Перевод П. Бернштейн Файл с книжной полки Несененко Алексея https://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/ Для того чтобы нанести сердцу сокрушительный удар, судьбане всегда бьет сильно и наотмашь; вывести гибель изничтожных причин - вот к чему тяготеет ее неукротимоетворческое своеволие. На нашем невнятном человеческом языкемы называем это первое легкое прикосновение поводом и визумлении сравниваем его невесомость с могучим действием,которое он оказывает впоследствии; но подобно тому какболезнь возникает задолго до того, как она обнаруживается,так и судьба человека начинается не в ту минуту, когда онастановится явной и неоспоримой. Она долго таится в глубинахнашего существа, в нашей крови, прежде чем коснется насизвне. Самопознание уже равносильно сопротивлению, и почтивсегда оно тщетно. Старик Соломонсон - у себя на родине он имел правоименоваться коммерции советником Соломонсоном - проснулсяоднажды ночью в номере гостиницы на озере Гарда, где онпроводил пасхальные праздники со своей семьей, - проснулсяот жестокой боли: будто тисками сдавливало живот, дыхание струдом вырывалось из напряженной груди. Старик испугался:он страдал болезнью печени, и у него часто бывали колики, амежду тем, вопреки совету врачей, он не поехал лечиться вКарлсбад, а предпочел сопровождать свою семью на юг.Опасаясь серьезного приступа, он в страхе ощупал свойбольшой живот и, несмотря на мучительную боль, несколькоуспокоился: давило только под ложечкой, очевидно из-занепривычной кухни, а может быть, это легкое отравление -нередкий случай среди туристов в Италии. Со вздохомоблегчения он отвел дрожащую руку, но боль не проходила и недавала дышать. Тогда он, кряхтя и стеная, тяжело поднялся спостели, надеясь движением разогнать боль. И в самом деле,когда он встал на ноги и особенно когда сделал несколькошагов, ему сразу стало легче. Но в темной комнате былотесно, и, кроме того, он боялся разбудить жену, котораяспала рядом, на второй кровати, и совершенно напрасновстревожилась бы. Поэтому он накинул халат, надел ночныетуфли на босу ногу и осторожно пробрался в коридор, решивнемного походить там. В ту минуту, когда он отворял дверь в коридор, черезнастежь раскрытые окна с церковной башни донесся бой часов,четыре полнозвучных удара, замирающие мягким трепетнымзвоном за озером: четыре часа утра. В коридоре было темно, но старик отчетливо помнил, что оночень длинный и прямой. Старик шагал из конца в конец, ненуждаясь в освещении, глубоко дыша и радуясь тому, что больпонемногу проходит; он уже хотел вернуться в комнату, каквдруг его остановил неясный шум. Где-то совсем близкочто-то скрипнуло, послышался шорох, тихий шепот, и узкаяполоска света из приоткрытой двери на мгновение прорезалатемноту. Что это? Невольно старик прижался в угол, -конечно, не из любопытства, а из вполне понятного опасения,что кто-нибудь увидит, как он, словно лунатик, среди ночиразгуливает по коридору. Но в то мгновение, когда блеснулсвет, он увидел - или ему померещилось, - что изприоткрывшейся двери выскользнула женская фигура в белом искрылась в противоположном конце коридора. И верно - уодной из последних дверей тихо щелкнула ручка. И опять всезамерло во мраке. Старик вдруг зашатался, словно его ударили прямо всердце. Там, в самом конце коридора, где предательскищелкнула ручка, там были... там ведь были только егособственные комнаты, трехкомнатный номер, который он снялдля своей семьи. Жена - он оставил ее всего несколько минуттому назад крепко спала; значит, эта женщина - нет, ошибкибыть не могло, - крадучись выходившая из чужой комнаты, былаего дочь Эрна, которой едва исполнилось девятнадцать лет. Похолодев от ужаса, старик затрясся всем телом. Его дочьЭрна, его дитя, резвое, шаловливое дитя - нет, этого быть неможет, он, конечно, ошибся! Зачем она пошла в чужуюкомнату, если не... Как бешеного зверя оттолкнул он этумысль, но призрак скрывшейся женской фигуры властно впился вего мозг - не вырвать его, не избавиться от него; он долженузнать наверное, ошибся он или нет. Задыхаясь, держась застену, добрался он до двери ее комнаты, смежной с егоспальней, и с отчаянием увидел, что только здесь, только уэтой единственной двери в щелку пробивалась тоненькая нитьсвета и предательски белела замочная скважина: в четыречаса утра в ее комнате горел свет! И вот еще однодоказательство: щелкнул выключатель, белую нить светапоглотил мрак - нет, нет, незачем себя обманывать - Эрна,его дочь, вышла из чужой комнаты среди ночи и тайкомвернулась в свою. Старик дрожал как в лихорадке, его знобило, холодный потвыступил на всем теле. Выломать дверь, наброситься на нее скулаками, избить бесстыдницу - было его первым побуждением.