Сергей Кузнецов
К своему шестидесятилетию знаменитое английское издательство «Penguin» выпустило специальную серию «шестидесяток»: тоненьких книжек по шестьдесят страниц. В серии было шестьдесят книг, и даже стоила каждая шестьдесят пенсов.
Разумеется, в такую юбилейную серию были взяты только те из множества «пингвиновских» авторов, кто достоин титула классика в избранном им литературном жанре: Марк Аврелий, Эдгар По, Зигмунд Фрейд, Альбер Камю, Реймонд Чандлер, Габриэль Гарсиа Маркес, Джеймс Хэрриот. Современную женскую мысль представляет в этой почетной компании Камилла Палья.
Появление ее имени в этом списке «шестидесяти лучших» не случайно и объяснимо не только большой популярностью в Америке и за рубежом. Дело, скорее, в том, что Палья занимает в современном интеллектуальном ландшафте привилегированное промежуточное место. Можно сказать, что она по призыву Лесли Фидлера засыпает рвы и пересекает границы, — но, в отличие от писателей-постмодернистов, следующих этой заповеди в своих художественных текстах, Палья распространяет ее на тексты культурологические. Она размышляет о месте женщины в мире и социуме — но жестко критикует американский феминизм; она касается трудных теоретических вопросов современной культурной мысли — но предпочитает решать их, обращаясь к анализу явлений поп-культуры. Она слишком злободневна для академической науки и слишком сложна для журналистики. Благодаря этому она оказывается в глазах общества одновременно большим, чем и университетский ученый, и популярный журналист. Этим и объясняется появление Камиллы Пальи в «пингвиновской» серии, на этом и базируется ее известность.
Эта известность пришла к ней с вышедшей в 1991 году книгой «Сексуальные маски: искусство и декаданс от Нефертити до Эмили Дикинсон», вызвавшей бурные дискуссии в прессе. Именно первая глава этой книги «Секс и насилие, или Природа и искусство» и напечатана отдельной «пингвиновской» книжкой. Вслед за «Сексуальными масками» последовали «Секс, искусство и американская культура» и, наконец, в прошлом, 1995 году — «Соблазнительницы и потаскушки».
Теоретические взгляды Пальи базируются на идущем от Ницше противопоставлении дионисийского и аполлонического начал. Первое традиционно соотносится с хаосом, насилием и жестокостью; второе — с гармонией и упорядоченностью. К этой — достаточно отработанной — дихотомии Палья обращается прежде всего для выяснения того, что значат секс и насилие, где их начало и какова их природа.
В контексте ее взглядов последнее слово звучит каламбуром: сама Природа и оказывается источником и началом всего — Природа, понимаемая как жестокая хтоническая сила, Природа, очищенная от руссоистского идеализирования, Природа во всей ее ужасающей дионисийской красе. Цивилизация же и культура — только способы проснуться от кошмарного сна природы. Ведь для Пальи природа — это не птички-цветочки, это беспрерывная борьба за выживание; под аполлоническим покровом скрывается бездна бурлящего хаоса. «Дионисизм — это не пикник». Звучит радикально и безжалостно, словно лозунг военного коммунизма.
На эту основную идею и нанизываются все дальнейшие рассуждения. Женское ассоциируется с природным и, следовательно, дионисийским, мужское — с аполлоническим, то есть гармонизирующим и рациональным. По этим же полюсам расходятся Природа и Цивилизация, языческое и иудео-христианское, единое и индивидуальное, текучее и о-формленное. В результате история мировой культуры предстает под пером Пальи как история борьбы этих двух начал, борьбы, в которой аполлоническое все время одерживает верх, загоняя дионисийское вглубь. Впрочем, это положение представляется вполне закономерным — ведь бездна и есть обитель хтонических сил.
Нетрудно видеть, что все эти рассуждения и противопоставления сильно не новы: не говоря уже о Ницше, достаточно сослаться на блистательного Жоржа Батая и заслуженного Нормана О.Брауна. За последние годы и в России получила достаточное распространение основанная на аналогичном разделении трактовка истории культуры; например, постмодернизм воспринимается в ее рамках как течение дионисийское.
