Эйлет Уолдман
Долгий, крепкий сон
Джулиет Эпплбаум – 2
Эйлет Уолдман
Долгий, крепкий сон
Майклу, Софи и Зику
От автора
За информацию о хасидских общинах хочу поблагодарить Карен Зиван, Алекса Новака и несравненную Эстер Штраус. Все ошибки в тексте – целиком на моей совести. За консультации по медицинским вопросам выражаю благодарность доктору Дину Шиллингеру. Также особую признательность хочу выразить Мэри Иванс и моему мужу Майклу Чабону, без которых эта книга вряд ли была бы написана.
Глава первая
Возможно, я не первая в мире женщина, которая в одном лифчике открыла почтальону дверь. Скорее всего, я даже не первая в мире женщина, открывшая дверь в лифчике кормящей матери. Но могу поспорить – нашему розовощекому почтальону ни разу не открывала дверь женщина в расстегнутом лифчике кормящей матери и с голой грудью. Это стало ясно по его лицу.
Это, конечно, неприлично, но раз уж я так устала, что даже не оделась, то какой теперь смысл стесняться?
– Нужно подсушивать соски на воздухе, чтобы не потрескались, – объяснила я.
– Наверное, это больно, – заметил почтальон.
Я расписалась в получении посылки, в которой оказалась всего лишь очередная серебряная погремушка от Тиффани (уже седьмая), закрыла дверь и проковыляла на второй этаж своего дома, где жила с мужем Питером, трехлетней дочерью Руби и вампиром‑мутантом, которого родила на свет четыре месяца назад.
– Да, да, конечно, знаю, – с фальшивой радостью пропела я, вытаскивая из кроватки свое орущее чадо. – Ты уже поспал целых шесть минут, да? Этого тебе хватит на целую неделю, правда?
Исаак посмотрел на мою приветливо торчащую грудь и завопил еще громче. Я сунула сосок в рот гадкого кричащего агрессора, оккупировавшего теперь почетное место в нашей гостиной, и прижала его к груди. Он начал сосать так, словно только что вернулся домой после двух недель в Биафре.[1]А ведь он ел всего лишь полчаса назад! Я откинулась на спинку стула, провела языком по нечищеным зубам и посмотрела на часы на каминной полке. Полдень. Я на ногах уже восемь часов. На самом деле сказать, что я проснулась в четыре утра, будет не совсем верно. Просто в это время мне наконец‑то надоело притворяться, что ночью мы, как все нормальные люди, спим. Исаак Эпплбаум Уайет вообще не спал. Никогда. «Никогда» – в прямом смысле этого слова. Я пребывала в твердой уверенности, что за четыре месяца со дня своего появления на свет он ни разу не закрывал глаза больше чем на двадцать минут. Ладно, может, и не совсем так. Однажды он проспал целых три часа. Но так как в это время я находилась у врача, который осматривал мои «боевые шрамы» (от пулевого ранения и кесарева сечения, но это уже совсем другая история), о том, что это чудо действительно произошло, я могу судить только со слов его отца. Так что на этот счет у меня есть некоторые сомнения.
Сидя в гостиной и нянчась с ребенком, я развлекала себя мечтами о том, что могла бы делать, если бы оставалась федеральным защитником, а не располневшей матерью‑домохозяйкой. Во‑первых, к этому часу я бы уже успела выступить на нескольких слушаниях о выпуске моих клиентов под залог и ехала бы в городскую тюрьму предварительного заключения, надеясь, что мои клиенты‑наркоманы окажутся достаточно вменяемыми, чтобы обсудить со мной все детали ответа защиты. Или я могла бы сейчас мерить широкими шагами зал суда и, наводя ужас на дрожащего агента ФБР, доказывать присяжным, насколько необоснованными являются все его ложные показания. Ладно, ладно. Может, и нет. Возможно, я стала бы свидетелем того, как мой клиент закапывает сам себя на суде, объясняя, что был весь в красной краске и с мешком денег из банка (в котором лежал взрывающийся баллончик с этой самой краской) потому, что его одежду и машину взял взаймы друг, который и совершил ограбление, а потом таинственным образом передал ему мешок. И, нет, он не помнит имени этого друга.
Но сейчас я больше не федеральный защитник. Даже не юрист. Я просто усталая полуголая женщина с ребенком. Я бросила горячо любимую работу, когда Руби была еще совсем маленькой. Мое решение потрясло до глубины души всех, кто меня знал. Конечно, подобный поворот событий не входил в мои планы, когда я шла к выходу из Гарвардского юридического колледжа с огромным дипломом, который гордо украшала надпись: «Джулиет Эпплбаум, доктор юридических наук». Я покинула город Кембридж, горя желанием претворить в жизнь свои амбициозные планы и выплатить образовательный заем, и начала карьеру с должности корпоративного юриста. Работа, которую я ненавидела всей душой, зато с высоким окладом, который был мне так нужен.