Но у него подкашивались ноги. Он едва дотащился до своейкомнаты и как смертельно раненое животное, почти теряясознание, упал на постель. Старик лежал неподвижно и широко открытыми глазамисмотрел в темноту. Рядом слышалось ровное сонное дыханиежены. Первой его мыслью было растолкать ее, сказать ей острашном открытии, накричать, дать волю своему гневу. Нокак вымолвить, как выразить словами этот ужас? Никогда,никогда ему не выговорить их. Но что делать? Что делать? Он силился собраться с мыслями. Но они, как летучиемыши, вслепую метались в мозгу. Ведь это просто чудовищно:Эрна, это нежное, заботливо взлелеянное дитя с ласковымиглазами... давно ли, давно ли она сидела над букварем ирозовым пальчиком водила по трудным, непонятным буквам;давно ли он заходил за ней в школу, и она выбегала к нему вголубом платьице, а по дороге домой кормил ее пирожными вкондитерской - он еще чувствовал поцелуй детских губ,сладких от сахара... Разве не вчера это было?.. Нет, годыпрошли с тех пор... но ведь вчера - в самом деле вчера -она так по-детски упрашивала его купить ей пестрый голубой сзолотом свитер, выставленный в витрине. "Папочка, нупожалуйста", - умильно сложив руки и смеясь тем радостным,самоуверенным смехом, против которого он никогда не могустоять... А теперь, в двух шагах от его двери, онапробиралась в комнату чужого мужчины, в его постель... "Боже мой, боже мой... - невольно застонал старик. -Какой позор, какой позор!.. Мое дитя, мое нежное, любимоедитя с каким-то мужчиной... С кем? Кто бы это мог быть?Всего только три дня как мы сюда приехали, и раньше она незнала никого из этих вылощенных кретинов - ни графа Убальдис крохотной головой, ни итальянского офицера, ни этогомекленбургского барона... только на второй день послеприезда они познакомились во время танцев, и уже с одним изних... Нет, он не мог быть первым, нет... это, наверное,началось еще раньше... дома... и я, дурак, ничего не знал,ни о чем не догадывался, старый, обманутый дурак... Но чтоя вообще о них знаю?.. Целый день я работаю на них, сижу почетырнадцать часов в конторе, точно так же как прежде сиделв поезде с чемоданом, полным образцов товара... ради денег,все ради денег... чтобы они могли покупать нарядные платья,чтобы они были богаты... а вечером, когда я прихожу домой,усталый, разбитый, их нет: они в театре, на балу, вгостях... Что я знаю о них, о том, как они проводят день?Вот и знаю только одно: что моя дочь по ночам отдаетмужчинам свое юное, чистое тело, точно уличная девка...Боже мой, какой позор!" Старик тяжело стонал. Каждая новая мысль бередила егорану; ему казалось, будто его мозг лежит открытый и вкровавой массе копошатся красные черви. "Но почему же я все это терпел?.. Почему я лежу здесь имучаюсь, а она, распутница, спокойно спит? Почему я сразуне ворвался к ней в комнату и не сказал, что знаю об еепозоре?.. Почему я не переломал ей все кости?.. Потому чтоя слаб... Потому что я трус... Я всегда был слишком слаб сними... во всем им уступал... я ведь так гордился тем, чтомогу дать им легкую жизнь, пусть я сам жил как каторжный...Ногтями я выцарапывал для них пфенниг за пфеннигом... яготов был содрать кожу со своих рук, лишь бы они былидовольны... Но как только я создал для них богатство, онистали стыдиться меня... и неизящен-то я... инеобразован... А откуда у меня могло быть образование?Двенадцати лет меня уже взяли из школы, и я должен былзарабатывать, зарабатывать, зарабатывать... скитался собразцами сначала из деревни в деревню, потом из города вгород, пока не открыл свое дело... и едва они разбогатели истали жить в собственном доме, как мое честное, доброе имястало им не к лицу... Заставили меня купить звание тайногокоммерции советника... для того, чтобы ее больше неназывали фрау Соломонсон, чтобы корчить из себяаристократок... Аристократки!.. Они смеялись надо мной,когда я спорил против их претензий, против их "хорошегообщества", когда я рассказывал им, как моя покойница матьвела дом, - тихо, скромно, жила только для отца и для нас...