Интересно, однако, что описанная выше методика разделения «всего на свете» на дионисийское и аполлоническое сама по себе базируется на идеях рационализма и аналитического расчленения, то есть оказывается аполлонической, предвзятой в рамках рассматриваемого культурного спора. Настоящий поклонник Диониса не пишет культурологических монографий, во всяком случае, таких, какие пишет Камилла Палья: достаточно сравнить ее темпераментный, но логически выверенный стиль с захлебывающимся слогом Жоржа Батая.
Дионисийский подход исключает возможность разделения на аполлоническое и дионисийское; аполлонический — отказывает дионисийскому в праве на существование.
Иначе говоря, ущербным оказывается сама методология разделения. Всякая — пусть даже искусно выстроенная — дихотомия демонстрирует при внимательном рассмотрении свою искусственность, перемещая интерес читателя от разделения к разделяющему. Ведь сам процесс разделения требует от него некоторой «вненаходимости». Однако то разделение, которое проводит Палья, выталкивает ее в стан аполлонического, лишая возможности удержаться на ничейной земле и, тем самым, возможности провести разделение корректно.
В результате перед нами предстает вполне постмодернистская картина перекликающихся друг с дружкой оппозиций: мужское/женское, дионисийское/аполлоническое, душа/тело, твердое/мягкое — оппозиций, перетекающих друг в друга и растворяющихся в бесконечной игре означающих.
Впрочем, новизна излагаемых Пальей теоретических концепций вряд ли так уж важна для нее. Они призваны, так сказать, расчистить плацдарм, закрепившись на котором Палья может перейти в атаку на американский феминизм, принципы «политической корректности» и современную ей академическую гуманитарную науку.
Дело в том, что, благодаря тезису о дионисийской жестокости природы, под сомнением оказывается одна из основ лидирующего направления американской культурной мысли: идея о социальной детерминированности человеческого поведения, в том числе в его сексуальном аспекте. Само по себе «природное» — естественно и, значит, хорошо. И напротив, все то, что плохо, например, то, что служит неравенству (полов, рас, наций и т.д.), привнесено в «природное» извне, из социума. Подобные отклонения от благого-природного объясняются неудачными условиями социального бытия человека, системой общественных табу и запретов. Если же удастся исправить социальные искривления, то личная жизнь граждан — сексуальная в том числе — тут же наладится.
Но для Пальи никакого «налаживания» сексуальной жизни не может быть в принципе: секс, как природная, хтоническая сила, базируется на слиянии наслаждения и страдания, включает в себя влечение к смерти, насилие и жестокость. Война полов — не следствие социальной несправедливости, а то, без чего ни разделение полов, ни секс, ни любовь просто невозможны. Жестокий, брутальный мужчина и женщина-соблазнительница — эти фигуры представляются Палье главными в такой войне. В отличие от большинства американских феминисток (таких, как Наоми Вулф или Андреа Дворкин), Палья считает, что закрепившиеся в обществе стереотипы мужского и женского не являются привнесенными, а отражают подлинное, природное положение вещей.
На теоретическом уровне это означает, что Палья признает отождествление женского с природным, текучим и бесформенным, а мужского — с жестким, абстрактным и интеллектуальным, отождествление, восходящее еще к аристотелевскому соотнесению оппозиции женское/мужское с оппозициями жесткое/мягкое, разум/эмоции, душа/тело и т.д. Надо отметить, что при анализе этого соотнесения существуют две различные методики, соответствующие двум направлениям в феминизме. Согласно первой, предложенная Аристотелем корреляция оппозиций насаждается мужчинами для укрепления своей гегемонии в культурной и экономической сферах. Именно этой точки зрения придерживается большинство американских феминисток, доказывающих — теоретически и практически, что женщина вполне может мыслить рационально и контролировать свои эмоции.