Затем, в один прекрасный день, в местном видеосалоне я затеяла спор с одним служащим, который изменил всю мою жизнь. Разве могла я представить, встречаясь с этим слегка шизанутым сероглазым лентяем, задавшим мне такого жару, когда я брала в прокат «Красотку»,[2]что он рассчитается с моими долгами за счет доходов от «Пожирателей плоти»[3]и увезет меня в Лос‑Анджелес?
Благодаря успеху моего мужа Питера, я получила свободу и желанную возможность работать федеральным защитником по уголовным делам. Тем не менее вскоре наше решение обзавестись детьми полностью выбило меня из колеи. Я знаю много женщин, которые умудряются быть одновременно и полноценными матерями, и преуспевающей рабочей силой, но, к моему удивлению, я оказалась не из их числа. Все попытки совместить должностные и семейные обязанности приводили к провалам на работе и к скандалам в доме. И в какой‑то момент я поняла, что для моей дочери будет лучше, если я буду сидеть с ней, пусть даже при этом и умирая дома со скуки.
Наверное, Исааку надоело слушать, как я зеваю, потому что он оторвался от моей груди, громко рыгнул и наградил меня широкой улыбкой. У него, как раньше и у его сестры, была почти лысая голова, не считая жиденьких волос, росших по краям бугристого черепа, маленький нос с горбинкой и обеспокоенное выражение лица, из‑за которого он напоминал вечно недовольного еврея‑юриста. За это отец дал сыну прозвище «адвокат Клайнфельд».[4]
Я пару раз чмокнула Исаака чуть ниже подбородочков и заставила себя подняться со стула.
– Пора навстречу новому дню, – сказала я то ли четырехмесячному сыну, то ли самой себе.
Только мать знает, как можно успеть принять душ, помыть голову и побрить ноги за один куплет песенки «У старика МакДональда была ферма». Вся хитрость в том, чтобы петь «И‑ай‑и‑ай‑оу» в припеве уже с зубной щеткой во рту.
Устроив Исаака на бедре, я придирчиво осмотрела свое отражение. Вымытые и уложенные, короткие рыжие волосы смотрелись не так уж и плохо, если не особо приглядываться к отросшим корням. С лица уже начала сходить одутловатость, появившаяся во время беременности, хотя порою мне все еще казалось, что мы с Исааком соревнуемся в количестве подбородков. Ярко‑зеленые глаза сияли все так же, и я, решив подчеркнуть эту единственную часть тела, не испорченную набранными килограммами, слегка подвела тушью ресницы. Что ж, теперь, если соблюдать осторожность и не смотреть ниже подбородка, я очень даже ничего.
– Твоя мамочка просто великолепна, правда? – спросила я у малыша. В ответ он лишь презрительно фыркнул.
Я стерла помаду с зубов.
– А теперь – одеваться.
Каких‑то полчаса спустя (новый рекорд недавно пополнившейся семьи Уайет‑Эпплбаумов) мы с Исааком уже ехали в машине в детский сад за Руби. Исаак, как обычно, вопил, а я, как обычно, истерично пела под кассету Раффи,[5]безостановочно игравшую в салоне моего микроавтобуса «вольво».
Удивительно, как дети умудряются дожить до десяти лет и не вылететь головой вперед из окна автомобиля?
Глава вторая
По дороге домой мои дети предусмотрительно заботились о том, чтобы я не уснула за рулем – задача не из легких, учитывая, что по ночам я в среднем сплю минут одиннадцать, – пересказывая мне на полной громкости (в одно ухо) длинную и запутанную историю о крысе Сникерсе и о том, как она сбежала из клетки, и, как обычно, истерично ревя (в другое ухо).
Мы уже свернули было в проезд, ведущий к дому, как Руби предложила:
– Мама, свози нас в парк. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.
Так как в этот момент меня отвлекли размышления о методах объективной оценки развития психоза на почве недосыпа, я совершенно забыла, с каким нетерпением жаждала включить детскую передачу «Улица Сезам» и погрузиться на час в телевизионное отупение (скорее мое, чем детей).
– Хорошо, дорогая, – сказала я.
Что ж, по крайней мере, остается надежда, что по дороге в парк Исаак заснет.
Я затолкала обоих чад в двойную коляску и зашагала к детской площадке.
Наш квартал Хэнкок‑Парк – один из старейших районов Лос‑Анджелеса – появился еще в двадцатых. Здесь много внушительных старинных домов, большинство из которых до сих пор украшают лепные номера в испанском стиле, и кое‑где даже причудливые номера в стиле времен Тюдоров. Широкие, поросшие деревьями улицы плавно и аккуратно изгибаются. В то время как антикварные номера напоминали о былом величии, близость к центральной части Лос‑Анджелеса и ряду других менее опасных районов сделала наш квартал за последние двадцать лет излюбленным местом угонщиков автомобилей и даже нескольких уличных грабителей. За счет этого цены на жилье здесь намного ниже, чем в более респектабельных районах, а всякие бездельники из шоу‑бизнеса в большинстве своем предпочитают кварталы поспокойнее. Мы жили в одном из многочисленных двухэтажных коттеджей, разбросанных по всему району.