называли меня отсталым, старомодным... "Ты слишкомстаромоден, папочка", - посмеивалась она... Да, ястаромоден... а она ложится в чужую постель с чужимимужчинами... мое дитя, мое единственное дитя... Ох, какойпозор, какой позор!" Он стонал так горестно, так мучительно, что его жена,наконец, проснулась. - Что с тобой? - спросила она соннымголосом. - Старик не шевельнулся и затаил дыхание. Так онлежал неподвижно до утра в черном гробу своей тоски, словночервями снедаемый мыслями. К утреннему завтраку он пришел первым. С глубокимвздохом он уселся за стол, но кусок не шел ему в горло "Снова один, - подумал он, - всегда один!.. Когда яутром ухожу в контору, они еще отсыпаются, устав от театрови балов, а когда я возвращаюсь домой, они уже веселятсягде-нибудь в своем обществе, куда они меня не берут ссобой... Ох, деньги, проклятые деньги!.. они ихиспортили... из-за денег мы стали чужие друг другу... А я,дурак, старался наскрести побольше - и что же?.. самогосебя я ограбил, я сделал себя нищим, а их испортил...Пятьдесят лет я работал как вол, не знал, что такое отдых...а теперь - один..." Жена и дочь все не приходили, и он начал сердиться."Почему она не идет?.. Я должен поговорить с ней... яскажу ей... мы должны уехать отсюда... сегодня же...Почему она не идет?.. Верно, она еще не отдохнула, спитсебе со спокойной совестью, а у меня сердце разрывается...Ее мать... часами наряжается, принимает ванну, наводитлоск... маникюр, парикмахер... раньше одиннадцати она невыберется... Чему же удивляться... что может выйти издевочки?.. Ох, эти деньги, проклятые деньги!" За его спиной послышались легкие шаги. - Доброе утро,папочка, как ты спал? - Женская головка наклонилась черезего плечо, и нежные губы коснулись его горячего виска.Невольно он отдернул голову: ему был противен слащавыйзапах духов Коти. И потом... - Что с тобой, папочка?.. опять не в духе?.. Дайте кофеи яичницу с ветчиной... Плохо спал или получил неприятныеизвестия? Старик подавил свой гнев. Он опустил голову, не решаясьвзглянуть на дочь, и ничего не ответил. Он видел толькокисти ее рук на столе, милые, холеные, лениво играющие набелом поле скатерти, будто избалованные породистые борзые.Весь дрожа, он робко скользнул взглядом по ее тонкимдевичьим рукам, еще полудетским... давно ли эти руки каждыйвечер обнимали его, когда она прощалась с ним перед сном...Он видел округлость ее девичьей груди, ровно дышавшей подновым свитером. "Раздетая валялась с чужим мужчиной, -терзался старик. - Он трогал ее, ласкал, наслаждался...моя плоть и кровь... мое дитя... о, негодяй!" - Он громкозастонал, сам того не замечая. - Что с тобой, папочка? -спросила она ласково и с тревогой. "Что со мной? -закипали в нем гневные слова. - У меня дочь проститутка, иу меня не хватает мужества сказать ей это". Но он только невнятно пробормотал: - Ничего, ничего! -и, поспешно схватив газету, развернул ее, чтобы отгородитьсяот вопросительного взгляда дочери - он не мог смотреть ей вглаза. Руки его дрожали. "Сейчас, сейчас надо сказать ей,пока мы одни", - мучился он. Но слова не шли с языка; дажевзглянуть на нее у него не хватало сил. И вдруг он резко отодвинул стул, тяжело поднялся и,повернувшись, ушел в сад; он почувствовал, что против воликрупная слеза потекла по его щеке. Этого она не должна былавидеть. Приземистый коротконогий старик долго шагал по саду ипристально смотрел на озеро. Его глаза, затуманенные едвасдерживаемыми слезами, все же не могли не видеть прелестиландшафта: за серебристой дымкой лежали мягкие зеленыеволны холмов, словно заштрихованные тонкими черными линиямикипарисов, а за ними круто поднимались горы, строго, но безвысокомерия взирая на красоту озера, как суровые людинаблюдают игры горячо любимых детей. Так ласково и радушноцветущая природа раскрывала объятия, призывая каждого бытьдобрым и счастливым, так божественно сияла вечная улыбкаблагословенного юга! "Счастливым!.. - Старик горестно покачал отяжелевшейголовой. - Да, здесь можно быть счастливым. Один толькораз я позволил себе эту роскошь, один только раз захотелиспытать, как хороша жизнь для тех, кто не знает забот... впервый раз после пятидесяти лет, ушедших на подсчеты,вычисления, сделки, мелочный торг, захотел насладитьсянесколькими светлыми днями... один-единственный раз, преждечем меня закопают... Бог мой, шестьдесят пять лет... втакие годы смерть не за горами, и тут не помогут ни деньги,ни врачи... Я хотел только вздохнуть свободно, хоть раз вжизни подумать о себе... Но недаром покойный отец всегдаговорил: "Удовольствия не про нас, тащи ношу на горбу досамой могилы..." Только вчера еще я думал, что могупозволить себе отдых... вчера еще я был почти счастлив...