Согласно второй методике, аристотелевское разделение отражает реальное, «природное» положение вещей. Именно к этой теоретической школе принадлежит Камилла Палья. Однако подлинную славу ей принесло умение применять свои теоретические взгляды при обсуждении самых горячих вопросов современности.
Начнем с вопроса о женском образе. В отличие от современных американских феминисток, Палья восстает не только против утвердившегося образа женщины — домашней хозяйки, но также против образа слабой женщины — жертвы (жертвы конкретных мужчин и фаллократического общества в целом), а также идеала деловой женщины, успешно конкурирующей с мужчинами «на их поле». Равные гражданские и экономические права — хорошая вещь, но, увлекшись борьбой за них, женщины словно бы отказались от своего дионисийского начала. Ведь сама цивилизация, в рамках которой осуществляются эти «равные права», была «придумана» специально для того, чтобы предохранить человечество от жестокого опьянения дионисизма, и придумана, разумеется, существами аполлоническими, мужчинами. Поэтому в аполлонических играх любая женская победа будет означать поражение женского: ибо в результате побеждает сам аполлонический, мужской принцип.
Где же спасение? Оно для Пальи только в одном: в утверждении дионисийской женщины, женщины-вамп, la femme fatale женщины, не скрывающей своей сексуальности, а, напротив, всячески подчеркивающей ее. Секс — это основа власти женщины, которая, по Палье, предстает не жертвой, а хозяйкой и повелительницей почти в любых сексуальных треволнениях.
Мужчина никогда не поймет женщину? Ну и отлично! Эта инакость, из чрева которой — как из хтонического чрева земли — и появляется новая жизнь, должна стать ее сильнейшим козырем, основой непреодолимого соблазна, подчиняющего мужчину себе.
Женщина-соблазнительница, женщина-вамп оказывается одной из главных героинь ее последней книги. Прослеживая историю этого образа, она особенно внимательно останавливается на своих современницах. Ее героинями оказываются такие женщины, как Катрин Денёв в «Дневной красавице» Луиса Бунюэля, Шарон Стоун в «Основном инстинкте» или Мадонна в ее скандальных клипах и выступлениях. Все они, словно по рекомендациям Пальи, используют свою сексуальность как оружие, приковывая взгляды мужчин к манящему центру своей непознаваемости, центру, исключенному из фаллогоцентричной культуры. Публичное акцентирование самого существа женской природы — будь то расставленные ноги героини «Основного инстинкта» или вызывающе-непристойный жест Мадонны, прикладывающей на сцене руку к собственной промежности, — подрывает основы мужской власти сильнее всех феминистских трактатов вместе взятых.
В подобном подходе к сексуальности Палья расходится с некогда радикальным, а ныне вполне академически респектабельным феминизмом, утверждающим, что сексуальность в том виде, в котором она сконструирована социумом, направлена на подавление женщины. Но, по Палье, сексуальность не является социальным конструктом, а предстает, как мы помним, уполномоченным послом дионисийской природы в современной культуре. Секс несводим к социальности: ведь социальность — порождение цивилизации, которая сама по себе является для Пальи способом защиты от хтонических, природных сил, от сексуальности в первую очередь.
Впрочем, поскольку феминизм стал в современной Америке влиятельной политической силой, то теоретическими спорами дело не ограничилось: с первых же своих выступлений Палья вступила со своими коллегами-феминистками в спор по множеству практических, почти юридических, вопросов. Разумеется, все они так или иначе связаны с сексуальностью, а важнейшие из этих вопросов таковы, что лет пятьдесят назад их вряд ли бы стали обсуждать в «приличном обществе». Я имею в виду дискуссию о проституции, изнасиловании и порнографии.
«Я думаю, что проститутка — одна из немногих женщин, по-настоящему контролирующих свою судьбу, контролирующих сферу секса», — говорит Камилла Палья в одном из недавних интервью. Ей импонирует идея использовать специфически женское оружие — секс — для получения денег, символа мужской власти.
