то стало обозримей. Не так легко стало обманываться.
*
«Вбрасывание» в «Мир...» всякого. В мир через «Мир...» Прятать там под ворохом нейтральных писаний. Разное. То, что едва осмеливаешься впускать в сознание.
*
«Мир...» Здесь ощущаешь почти полную свободу. То самое – «никто не указа». Кому есть дело, кто добирается до всего, что там появляется!
Это отчасти нехорошо. Даже в смысле элементарного соблюдения правил грамматики.
Но при этом обнаруживаешь, что некая уже ставшая привычной раскованность и даже «разболтанность» текстов, которым «никто не указ», уже оприходована литературной практикой и даже в какой-то мере подверглась систематизации в разных умных теориях «текстопорождающей деятельности».
«И. Мартьянова, «Кинематограф русского текста».
Авторша здесь, правда, навешивает умностей сверх меры, но из этого все же можно извлечь кое-что ценнное.
Эти приемы с абзацами, с разбитыми на предложения кусками как бы цельной фразы, многоточия и так далее. Это все, оказывается, «ритмическо-графические» приемы, которые давно и вовсю используются другими авторами. И не только при написании сценариев, о чем пишет И. Мартьянова, но и в обычных прозаических текстах.
Например, изобрели термин «строфоид» для обозначения разбития куска связанного текста абзацами.
«Перенос в строфоиде, как и перенос с строфе, выражает взаимообусловленность интеграции/дезинтеграции текста, когда в разных строках оказываются композитивы – компоненты одного высказывания:
Мех бровями и опричниками –
царь Иван Васильевич...
Облик царя изменился.
Он осунулся, постарел.
И изменилась и речь царская.
Стала желчной,
язвительной».
*
Всегда, когда из импульса мысли не получается текст, вспоминается эпизод из «Андрея Рублева». Когда камнерезы рассуждают о испорченном, брошенном, «не получившемся» фрагменте каменного украшения храма. Вздыхают, конечно, с сожалением. Но не считают это катастрофой. «В следующий раз получится». Будут еще камни, будет еще работа.
Это нормально. Так и должно быть в любой подобно рода работе.
Знать за собой такое. Такое продолжение.
*
«Есть проблемы, которые можно решить только образно, словесно. Проблемы есть. Но решить их можно не рассуждением, не анализом, а целостно».
«Так играет внутренним светом красота в добром лице. Это совершенно реально. И не для красного словца. Эти вещи существуют на самом деле. После этого зрелища кажутся противоестественной глупостью обиды на плохое устройство внешней жизни. У человека отобрали некую способность души нормально, некатастрофично воспринимать жизнь. Кто отобрал? Мир, построенный самими людьми. Лицо светится надеждой, ожиданиями... Чаще всего такие лица до 17-18 лет. Думаешь, хорошо, что есть и такой опыт».