Шагая в сторону парка, я занимала большую часть тротуара. Точнее, весь. Так, сама того не желая, я стала причиной самой настоящей пробки, образовавшейся позади меня. Я заметила это, лишь когда за спиной раздался тихий вежливый голос:
– Разрешите пройти.
Я обернулась и увидела стайку мальчишек лет шести‑десяти, ехавших за мной на роликах. С виду самые обычные мальчишки: наколенники в грязи, рубашки навыпуск Только вот рубашки белые и застегнуты на все пуговицы, а брюки черные. На головах красовались ермолки и щегольские длинные вьющиеся пейсы. Хасидские евреи‑роллеры.
В Лос‑Анджелесе, как и в Нью‑Йорке, есть своя большая и пестрая хасидская община. Хасиды – самые ортодоксальные из всех евреев, они исполняют предписания иудаизма до последней буквы. Хасиды носят традиционную еврейскую одежду. Мужчины ходят в черных сюртуках и всегда с покрытой головой. Женщины одеваются скромно, в длинные платья с рукавами ниже локтя, и прикрывают волосы париками и шляпками. Хасиды во всем следуют указаниям своего духовного лидера, ребе. Хасидизм объединяет несколько разных общин, членов которых, если вы разбираетесь в этом лучше меня, можно даже различить по характерному стилю одежды. Так, мужчины определенных общин могут носить короткие брюки или меховые шапки, а женщины – черные колготки или скромные светлые чулки.
Хасиды отличаются от обычных ассимилировавшихся евреев примерно так же, как аманиты[6]– от прихожан местной англиканской церкви.
Так как цены на жилье в нашем районе сравнительно невысоки, а двухэтажные коттеджи – большие и удобные, здесь обосновалось большое количество хасидов Лос‑Анджелеса. Хэнкок‑Парк может похвастаться не одной иешивой и синагогой, и здесь всегда можно найти даже «кусочек селедки», как говаривал мой дед, если это не суббота. В субботу все многочисленные кошерные бакалейные лавки и магазины непременно закрываются до воскресенья. Но это все‑таки Лос‑Анджелес, город абсурдов и контрастов, поэтому в самом сердце хасидского анклава расположился огромный супермаркет «Бекон и ветчина». Поди пойми.
С хасидами я почти не сталкивалась. Они держатся обособленно. Женщины‑хасидки редко водят малышей в парк, а ребята постарше уже гуляют сами по себе. В этом хасидские дети сильно отличаются от остальных детей района, которых мамы – бывшие юристы и биржевые маклеры – возят с четко организованных детских праздников на занятия музыкой, затем балетом, затем футболом.
– Простите, ребята, – сказала я, сдвигая коляску так, чтобы они могли проехать.
– А почему мальчики так смешно одеты? – спросила Руби.
– Они не смешно одеты, дорогая. Просто на них ермолки и цицит.
– Нет, смешно. А что такое ямока и титит?
– Ну, может, чуть‑чуть и смешно. Ермолка – это маленькая шапочка, а цицит – длинные кисти поверх штанов. Это – особая одежда, которую носят евреи.
– Но мы евреи, а такого не носим.
– Да.
И что тут сказать? Потому что мы плохие евреи?
Я отделалась фразой, которую любила повторять воспитательница из реформистского еврейского детского сада, куда ходила Руби:
– Все по‑разному выражают свою веру.
– Мы празднуем Рождество.
– Ну, не совсем. Рождество мы празднуем не потому, что мы евреи, а, скорее, потому, что мы христиане. Или что‑то вроде того. Смотри, какая собачка!
Хорошо, что трехлетние дети, как правило, еще не понимают, когда их матери отчаянно стараются перевести разговор на другую тему. Руби и Исаак – дети от смешанного брака, и хотя сейчас такие браки – обычное дело, время от времени это приводит к таким вот неразрешимым вопросам. Моего мужа Питера можно с некоторой долей сомнения назвать протестантом и, определенно, не слишком религиозным. Более всего он склонен верить в Санта‑Клауса и Рождественского Кролика. Да и моя приверженность иудаизму, который главным образом ассоциируется с Вуди Алленом[7]и комплексом вины из‑за любви к бекону, ненамного выше.
Впереди мальчишки уже столпились вокруг жизнерадостного щенка золотистого ретривера на поводке. Рядом, подпирая дерево, талантливо изображал скуку его хозяин – юное создание неопределенного пола, все в пирсинге.