Мужчины ходят к проституткам вовсе не потому, что хотят потрахаться, утверждает Палья. Проституция для многих — едва ли не единственный выход в дионисийски-языческую область, который оставила открытым иудео-христианская цивилизация. Отправляясь к проститутке, мужчина отдается стихии женской власти. Не проститутка предоставляет себя в распоряжение клиента — клиент предоставляет себя в распоряжение надличной силе чистой сексуальности. И когда все кончено, чтобы избавиться от ощущения собственной использованности, он платит деньги, делая вид, что остается хозяином ситуации.
Кроме того, проститутки первые опробуют и применяют маргинальные сексуальные практики, такие, как садомазохизм или групповой секс. Уже сам факт, что «цивилизованное» — то есть аполлоническое — общество оттеснило эти практики на обочину, должен повышать их ценность в глазах Пальи: не скрывая сожаления, она говорит в интервью, что, когда она начинала свою сексуальную жизнь, садомазохизм был достаточно экзотичен, а теперь, когда он широко распространен и, можно сказать, моден (не случайно для облегчения разговоров сам термин сокращен до аббревиатуры: S&M), она уже опоздала, чтобы «врубиться» в него как следует.
Нетрудно видеть, что позиция Пальи полемически заострена против расхожего феминистского представления о проститутке как о жертве. Феминистки приводят данные, что большинство проституток подвергались сексуальным притеснениям в детстве? Эти данные статистически недостоверны, парирует Палья, подборка нерепрезентативна. Настоящая проститутка, профессионалка экстракласса, невидима, она избегает полицейских облав и статистических опросов. Данные, приводимые феминистками, собраны по результатам опроса проституток-неудачниц, позорящих свою профессию. Те, кто попались, — это любительницы, по которым нельзя судить о профессионалках.
Надо сказать, что свою позицию «не следует представлять женщину жертвой» Палья проводит последовательно. Так, обсуждая скандал, связанный с обвинением Вуди Аллена в том, что он «приставал» к своей несовершеннолетней приемной дочери Сун Йи, Палья восклицает: «К чему весь этот шум, что надо ее «защитить»? Сун Йи не то 19, не то 21 год, и она сама может разобраться с этим».
Это, однако, частности. Вопрос об изнасиловании, как все понимают, гораздо важнее. Впрочем, уточним, что речь идет о так называемом «date rape» — буквально «изнасиловании на свидании». Этот термин означает любое продление полового контакта между двумя партнерами дальше, чем женщина хотела бы. На практике это означает возникновение неисчислимого числа пограничных ситуаций, когда девушка, скажем, охотно идет на оральный секс, но не соглашается на вагинальный (или наоборот). И если юноша при этом продолжает настаивать и добивается своего — то это и есть «date rape», «дружеское принуждение». Посчитавшая себя изнасилованной девушка может обратиться в суд, со всеми вытекающими последствиями. При этом доводы противной стороны — «она со мной и раньше...», «да она со всеми...», «ведь она сама разделась...» и т.д. — совершенно не смягчат суд. Даже если половой контакт имел место при предыдущей встрече, даже если девушка вовсю флиртовала или вообще неразборчива в связях — все равно изнасилование имело место, если она попросила партнера чего-либо не делать, а он это сделал. Одним из принципиальных положений является тезис «нет всегда значит нет » — устного протеста девушки должно быть достаточно для ее партнера. Как всякий вопрос, перешедший из стадии теоретического обсуждения в стадию судебных разбирательств, вопрос об «изнасиловании на свидании» оброс множеством деталей, подвопросов, разграничений и вариантов. Тем не менее можно сказать уверенно: действительно есть множество ситуаций, когда женщина чувствует, что столь трудно юридически определяемое изнасилование все-таки имело место, несмотря на то что она сама пришла и сама разделась.
Камилла Палья, однако, считает, что здесь вместе с водой выплескивают ребенка. Зачем пытаться защитить женщину, если настоящая женщина должна защищаться сама? Не следует делать из всех женщин жертв, виктимизировать их. Почему в паре мужчина — женщина женщина должна быть выделена? Почему только она может быть жертвой насилия, как будто секс существует исключительно для мужчин, а женщины к нему только принуждаются? Напротив, Палья призывает: «Предоставьте нам свободу рискнуть изнасилованьем!». «Мне нравится ситуация свидания, — признается она, — когда девушка должна сама защищать себя — словом и делом, а не бежать под защиту папочки-закона, чтобы тот схватил за руку ее парня».