любовался своей красивой, веселой дочкой, радовался еерадости... и вот уже бог покарал меня, уже он все отнял уменя... теперь - конец... я больше не могу говорить сродной дочерью... не могу смотреть ей в глаза, так мнестыдно за нее... Всегда и везде будет преследовать меня этамысль - и дома, и в конторе, и ночью в постели: где онасейчас, где она была, что она делала? Никогда уже я неприду домой спокойно... Бывало, она бежит мне навстречу, исердце радуется оттого, что она так молода, так хорошасобой... А теперь, когда она поцелует меня, я буду думать,кому принадлежали эти губы вчера... Быть в вечной тревоге,когда ее нет, и не сметь взглянуть ей в глаза, когда она сомной... Нет, так жить нельзя... так жить нельзя..." Старик ходил взад и вперед, пошатываясь и бормоча себепод нос, как пьяный. Взгляд его снова и снова обращался козеру, слезы непрерывно текли в бороду. Он снял пенсне иостановился на узкой тропинке, щуря мокрые, близорукиеглаза; вид у него был такой потерянный и жалкий, чтопроходивший мимо мальчишка-садовник в изумлении застыл наместе, потом громко прыснул и насмешливо крикнул что-то по-итальянски. Это вывело старика из оцепенения, он торопливонадел пенсне и побрел вглубь сада, чтобы где-нибудь науединенной скамье укрыться от людей. Но не успел он выбрать подходящее место, как его вспугнулдонесшийся откуда-то слева смех... знакомый смех, которыйтеперь разрывал ему сердце. Музыкой звучал он ему целыхдевятнадцать лет, этот звонкий, шаловливый смех... радинего он провел столько ночей в вагоне третьего класса -тащился в Познань, в Венгрию только для того, чтобы привезтичто-нибудь, высыпать перед ними горсточку желтого навоза, накотором расцветало это беззаботное веселье... только радиэтого смеха он жил, ради него довел себя до болезнипечени... лишь бы он постоянно звенел из любимых уст. Атеперь он вонзался в его тело, как раскаленная пила, этотпроклятый смех. И все же старик не устоял перед искушением и подошелпоближе. Он увидел свою дочь на теннисной площадке; онавертела ракетку в обнаженной руке, свободным движениемподбрасывала и ловила ее, и вместе с ракеткой к синему небувзлетал ее шаловливый смех. Трое мужчин с восхищениемсмотрели на нее - граф Убальди, в свободной спортивнойрубашке, офицер, в плотно облегающей военной тужурке, имекленбургский барон, в безукоризненных бриджах - три резкоочерченные мужские фигуры, будто изваяния вокруг порхающегомотылька. Старик и сам не мог оторваться от этой картины.Боже, как она была хороша в белом коротком платье, какзолотило солнце ее светлые волосы! И с каким блаженствомиспытывало в беге и прыжках свою легкость и проворство этоюное тело, опьяненное и пьянящее свободным ритмом своихдвижений! Вот она подбрасывает в воздух белый меч, следомза ним второй и третий: как грациозно изгибается сестройный девичий стан; вот она подпрыгнула, чтобы пойматьпоследний мяч. Такой он никогда ее не видел: полнаязадорного огня, она была словно реющее белое пламя,окутанное серебристым дымком смеха, девственная богиня,родившаяся из плюща южного сада, из мягкой лазуризеркального озера; никогда это гибкое, стройное тело таквольно, так безудержно не отдавалось пляшущему ритмудвижений. Нет, никогда не видел он ее такой в душномгороде, в его каменных стенах, никогда, ни дома, ни наулице, так не звенел ее голос, будто освобожденный от всегоземного, - так жаворонок поет свою веселую песню... Нет,нет, никогда не бывала она так хороша! Старик не сводил снее восторженного взгляда. Он все забыл и только смотрел наэто белое реющее пламя. Он мог бы без конца стоять так, свосхищением вбирая в себя ее облик, - но вот, высокоподпрыгнув, она ловко поймала последний из подброшенныхмячей и, разгоряченная, тяжело дыша, с победоносной улыбкойприжала его к груди. - Браво, браво! - захлопали сувлечением следившие за ее игрой мужчины, будто прослушавоперную арию. Их гортанные голоса вывели старика изоцепенения. Со злобой он посмотрел на них. "Вот они, негодяи! - стучало его сердце. - Вот они...Но кто же из них? Кто из этих трех франтов обладал ею?..Как они разодеты, надушены, выбриты... бездельники... Мы вих возрасте сидели в заплатанных штанах в конторе,стаптывали башмаки, обивая пороги клиентов... их отцы,может быть, еще и сейчас мучаются, кровью и потом добываядля них деньги... а они катаются по белу свету,лодырничают... вон они какие - загорелые, глаза веселые,нахальные... Отчего им не быть красивыми и веселыми?..стоит такому полюбезничать с тщеславной девчонкой, и она ужеготова на все... Но кто же из них, кто? Ведь один из них исейчас мысленно раздевает ее и самодовольно прищелкиваетязыком... Он знает ее всю и думает - сегодня ночью опять...