Один из мальчиков протянул щенку ладонь и, пока тот ее обнюхивал, сказал:
– Хорошая девочка.
– С чего ты йешил, что это девочка? – тут же выдал другой, причем с таким еврейским акцентом, что этот восьмилетний парнишка на роликах показался уменьшенной копией моего двоюродного дедушки Моси.
Мы с коляской обогнули хасидских мальчишек и зашагали дальше по улице. Скоро мы дошли до угла бульвара Лa‑Бри, где располагалась небольшая кошерная лавка.
– Ну, Руби, хочешь золотой? – Мы с Руби питали слабость к шоколадным монетам в золотой фольге, которые раньше можно было достать только в канун Хануки.[8]Теперь в нашем квартале они продавались круглый год.
– Да! Хочу!
Мы добрались до входа, и я, перегнувшись через коляску, попыталась дотянуться до ручки. Не тут‑то было. Я обошла коляску и открыла дверь, но тут же пришлось бегом догонять коляску, которая уже катилась вниз по улице. Дверь захлопнулась. И это двадцать первый век! Сейчас все двери уже должны быть оборудованы теплочувствительными датчиками и бесшумно раздвигаться сами. К тому же у всех нас должны иметься личные антигравитационные подушки, чтобы громоздкие двойные детские коляски канули в Лету.
Почему‑то я испытала такое разочарование в футуристических фантазиях, появившихся у моего поколения благодаря «Семейке Джетсонов»,[9]что из глаз внезапно потекли слезы. Я навалилась на ручку коляски и зарыдала, громко и некрасиво. Я вдруг поняла, насколько отчаялась от всей этой безысходности, а главное, очень устала. Устала полностью и окончательно, каждой клеткой тела. Я стояла и рыдала, а мои дети испуганно смотрели на меня.
– Мама, пожалуйста, не плачь, – прошептала Руби. Исаак захныкал. Их испуганные лица вызвали у меня прилив чувства вины, и я заревела еще громче.
Вдруг дверь распахнулась: ее придерживала чья‑то маленькая ножка в кроссовке. Я вытерла тыльной стороной ладони нос и глаза и быстро вкатила коляску в небольшую полутемную лавку.
Стеллажи ломились от товаров, которых в обычном бакалейном магазине нет и в помине: кошерные консервированные овощи, израильские конфеты, продукция компаний «Файнгольд», «Эссем» и «Шварц». Я обернулась поблагодарить обладателя ножки – необычайно красивую девушку‑подростка в длинной юбке, темных колготках, белой мужской «оксфордской» рубашке, застегнутой на все пуговицы, и определенно модных кроссовках «Джорданс». У нее оказались длинные темные волосы, убранные за спину в косу, и глаза, удивительнее которых я в жизни не видела – темно‑синие, почти фиолетовые, обрамленные густыми черными ресницами. Еврейская Элизабет Тейлор.
– Большое спасибо, – сказала я, все еще всхлипывая.
– Не за что, – мягко ответила девушка. Она перевела взгляд с моего прыщавого заплаканного лица на коляску и присела возле нее. – Привет. Как тебя зовут? – спросила она мою трехлетнюю дочь.
– Руби, – ответила та.
– Руби! Какое совпадение! А у меня есть рубиновое кольцо. – Она протянула Руби правую руку, демонстрируя ободок с крошечным рубином.
– Касиво, – оценила Руби, трогая его пальчиком. – А у моей мамы только старое гадкое кольцо без камушков.
Да, в этом вся моя дочь – Палома Пикассо‑Уайет.
– Это мое обручальное кольцо, Руби, – возмутилась я. – На нем и не должно быть камушков.
– А на ее обручальном кольце есть, – безапелляционно заявила моя малышка.
– О, это не обручальное кольцо, – улыбнулась девушка. – Я не замужем. Мне его подарил отец на шестнадцатилетие.
– Красивое, – сказала я.
– А это твой младший братик? – спросила девушка у Руби.
– Его зовут Исаак, и он очень плохой мальчик, – сообщила та. – Он всю ночь плачет.
– Не может быть. И как же вы спите? Вы что, затыкаете на ночь уши?
– Нет. Он спит в маминой комнате, поэтому меня не будит.
Внезапно наш разговор прервал чей‑то громкий голос:
– Деточка, что такое?
Я обернулась и увидела перегнувшуюся через прилавок хозяйку магазина, baleboosteh [10]средних лет, толстощекую, с глубоко посаженными глазами, располагавшимися чуть ли не в сантиметре друг от друга. На голове красовался светлый парик. Она поманила меня к прилавку.
– Иди сюда, деточка. На вот, вытри глаза. – Женщина протянула мне пачку салфеток. Я подошла, взяла салфетку и громко высморкалась.
– Мне так стыдно. Как нелепо, взяла и разревелась.
– Не говори глупости. Как ты думаешь, для чего я держу на прилавке салфетки? Что такое, деточка? У тебя что‑то случилось?