Палья отказывается принимать идею «нет всегда значит нет »: как можно уверенно говорить о том, какие желания стоят за тем или иным словом? Иногда «нет» может быть элементом сексуальной игры, а иногда говорящий сам не знает собственных желаний, и тогда «нет» может означать все что угодно.
Уже первое выступление Пальи в 1991 году с протестом против концепции «изнасилования на свидании» вызвало бурные споры, которые не затихают и поныне. Не менее скандальными оказываются ее взгляды на порнографию.
Надо отметить, что в современной феминистской мысли эти два вопроса оказываются тесно связаны. Начиная хотя бы со знаменитой книги Андреа Дворкин «Порнография» (1981), возобладала точка зрения, что порнография способствует мужской гегемонии, представляет женщину как сексуальный объект и провоцирует мужчин на сексуальное насилие в ее адрес. Порнография искажает жизнь и внушает зрителям неверные представления о сексуальных отношениях полов. Хлесткий лозунг гласит: «Порнография — теория, изнасилование — практика».
Нетрудно догадаться, что Палью все это не пугает. Порнография в ее системе ценностей — порождение язычества (и, значит, дионисийства) в иудео-христианском мире. Всякий запрет отдает цензурой; свобода невозможна без свободы сексуального воображения.
Порнография способствует изнасилованиям? Ерунда, запрет на порнографию способствует им не меньше. Порнография искажает действительность? Ну и отлично, это просто значит, что порнография гротескна, как гротескны древнегреческие фризы, изображающие жестокие битвы титанов, — никто ведь не думает, что это было на самом деле, и не стремится им подражать. Порнография искажает представление о женщине, выдавая за идеал красотку 90-60-90? Ничего подобного, просто всем нравится смотреть кино, чтобы там все было «не как в жизни». Лично она, Палья, предпочитает полных женщин, с переливающимися складками плоти. (Неудивительно, мы ведь помним, что текучесть тоже ассоциируется с дионисийством.) Убийства, сексуальная жестокость? Пожалуйста! Мы же смотрим детективы и «хорроры» — все ведь понимают, что на самом деле никого при съемках не убивают. Детская порнография? Недопустимо использовать детей на съемках, но комиксы, картинки, статуи — почему нет? Например, Караваджо — это же наполовину детская порнография!
Но, может быть, Палья говорит об эротике? Нет, ничуть, это ханжеское разделение. Я не говорю: «Мне нравится эротика», я говорю: «Микеланджело был великий порнограф!»
Источник своих взглядов Палья помещает во времена своей юности, в легендарные шестидесятые. Действительно, нетрудно видеть, что ее убеждения вполне соответствуют духу «сексуальной революции», а образ самостоятельной сексуальной женщины — нонконформистскому идеалу того десятилетия.
Из тех лет идет и ее увлечение поп-культурой. Не случайно Мадонна — одна из самых ярких поп-звезд — постоянно оказывается в центре ее внимания, а поклонники Мадонны составляют значительный процент ее читателей. В этом вопросе, как и почти во всех остальных, Палья противопоставляет себя американским феминисткам, склонным видеть в поп-культуре механизм эксплуатации женщины и манипулирования ее телом и сознанием. Именно поп-культура, не устает повторять Палья, сейчас объединяет людей, выступая в качестве важнейшего канала, по которому к ним поступает информация. «Чтобы понять Америку, нужен автомобиль и телевизор», — категорически заявляет она, добавляя, что обязана кино большим в своем образовании, чем всем университетам и книгам, вместе взятым.