и делает ей знаки глазами... Мерзавец!.. Убить бы его, каксобаку!" С площадки заметили старика. Дочка, улыбаясь, замахаларакеткой, мужчины поклонились. Он не ответил на приветствияи только в упор смотрел опухшими, налитыми кровью глазами наее горделивую улыбку: "И ты еще смеешь улыбаться,бесстыдница!.. Но и тот, может быть, посмеивается про себяи думает - вот он стоит, старый, глупый еврей... всю ночьнапролет он храпит в своей кровати... если бы он толькознал, старый дурак?.. Да, да, я знаю, вы смеетесь, вы брезгливо обходите меня,как плевок... но дочь - смазливая девчонка и готова куслугам... а мать, правда, немного толстовата, накрашена ивсе такое, но еще ничего, пожалуй и она не откажется...Верно, кобели, верно: вы правы - ведь они сами бегают завами... Какое вам дело до того, что у кого-то сердцеобливается кровью... лишь бы вам позабавиться, лишь бы ихпозабавить, потаскух!.. Застрелить бы вас из револьвера,отхлестать плетью!.. Но вы правы, ведь никто этого неделает... ведь только глотаешь обиду и гнев, как собакасвою блевотину... трусишь... не хватаешь бесстыдницу зарукав, не оттаскиваешь ее от вас... стоишь тут, молчишь идавишься своей желчью... трус... трус... трус..." Старик схватился за сетку, он дрожал от бессильногогнева. И вдруг он плюнул себе под ноги и, шатаясь, вышел изсада. Старик бродил по улицам городка; вдруг он остановилсяперед витриной магазина; за стеклом высились пестрыепирамиды и ступенчатые башни, искусно сложенные извсевозможных товаров, - все, что может понадобитьсятуристам: сорочки и рыболовная снасть, блузки и удочки,галстуки, книги, даже печенье, но старик смотрел только наодин предмет, небрежно брошенный среди дорогих нарядныхвещей, - на толстую узловатую палку с железным наконечником;такой палкой, если крепко взять ее в руку и размахнуться... "Убить... убить собаку!" - как в чаду, почти снаслаждением думал старик; он вошел в лавку и за ничтожнуюцену приобрел суковатую увесистую дубину. И как только онсжал ее в кулаке, он ощутил прилив сил: ведь любое оружиевсегда придает физически слабому человеку известнуюуверенность. Старик крепко сжимал палку и чувствовал, какнапрягаются мышцы руки. "Убить... убить собаку!" -бормотал он про себя, и невольно его тяжелый, спотыкающийсяшаг становился тверже, ровнее; он проворно шел, нет, онбегал взад и вперед но набережной, задыхаясь, весь в поту -больше от прорвавшейся, наконец, ярости, чем от быстройходьбы. А рука его судорожно стискивала массивныйнабалдашник палки. Такой вошел в голубоватую тень прохладной террасы, ищаглазами неизвестного ему врага. И он не ошибся: в углу,развалясь в удобных плетеных креслах, потягивая, черезсоломинки виски с содовой, весело болтая, сидели его жена,дочь и неизбежная троица. "Который из них, который? -думал он, крепко сжимая палку в кулаке. - Кому из нихпроломить голову... кому?.. кому?.." Но Эрна, неверноистолковав его ищущий взгляд, уже вскочила и бежала емунавстречу. - Где ты был, папочка? Мы повсюду искали тебя.Знаешь, господин фон Медвиц приглашает нас покататься в егоавтомобиле, мы поедем берегом до самого Дезенцано, вокругвсего озера. - Она ласково подталкивала его к столику,видимо ожидая, что он поблагодарит за приглашение. Мужчины вежливо поднялись со своих мест, чтобыпоздороваться с ним. Старик задрожал. Но он чувствовалблизость дочери, ее теплую ласку, и это лишало егорешимости. Воля его была сломлена, и он пожал одну задругой протянутые руки, молча сел, достал сигару и сожесточением впился зубами в мягкую табачную массу.Прерванный было разговор на французском языке,сопровождаемый взрывами смеха, возобновился. Старик сидел, съежившись, молча, и с такой силой грызсигару, что коричневый сок окрасил его зубы. "Они правы...тысячу раз правы... - думал он. - Он может плюнуть мне влицо... ведь я пожал ему руку!.. Я же знаю, что один изних и есть тот негодяй... а я спокойно сижу с ним за однимстолом... Я его не убил, даже не ударил... нет, я вежливоподал ему руку... Они правы, совершенно правы, если смеютсянадо мной. И как они разговаривают в моем присутствии,будто меня вовсе нет... будто я уже лежу в земле!.. И ведьобе они - и Эрна и ее мать - прекрасно знают, что я непонимаю ни слова по-французски... обе это знают... обе, ини одна из них не обратится ко мне хотя бы только для виду,чтобы мне не казаться таким смешным, таким ужасно смешным...Они стараются не замечать меня... я для них тольконеприятный придаток, что-то лишнее, мешающее им... онистыдятся меня и терпят только потому, что я даю деньги...О, эти деньги, эти грязные, гнусные деньги, которыми я ихиспортил... эти деньги, над которыми тяготеет божьепроклятье... Хоть бы слово сказали мне моя жена, роднаядочь, хоть бы слово... Только на этих зевак глядят они, наэтих разряженных, вылощенных кретинов... и как они хохочут,чуть не визжат, слушая их... А я... все это я терплю...