– Нет, ничего страшного. Сама не знаю, с чего я так разнервничалась. Наверное, просто слишком устала. Исаак, вон тот мальчик, он никогда не спит. Ни днем, ни ночью. За последние четыре месяца я не отдохнула и часа.
– Прямо как мой брат Барух. Мой брат Барух тоже не спал до трех лет, – фыркнула она.
– Господи Иис… Жуть какая, – поправилась я. – Только не говорите, что этот кошмар будет длиться три года.
– Деточка, можешь мне поверить, это было ужасно. А у моей матери, aleha ha‑shalom, [11]в отличие от тебя, было не два ребенка, а Барух и еще четверо старших. А до тех пор, пока мой брат не начал засыпать, она родила еще двоих.
– И она это пережила?
– Можешь мне поверить, никто не думал, что она выживет. Я помню, как она сказала моему отцу, alav ha‑shalom. [12]«Еще один день такой жизни, и я возьму Баруха и спрыгну с ним с моста. Да, с моста», – и она не шутила, можешь мне поверить.
Мой голос снова задрожал:
– Не думаю, что выдержу три года.
С маленькой Руби все было гораздо проще. Тогда мы с мужем вместе заботились о ней. Когда я вернулась на работу после родов, сначала с Руби сидел именно Питер. Но теперь все изменилось. Когда Руби была маленькой, мой муж писал сценарии для кинофильмов и мог сам как‑то определять свой рабочий график. Но через пару недель после рождения Исаака Питер продал идею нового сериала одной телекомпании и сейчас занимался пробными съемками. С тех пор он словно исчез с лица земли. Появлялся дома только на ночь и спал как один из убитых в его сериале (и даже крепче). Утром просыпался и снова уносился на работу. Я понимала, что должна поддерживать его – в конечном счете, он ведь поддерживал нас, хотя бы в финансовом плане, – но все равно не могла не злиться. Так я фактически стала матерью‑одиночкой, о чем жалела каждую секунду своего плачевного существования. Как было хорошо, когда Питер работал меньше, пусть мы и еле‑еле сводили концы с концами.
– Деточка, кажется, тебе нужна помощь по дому, – заявила хозяйка лавки, протягивая очередную салфетку. – Твоя мама живет неподалеку?
– Нет. В Нью‑Джерси.
– Ай, как далеко. А свекровь?
– В районе Сан‑Франциско.
– А сестры? Золовки?
– Нет, поблизости – никого. Мы здесь совсем одни. – На этих словах я снова не сдержалась и уткнулась носом в салфетку.
– Все, все, mamaleh. [13]Хватит плакать. Тебе нужно нанять няню.
– Не могу. Я не работаю. Весь день только и делаю, что сижу с детьми. Куда еще при этом няню?
Как только я ушла с работы, то уволила няню, которая сидела с Руби по утрам до того, как просыпался Питер. Я хотела все делать сама. К тому же в мире полно женщин, которые растят детей без профессиональной помощи. Чем я хуже? Но так я считала, пока не родила ребенка, который вообще не спит.
Хозяйка посмотрела на меня круглыми глазами:
– Послушай меня, деточка. Ты совсем вымоталась. Тебе нужна милая девочка, которая будет сидеть с твоим ребенком несколько часов в день, чтобы ты могла заняться другими делами или даже вздремнуть. Когда ты последний раз высыпалась?
Я только покачала головой.
– Ну?
Я не могла не признать, что эта идея показалась мне весьма привлекательной. Я представила, как сдаю Исаака на руки няне, всего на час‑другой. Ровно настолько, чтобы вздремнуть.
– Знаете, а вы правы. Это ведь не постоянная няня. Просто кому‑то нужно приходить ко мне на пару часов, чтобы я смогла поспать.
– Послушай, Фрэйдл. – Хозяйка повернулась к девушке, которая к этому времени уже сняла с Исаака носок и щекотала его пальчики. – Ты выручишь эту милую даму. Около десяти утра в магазине почти никого не бывает. Ты будешь приходить к этой даме и сидеть пару часов с ребенком.
Фрэйдл подняла голову:
– Но тетя Нетти, отец позволил мне работать у вас в магазине. Он не разрешал сидеть с ребенком этой… этой…
Тетя Нетти остановила ее жестом.
– Мой брат не станет возражать, если его дочь поможет нашей соседке. – Она повернулась ко мне. – Ведь ты еврейка?
– Да, конечно, – быстро ответила я.
– Видишь? – она посмотрела на Фрэйдл. – Ты выручишь нашу милую еврейскую соседку и, может быть, даже научишь ее зажигать свечи на Шабат. [14]Твоему отцу это понравится. Он даже заставит тебя ходить к ней, можешь мне поверить.
– Я тебе заплачу! – нервно вставила я. – Только скажи, сколько.