Как многие люди ее поколения, вот уже двадцать лет ждущие конца «эпохи Гутенберга», Палья в восторге от новых электронных технологий, прежде всего — от глобальной компьютерной сети Интернет, позволяющей пользователю, сидя у себя дома, иметь доступ к фактически неограниченным массивам информации со всего света. В своей последней книге она пишет, что технология — это западная версия расширенного состояния сознания. Электронное и электрическое кодируется у нее как дионисийское, за счет иного, гораздо более гибкого способа организации информации. Впрочем, в этом Палья только пополняет ряды культурологов, обнаруживающих в новых технологиях все черты неевропоцентричного мышления. Разумеется, Палья выступает сторонницей полной свободы слова в Интернете, защитницей киберсекса и киберпорно. Интернет платит ей взаимностью: если академический мейнстрим не очень жалует Палью, то в Интернете регулярно появляются ее новые статьи, перепечатанные кем-либо из поклонников, или интервью, взятые для специальных электронных журналов.
Нетрудно видеть, что главной мишенью Пальи оказываются ее соотечественницы-феминистки и некоторые принципы «политической корректности». Из-за этого многие считают Палью «главной антифеминисткой Америки». Однако сама она с этим не согласна и утверждает, что именно ее взгляды и есть настоящий феминизм, в наиболее полной форме удовлетворяющий потребности женщин.
Настоящий или не настоящий, но Палья действительно может быть названа феминисткой — если понимать под феминизмом не некоторый набор теоретических положений, характерный для некоторой части академического сообщества США, а рефлексию о женщине и ее месте в современном мире. Позиция Пальи — еще одно проявление разнообразия современной феминистской мысли, достаточно сильно различающейся по странам и школам. Американский академический феминизм, заложивший основы «политической корректности», — только одна из таких школ, хотя, может быть, и самая заметная.
Феминизм Пальи, как не устает подчеркивать она сама, совсем другой феминизм: это феминизм за порнографию, феминизм за свободу сексуального выражения, феминизм равных прав, а не феминизм, всегда готовый увидеть в женщине жертву. «Мой феминизм — это феминизм рабочего класса, футбольный феминизм», — восклицает Палья, имея в виду главу из своей последней книги, в которой она объясняет, что именно футбол способен научить женщину стратегии и тактике обороны в сложных жизненных обстоятельствах.
Именно голосом таких — бесстрашных и самостоятельных — женщин и хочет быть Палья, критикующая академический феминизм за то, что он старается не замечать ни шестидесятых, ни сексуальной революции. Подобный феминизм, пишет она, это просто страх белой женщины из среднего класса перед реальностью. Поэтому американским феминисткам следует учиться у женщин «третьего мира», провозгласила Палья на Всемирном женском конгрессе в Пекине. В этом-то и должна заключаться настоящая мультикультурность.
Самым интересным во всем этом является то, что Палья сама остается прежде всего американской феминисткой, с характерной американской зацикленностью на поп-культуре и масс-медиа. Ведя полемику с американским феминизмом, она очень по-американски призывает учиться у стран «третьего мира», а европейскую культурную мысль либо не замечает, либо резко критикует. Особенно резкой становится ее критика в адрес французской школы, символизируемой именами Жака Лакана, Мишеля Фуко или Жака Деррида.
Именно следование их идеям прежде всего породило, по Палье, «кризис в американских университетах». Она обвиняет их последователей в том, что идеи французского постструктурализма устарели в условиях современной культуры, основанной на «медиа», а не на «тексте», и противопоставляет им Маршалла Маклюэна, называя его «одним из величайших пророков наших дней». «Не читайте Лакана, Фуко и Деррида, — обращается она к студентам, — они научат вас строить только на неподвижной основе. Вслушайтесь лучше в одно из посланий афро-американской культуры, в строчки группы «Midnight Star»: «Не паркуйся, бэби, не паркуйся на танцполе!». Вся наша жизнь сегодня — танец, и вы должны научиться двигаться, не разрушая его ритма. Оставаться неподвижным во время танца — это не выбор».