сижу, слушаю, как они смеются, ничего не понимаю и все-такисижу, вместо того чтобы стукнуть кулаком... поколотить быих этой палкой, разогнать, раньше чем они начнутбезобразничать на моих глазах... Все это я позволяю, сижу имолчу, как дурак... трус... трус... трус!" - Разрешите, - сказал на ломаном немецком языкеитальянский офицер и потянулся к зажигалке. Старик, пробужденный от глубокого раздумья, вздрогнул ибросил яростный взгляд на ничего не подозревавшего офицера.На мгновенье неистовый гнев овладел им, и он судорожно сжалв кулаке палку. Но тотчас губы его скривились и расплылисьв бессмысленной усмешке: - О, я разрешаю, - повторил онрезким, срывающимся голосом. - Конечно, я разрешаю,хе-хе... все разрешаю... все, что только хотите...хе-хе... все... все, что у меня есть, к вашим услугам...со мной можно себе все позволить... Офицер удивленно посмотрел на него. Плохо зная язык, онне все понял. Но кривая, бессмысленная усмешка старикасмутила его. Немец невольно вскочил, обе женщины побледнеликак полотно - на мгновение воцарилась удушливая тишина,точно в короткий промежуток между молнией и раскатом грома. Но быстро исчезла с лица старика злобная усмешка, палкавыскользнула из рук, он съежился, как побитая собака, исмущенно кашлянул, испуганный собственной смелостью. Эрнапоспешно заговорила, чтобы нарушить тягостное молчание,немецкий барон ответил с нарочитым оживлением, и спустянесколько минут уже вновь беспечно журчал на мигзадержавшийся поток слов. Старик безучастно сидел среди весело болтающих людей,всецело уйдя в себя, - можно было подумать, что он спит.Увесистая палка, выскользнувшая из его рук, болталась междуног. Все ниже опускалась его склоненная на руку голова. Нотеперь уже никто не обращал на него внимания: над егоунылым молчанием звучно плескались словесные волны, время отвремени вскипая пеной смеха от игриво брошенной шутки, а оннеподвижно лежал на дне, в бескрайном мраке стыда и горя. Мужчины встали, Эрна поспешно последовала их примеру,несколько медленнее поднялась мать. Они гурьбой отправилисьв гостиную и не сочли нужным обратиться с особымприглашением к задремавшему старику. Почувствовав внезапнообразовавшуюся вокруг него пустоту, он очнулся - такпросыпается спящий среди ночи, когда с него соскользнетодеяло и холодный воздух коснется обнаженного тела. Онневольно обвел взглядом опустевшие кресла, но из гостиной,где стоял рояль, уже неслись громкие забористые звуки джаза,смех и одобрительные возгласы. Танцевать пошли! Да,танцевать, без устали танцевать - это они умеют. Снова иснова горячить кровь, бесстыдно прижиматься друг к другу - ицель достигнута. Танцуют, лентяи, лоботрясы, вечером, ночьюи средь бела дня - этим они и завлекают женщин. Он опять со злобой схватил свою палку и поплелся за ними.В дверях он остановился. Барон сидел у рояля вполоборота,чтобы видеть танцующих, бренча наизусть и наугадамериканскую модную песенку. Эрна танцевала с офицером, адлинноногий граф Убальди не без труда вел свою тяжеловесную,полную даму. Но старик смотрел только на Эрну и еекавалера. Как легко и вкрадчиво этот бездельник положилруки на ее хрупкие плечи - словно она всецело принадлежалаему! Как она подавалась к нему всем телом! Как они льнулидруг к другу у него на глазах, едва сдерживая сжигающую ихстрасть. Да, это он, он: каждое их движение выдавало ужепроникшую в кровь близость. Да, это он - он, и никтодругой: он читал это в ее полузакрытых глазах, в которыхсияло воспоминание о более полном наслаждении; да, вот он -вор, который ночью пламенно касался всего, что сейчасполускрыто легким развевающимся платьем! Вот вор,похитивший у него дитя... его дитя! Старик невольно сделалшаг к ней, чтобы вырвать ее из его рук. Но она не взглянулана него. Всем существом отдавалась она ритму танца,подчиняясь едва уловимому - движению ведущей ее руки:откинув голову, полуоткрыв рот, она самозабвенно уносилась вувлекавшем ее потоке музыки, не ощущая ни пространства, нивремени, не замечая старика, который, дрожа как в лихорадкеи задыхаясь, не сводил с нее воспаленного негодующеговзгляда. Она ощущала только себя, свое собственное юноетело, послушно следовавшее бешено скачущему ритму. Онаощущала только себя да еще близость горячего мужскогодыхания, сильную руку, обнимающую ее, и боролась противискушения ринуться навстречу этому желанию, отдаться еговластной силе. И все это мучительно обостренным чутьемугадывал старик; каждый раз, когда она уносилась от него вкруговороте танца, ему казалось, что она пропадает навеки. Внезапно, словно лопнувшая струна, музыка оборваласьпосреди такта. Барон вскочил и, смеясь, сказалпо-французски: - Довольно я для вас играл. Сам хочутанцевать. - Все весело засмеялись в ответ, танцующие парыразошлись, и маленькое общество рассеялось по комнате. Старик опомнился: надо что-то сделать, что-то сказать!