– Конечно, ты ей заплатишь, – подтвердила тетя Нетти. – Шесть… нет, семь долларов в час. По два часа в день. С десяти до двенадцати. Каждый день, кроме пятницы. В пятницу она нужна мне в магазине. Перед Шабатом здесь всегда полно народа. Да, меня зовут Нетти Танненбаум, а это моя племянница – Фрэйдл Финкельштейн.
– Джулиет Эпплбаум. Я так рада, что мы с вами познакомились. – Я повернулась к Фрэйдл. – Ну что, согласна?
– Да, – почти прошептала та.
Я нацарапала на бумажке свое имя и адрес.
– До завтра?
– До завтра, – девушка была явно чем‑то обеспокоена.
– Ладно, хватит, – решила тетя Нетти. – Фрэйдл, сбегай к маме в гараж и принеси еще салфеток. А то эта милая молодая дама перевела уже всю пачку, – она хихикнула и дружески ткнула меня в бок. Я рассмеялась.
– Вам больше ничего не нужно со склада, тетя Нетти?
– Разве что еще одну коробку с шоколадками. Сдается мне, одна маленькая девочка не откажется их отведать.
У Руби загорелись глаза.
По дороге домой Исаак заснул, а мы с Руби чувствовали себя так, будто сегодня самый счастливый день за всю неделю. Руби – потому, что теперь у нее на коленях лежала целая гора шоколадных монет, а я – потому, что в ближайшем будущем намечалась возможность поспать.
Глава третья
В тот же вечер я сообщила Питеру, что наняла приходящую няню. Он открыл было рот – видимо, хотел напомнить, что каждый раз, когда он предлагал то же самое, я утверждала, что раз я сижу дома, с детьми мы справимся и без посторонней помощи. Но я смерила его таким уничтожающим взглядом, что он благоразумно решил промолчать.
На следующее утро, ровно в 9:59, в дверь позвонили. Я приняла душ и оделась с утра пораньше, чтобы не пугать Фрэйдл своей неумытой персоной. Спускаясь по лестнице, я еще раз посмотрела, застегнута ли блузка, чтобы избежать повторения инцидента с почтальоном. Я открыла дверь. Моя няня нерешительно переминалась на пороге, в той же одежде, что и вчера. Сидевший на моем бедре Исаак потянулся к ней и радостно загукал.
Фрэйдл улыбнулась в ответ и протянула к нему руки:
– Иди ко мне, motek.
– Так любила называть меня бабушка, – сказала я. – Это значит «дорогой, сладкий», да?
– М‑м… – Девушка строила малышу глазки.
– Только осторожно: он еще не умеет сидеть сам, поэтому лучше устраивай его на бедре и придерживай рукой.
– Такой большой и красивый, – заметила она. – У меня сестра его возраста – она намного меньше.
– И сколько у тебя братьев и сестер? – поинтересовалась я.
– Нас восемь детей. Три девочки и пять мальчиков. Я – самая старшая.
– Господи боже! – воскликнула я.
Услышав, как я поминаю Господа, Фрэйдл в ужасе уставилась на меня.
– Я хотела сказать «надо же». Поразительно. Столько детей!
– Не так уж и много. В некоторых семьях больше – десять, иногда даже двенадцать.
Я содрогнулась.
– Я с двумя‑то еле справляюсь. Не представляю, как можно воспитывать восьмерых. Бедная твоя мать.
– Ей помогаем я и моя младшая сестра, Сара.
– Все равно. Это, должно быть, ужасно обременительно. Надеюсь, больше она рожать не собирается?
– Ну что вы! Ей всего тридцать пять. Наверняка дети еще будут.
У меня отвисла челюсть. Тридцать пять? У нее восемь детей, и она всего лишь на два года меня старше? Оу vay! [15]
Мы вошли в дом, и я повела Фрэйдл смотреть спальню Исаака. Там, как и по всей квартире, валялись горы ярко расцвеченных пластмассовых фигурок разной степени недоломанности, из‑за чего наш дом все больше и больше походил на комиссионный отдел магазина игрушек.
– Вы не возражаете, если я возьму коляску, и мы с Исааком прогуляемся? А вы пока могли бы поспать, – предложила Фрэйдл.
– О, это замечательно. Он любит, когда его возят в коляске. Как правило. Ты видела коляску? Она стояла внизу у лестницы.
– Я найду.
– Он не голодный, но если вдруг попросит есть, в холодильнике стоит бутылка сцеженного грудного молока. Нужно только подогреть.
Фрэйдл кивнула.
– И не забудь взять чистые подгузники.
Она снова кивнула.
– Ладно, тогда я пойду, вздремну.
Она кивнула еще раз.
Я неспешно прошлепала обратно в комнату, уселась на кровать и призадумалась, как же я засну, когда мой маленький мальчик находится в руках совершенно незнакомого человека. Два часа спустя я резко проснулась. Я вырубилась, полусидя на самом краю кровати, а теперь лежала, картинно раскинувшись на покрывале. Утерев рот, я выползла из постели и, пошатываясь, проковыляла в ванную. Плеснула холодной водой куда‑то в сторону своего лица и посмотрела на себя в зеркало. Глаза заплыли, на правой щеке красовалась ярко‑алая полоса. На одной стороне головы все волосы слиплись, зато на другой возвышался впечатляющий ирокез в лучших традициях Человека‑Ластика.[16]Я без особого энтузиазма попыталась их пригладить, но вскоре бросила эту затею и побрела в гостиную. Там оказалось тихо. Никого. Ни ребенка, ни няни. Я открыла окно и, свесившись через подоконник, выглянула во двор. Под окнами стояла коляска, аккуратно прикрытая детской простынкой. Предположительно, Исаак находился в ней. Неужели он спит?
Я высунулась подальше, ища взглядом Фрэйдл. На крыльце ее не оказалось. Слегка занервничав, я высунулась еще дальше. Внезапно я заметила ее краем глаза метрах в десяти от дома. Девушка разговаривала с парнем в коричневой кожаной летной куртке. В этот момент она бросила взгляд на коляску и заметила в окне меня. От неожиданности она подпрыгнула на месте и что‑то быстро сказала молодому человеку. Тот поспешил прочь. Девушка побежала к дому, а я стала спускаться к ней навстречу.
Я открыла дверь. Она стояла на крыльце, краснея и извиняясь:
– Простите меня, миссис Эпплбаум. Я оставила Исаака буквально на минуту. Он крепко спал. И с того места я бы его услышала, если что. Честное слово.
– Ничего страшного, Фрэйдл. Я верю, что ты бы его не бросила одного. Ты не отошла далеко. Все в порядке. Да, кстати. Можешь называть меня Джулиет.
Она вроде бы успокоилась.
– Простите, мне так стыдно.
– Не переживай, Фрэйдл. Я и сама могла бы поступить точно так же. Просто никогда не оказывалась в подобной ситуации. Но как ты умудрилась уложить его спать?
– Я просто возила его в коляске по улице. Вот и все.
– И когда он заснул?
– Как только мы вышли погулять.
– Ты хочешь сказать, что он спит уже два часа? – Эта новость убила меня полностью и окончательно.
Фрэйдл посмотрела на часы.
– Может, чуть меньше. Мне пора бежать. Тетя уже ждет.
– Беги, конечно. Только подожди минуту, я принесу кошелек.
– Нет, нет. Рассчитаетесь со мной в конце недели.
– Хорошо, если тебе так удобнее. Послушай, Фрэйдл…
– Да?
– А кто этот парень?
К ее чести, Фрэйдл не ответила «Какой парень?», или «Никто», или что там обычно говорят подростки, пытаясь уйти от объяснений. Она лишь совсем тихо произнесла:
– Пожалуйста, только ничего не говорите тете Нетти и родителям, миссис Эпплбаум.
– Джулиет, – поправила я. – Конечно, я ничего не скажу твоим родителям. Так кто он?
Она помолчала, затем прошептала:
– Йося.
– Он не хасид?
– Нет.
– Но его же зовут Йося? Он израильтянин?
– Да.
– Он твой парень?
– Нет! – почти испуганно возразила она.
– Это правда?
– Мы – вербоверские хасиды, и в нашей общине закон соблюдается даже строже, чем у любавичей. У меня не может быть парня. Я не имею права встречаться с парнями. У меня может быть только муж, муж, которого выберут родители, – тихо, торопливо, даже с горечью проговорила девушка.
– Но замуж тебе еще рановато, не так ли?
– Моей матери было семнадцать, когда она стала женой моего отца, а мне уже восемнадцать. Я уже отказалась от двух предложений, так что скоро придется согласиться.
– Как, твои родители уже пытались выдать тебя замуж? Ты что?
– Пытались два раза, и оба раза я сказала «нет». Но больше чем дважды девушка не может отказываться, если не хочет прослыть зазнайкой или кем‑нибудь похуже.
Всего восемнадцать, а ее уже заставляют выйти замуж и жить, как мать – ребенок за ребенком, пока не наступит климакс. Я не знала, что и сказать.
– Мне так жаль, Фрэйдл.
Фрэйдл молча посмотрела на меня снизу вверх, и все двери, ведущие к ее настоящим чувствам, захлопнулись. Девушка пожала плечами и проронила:
– Родители выберут мне подходящую пару.
– Ладно.
– Тетя Нетти уже заждалась. Мне пора.
– Хорошо, тогда до завтра.
– До свиданья. – С этими словами она повернулась и побежала по дорожке и вверх по улице.