Только не стоять таким чурбаном, не быть таким невыносимолишним! Его жена проходила мимо, слегка задыхаясь, но,видимо, очень довольная. Гнев помог старику принятьрешение. Он вдруг преградил ей дорогу. - Идем, - резкосказал он, - мне надо поговорить с тобой. Она удивленно взглянула на него: капли пота выступили наего бледном лице, глаза блуждали. Что ему нужно? Зачем емупонадобилось беспокоить ее именно сейчас? Она уже открыларот для уклончивого ответа, но в его поведении было что-тостранное, пугающее, иона, вспомнив его недавнюю вспышкугнева, нехотя пошла за ним. - Excusez, messieurs, Un instant (1), - обратилась она сизвинением к мужчинам. "У них она просит прощения, - сгоречью подумал старик, - а передо мной они не извинились,когда встали из-за стола. Я для них собака, половая тряпка,которую можно топтать ногами. Но они правы, правы, раз яэто терплю!" Она ждала, строго подняв брови; как ученик передучителем, стоял он перед ней, не смея заговорить. - В чем дело? - наконец, спросила она. - Я не хочу... я не хочу... - забормотал он дрожащимголосом, - я не хочу, чтобы вы... чтобы вы знались с этимилюдьми... - С какими людьми? - переспросила она, разыгрываянепонимание и окидывая его возмущенным взглядом, как будтоон нанес ей личное оскорбление. - С теми, там... - Он злобно кивнул головой в сторонугостиной. - Мне это не нравится... я не хочу... - Почему? "Вечно этот инквизиторский тон, - с озлоблением думалстарик, - как будто я ее слуга". И продолжал, запинаясь отволнения: - У меня есть причины... очень серьезныепричины... Мне не нравится... Я не хочу, чтобы Эрнаразговаривала с этими людьми... Я не обязан все объяснять. - В таком случае я очень сожалею, - ответила онавысокомерие. - Я нахожу, что все трое прекрасно воспитанныеи достойные молодые люди, и предпочитаю их общество тому, вкотором мы вращаемся дома. - Достойные молодые люди!.. Эти бездельники... эти...эти... - Ярость душила его. Вдруг он топнул ногой. - Яэтого не хочу... я запрещаю... поняла? - Нет, - ответила она невозмутимо. - Я ничего непонимаю. Не понимаю, почему я должна портить девочкеудовольствие... - Удовольствие!.. Удовольствие! - Он пошатнулся, как отудара, густая краска залила лицо, холодный пот выступил налбу, рука потянулась за палкой, чтобы опереться на нее илинанести удар. Но палку он забыл. Это сразу отрезвило его.Он овладел собой - на сердце у него вдруг потеплело. Онподошел к жене и сделал движение, как будто хотел взять ееза руку. Голос у него стал мягким, почти умоляющим. - Послушай... ты меня не понимаешь... я ведь ничего нетребую для себя... я вас прошу только... это моя перваяпросьба за долгие годы: уедем отсюда... уедем воФлоренцию, в Рим, куда хотите, я на все согласен... решайтесами, куда... куда вам угодно... только уедем отсюда... япрошу тебя... уедем... сегодня же... я больше не могуэтого вынести... не могу. - Сегодня? - Она с удивлением посмотрела на него инахмурилась. - Уехать сегодня? Что за странная фантазия?..и только потому, что эти люди тебе не симпатичны! В концеконцов никто тебя не заставляет встречаться с ними. Но он не уходил, он стоял перед ней, умоляюще сложивруки: - Я не вынесу этого... ты же слышишь... невынесу... я не могу. Не спрашивай меня почему... прошутебя... но поверь, я не вынесу этого... хоть раз в жизнисделайте что- нибудь для меня, один-единственный раз... В соседней комнате опять забарабанили на рояле. Онапосмотрела на мужа, словно тронутая его отчаянием; но как онбыл смешон, маленький, толстый человечек, с побагровевшимлицом, с воспаленными глазами, с торчащими из слишкомкоротких рукавов трясущимися руками. Тягостно было видетьего таким жалким. Но, вопреки шевельнувшемуся в нейсостраданию, она ответила холодно: - Это невозможно. Сегодня мы обещали поехать с нимикататься... а уехать завтра, когда мы сняли комнаты на тринедели... над нами будут смеяться... Я не вижу нималейшего повода для отъезда... я остаюсь здесь, и Эрнатоже... - А я могу уехать, да?.. я здесь только порчу... порчувам... удовольствие! - хрипло выкрикнул старик. Он резковыпрямился, руки сжались в кулаки, на лбу угрожающе вздулисьжилы. Он, видимо, силился что-то сказать или сделать. Новдруг круто повернулся, быстро, тяжело переваливаясь,засеменил к лестнице и торопливо, все ускоряя шаг, как будтоспасаясь от погони, поднялся по ступенькам. Старик, задыхаясь, бежал вверх по лестнице, только быдобраться до своей комнаты, побыть