Я села на ступеньку, наслаждаясь наступившей тишиной. Но сладкий миг длился недолго: судя по всему, почувствовав, что репутация самого непоседливого ребенка в Лос‑Анджелесе находится под угрозой, Исаак проснулся и издал истошный вопль.
Глава четвертая
В эту ночь Исаак проспал целых три часа, с 2:00 до 5:00. И когда я проснулась от его утреннего ворчания, которое обычно предшествует утреннему кричанию, то в прямом смысле этого слова выпорхнула из постели. Просто удивительно, как сказочно чувствуешь себя после трех часов непрерывного сна, особенно если обычно не спишь и одного. Я вытащила ребенка из кроватки и пулей вылетела из спальни, чтобы он не разбудил Питера. Добравшись до гостиной, я включила приемник и уселась кормить свое чадо под утренний выпуск новостей Государственного Общественного Радио. Исаак уже привык завтракать под успокаивающий голос Боба Эдвардса.[17]Меня же, из‑за отсутствия возможности почитать газету, только эти полчаса утренних радионовостей и спасали от полного неведения о том, что творится в мире.
Когда Исаак утолил голод, я усадила его в прыгунок, закрепленный на кухонной двери. Он принялся радостно раскачиваться, подпрыгивая то вверх, то вниз, а я, внезапно вообразив себя Мартой Стюарт,[18]решила приготовить завтрак. Вскоре в духовке уже допекалась горка на удивление аппетитных, поджаренных до золотистой корочки оладий с бананами. Я накрыла стол на троих, теперь на нем красовались стаканы с соком и вазочки с подогретым сиропом, а из кофеварки доносился запах горячего эспрессо. И отправилась будить остальных членов семьи.
Руби открыла глаза, злая и невыспавшаяся, но, узнав, что на кухне ее ждут оладьи, сразу повеселела. Ее отца пришлось уговаривать немного дольше.
– Дорогой! Проснись!
Неразборчивое ворчание.
– Милый… Милый! МИЛЫЙ! – я выдернула у него из‑под головы подушку. – Вставай! Кофе уже готов. И оладьи!
– Еще пять минут, – пробормотал он, накрываясь одеялом с головой.
– Ну же, вставай, Питер. А то оладьи остынут и раскиснут, – я склонилась и провела носом по его шее. – Давай, просыпайся, – прошептала я, и кончик моего языка проскользнул в его ухо.
– Ай! – закричал он, подскочив метра на два. – Ч‑черт, Джулиет, в чем дело? – Он уселся на краю кровати, ковыряя пальцем в ухе. – Терпеть этого не могу.
– Я приготовила завтрак, – мило улыбнулась я.
Он удивленно уставился на меня.
– Что?
– Оладьи. Я сделала оладьи.
– Ух ты. Ладно, встаю. – Питер поскреб небольшое брюшко, натянул пижамные штаны и побрел за мною на кухню.
В коридоре мы остановились посмотреть на Исаака и Руби. Они держались за руки, Руби слегка покачивала прыгунок малыша. Ее рыжие кудряшки сияли в лучах утреннего солнца. (Раннее солнце вообще довольно редкое явление в Лос‑Анджелесе, где туман и смог обычно висят до середины утра.) На лице Исаака расплылась широкая улыбка. Руби наклонилась и поцеловала брата в щечку.
– Прыгай, Изя. Прыг, прыг, прыг.
– Привет, Персик, – окликнул ее Питер.
Она пронеслась по коридору и прыгнула ему на руки.
– Доброе утро, папа. Смотри, какой касивый день.
– Да, и впрямь красивый, моя сладкая.
Все вместе мы позавтракали – наш лучший семейный завтрак за долгие, долгие месяцы. С тех пор как родился Исаак, мы с Питером стали походить не на любовников, а на сотрудников фабрики по воспитанию детей. При этом Питер – явно по совместительству. Прошло то время, когда мы фактически проводили весь день вместе – Питер работал ночью, когда я спала. Теперь за день мы видели друг друга не больше, чем любые работающие супруги, то есть не очень много. Не знаю, то ли из‑за нехватки времени, то ли из‑за моей усталости или дополнительной нагрузки в лице второго ребенка, что‑то в наших отношениях пошло наперекосяк. Уже давным‑давно мы никуда не ходили вдвоем и не вели разговоров по душам, не говоря уже о полном отсутствии сексуальной жизни.
– Джулиет, впервые за последние несколько месяцев ты похожа на себя, – задумчиво произнес Питер.
Я улыбнулась.
– Впервые за последние несколько месяцев я чувствую себя собой. Не удивительно, что при диктатуре одна из пыток – не давать человеку спать. Весьма эффективная штука.
Питер наклонился ко мне и поцеловал в щеку.
– Я по тебе соскучился.
Я ощутила легкое раздражение. Разве это моя вина, что в последнее время я не в себе? А как бы он себя чувствовал, если бы ночи напролет нянчился с орущим ребенком? И вообще, <