одному, овладеть собой,перестать безумствовать! Вот он уже достиг верхнего этажа,и вдруг - будто острые когти впились в его внутренности; онпобледнел как полотно и прислонился к стене. О, этаяростная, жгучая боль! Он стиснул зубы, чтобы не закричать,и, подавляя стоны, корчился от мучительных колик. Он сразу понял, что с ним - это был приступ болезнипечени, один из тех страшных приступов, которые нередкотерзали его в последнее время; но никогда он не испытывалтаких ужасных мук, как в этот раз. "Избегайте волнений, -вспомнилось ему предписание врача, и, несмотря на боль, онзлобно издевался над собой: - Легко сказать, избегайтеволнений... пусть господин профессор сам покажет, как этоне волноваться, когда... ой... ой..." Старик громко стонал - так жгуче вонзались невидимыекогти в истерзанное тело. С трудом он дотащился до дверисвоего номера, открыл ее и, упав на диван, впился зубами вподушку. Боль несколько утихла, как только он лег;раскаленное острие уже не так глубоко проникало в израненныевнутренности. "Надо бы компресс положить, - вспомнил он, -принять капли - сразу станет легче". Но никого не было, ктобы помог ему, никого. А у самого не хватало сил добратьсядо соседней комнаты или хотя бы до звонка. "Никого нет, - с горечью думал он, - вот так и подохнукогда-нибудь, как собака... Я ведь знаю, это не печеньболит... это смерть подбирается ко мне... я знаю, что всекончено, никакие профессора, никакие лекарства мне непомогут, в шестьдесят пять лет не выздоравливают. Я знаю,боль, которая все нутро мне переворачивает, - это смерть, идва три года, которые мне осталось прожить, это уже нежизнь, а умирание, одно умирание... Но когда... когда же яжил?.. когда я жил для себя?.. Разве это была жизнь?Вечная погоня за деньгами, только за деньгами... и толькодля других, а теперь чем мне это поможет? У меня была женая взял ее девушкой, любил ее, она родила мне ребенка; год загодом мы спали в одной постели, дышали одним дыханием... атеперь что стало с ней?.. Я не узнаю ее лица, ее голоса...как чужая говорит она со мною, ей нет дела до моей жизни, домоих чувств, мыслей, страданий... она давным-давно сталадля меня чужая... Куда все исчезло, куда ушло? И дочь былау меня... нянчил ее, растил, думал - начинаешь житьсызнова, лучше, счастливее, чем выпало тебе на долю, и неумрешь весь, будешь жить в ней... и вот она ночью уходит оттебя, отдается мужчинам Только для себя я умру, для себя...для других я уже умер. Боже, боже, никогда еще я не был такодинок! Жестокая боль время от времени еще впивалась в его тело,потом отпускала, но другая боль все сильнее сдавливалависки, мысли, словно твердые, острые, раскаленные кремни,нещадно жгли лоб. Только бы забыться теперь, ни о чем недумать! Старик расстегнул сюртук и жилет; неуклюже,бесформенно выпячивался большой живот под вздувшейсясорочкой. Он осторожно нажал рукой на больное место."Только это - я, - подумал он, - только то, что болит тамвнутри, под горячей кожей, и только это еще принадлежит мне;это моя болезнь, моя смерть... только это - я... нет ужени коммерции советника, ни жены, ни дочери, ни денег, нидома, ни конторы... осталось только то, что я сейчас осязаюпальцами, - мой живот и жгучая боль внутри... Все остальное- вздор, не имеет больше никакого смысла, а эта боль -только моя боль, и эта забота - только моя забота... Ониуже не понимают меня, и я не понимаю их... я совсем один,наедине с самим собой - никогда я этого не сознавал такясно. Но теперь, когда смерть уже гнездится в моем теле,теперь, я чувствую... слишком поздно, на шестьдесят пятомгоду, когда я скоро подохну, а они, бесстыжие, танцуют,гуляют, шляются... теперь я знаю, что всю свою жизнь яотдал им, неблагодарным, и ни одного часа не жил для себя...Но какое мне дело, какое мне до них дело?... зачем думать отех, кто не думает обо мне? Лучше околеть, чем принять ихжалость... какое мне до них дело?.." Мало-помалу, шаг за шагом, оставляла его боль: уже нетак цепко, не так жгуче впивались в него свирепые когти. Ночто-то чувствовалось, - уже почти не боль, а что-то чуждое,инородное давило и теснило, проникая вглубь. Старик лежал сзакрытыми глазами и напряженно прислушивался к тому, чтопроисходило в нем: ему казалось, что какая-то чужая,неведомая сила сперва острым, а теперь тупым орудием что-товыгребала из него, нить за нитью обрывала что-то в его теле.Не было уже боли. Не было мучительных тисков. Но что-тотихо истлевало и разлагалось внутри, что-то начало отмиратьв нем. Все, чем он жил, все, что любил, сгорало на этоммедленном огне, обугливалось, покрывалось пеплом и падало ввязкую