Критикуя французский постструктурализм, Палья апеллирует к уникальности американского опыта: «Вся эта французская чепуха написана, словно «медиа» не существует! Наша культура — поп-культура! Американцы — единственные, кто должны ее интерпретировать!» Лакан, Фуко и Деррида оказываются для Пальи представителями старой, «текстуализированной» Европы, в которой она не может долго находиться: «Я была в Англии и чувствовала себя там, как в тюрьме: для меня было сильнейшим ударом то, что там фактически нет телевидения!»
Однако так рьяно критикуя европейскую культурную мысль, Палья будто случайно упускает из вида ряд французских авторов, уже многие годы работающих именно в области изучения медиа, таких, как Бодрийар или Вирильо. Между тем их работы не только опираются на идеи Маклюэна, но и существенным образом их развивают. Именно они, а не Палья, прежде всего представляют современную гуманитарную науку о медиа.
Разумеется, неудивительны пересечения тезисов Пальи о медиа и поп-культуре и идеях Бодрийара. Интереснее то, что и с резко критикуемым Фуко у Пальи обнаруживается довольно много общего. Прежде всего — это ориентация на традиции Ницше, с его противопоставлением Диониса и Аполлона, как природы и культуры или хаоса и порядка. Для Фуко, как и для Пальи, природа становится тем «местом», где создаются, нарушаются и пересоздаются законы, плавильным котлом, где процесс постоянного обновления-разрушения препятствует о-формлению и законченности.
Аполлоническое начало получает в работах Фуко различные наименования, самым известным из которых оказывается «власть». Именно власть конструирует систему понятий, отличая преступление от не-преступления («Надзирать и наказывать») или определяя границы человеческой сексуальности («История сексуальности»). Таким образом, «трансгрессия» — нарушение границ — оказывается тем самым дионисийским действием, к которому и призывает Камилла Палья. Отсюда объединяющий ее с Фуко интерес к «нарушителям границ» — де Саду и Батаю, «впустившим» дионисийское и хтоническое в культурное пространство.
Если Лакана, Фуко и Деррида Палья критикует, то французскую школу феминизма она старается вовсе игнорировать.
В отличие от американской школы, акцентирующей социальное, французские исследовательницы отталкиваются от психологического, или даже биологического. Это объясняется, прежде всего, сильной психоаналитической традицией, идущей от Жака Лакана, в полемике с которым во многом сформировались идеи Люс Ирегарей или Юлии Кристевой.
Дело в том, что традиционная психоаналитическая схема в своем представлении о развитии личности опирается на мужское тело, выводя, в частности, момент включения человека в социальное из страха кастрации. Это включение происходит, по Лакану, при переходе от так называемой стадии воображаемого к стадии символического. Женщина тем самым оказывается исключена из символического, из той самой «цивилизации», которую Палья называет «аполлонической», но это исключение, по Ирегарей, заложено в самой женской природе: если у мужчины есть фаллос, страх утраты которого заставляет его интегрироваться в символический, знаковый порядок мира, то у женщины фаллоса нет.
Тем самым женщина обречена оставаться на до-Эдиповой стадии, стадии воображаемого, характеризующейся текучестью, расплывчатостью, отсутствием фиксированного центра и близостью к естественным, природным процессам. Не правда ли, знакомый набор? Все это Палья перечисляет, описывая «дионисийское» в противоположность «аполлоническому». Так, «священное дионисийское безумие» легко выводится из особенностей женской истерии и оргазма, описанных, например, в работах Элен Сиксус и Катрин Климент.
Вспоминая описанное выше разделение на два направления феминизма, нетрудно видеть, что Палья и перечисленные выше исследовательницы оказываются, по крайней мере относительно американских феминисток, в одном лагере. Помимо перечисленного, их объединяет интерес не столько к отношению между мужчинами и женщинами, сколько к соотношению между мужским и женским. Так, «женские» и «мужские» особенности мировосприятия могут обнаруживаться и у женщин, и у мужчин. С этим связан также объединяющий Палью и Сиксус культ бисексуальности, понимаемой как сочетание мужских и женских черт: «Бисексуальность — это наша лучшая надежда на преодоление враждебности и ложной поляризованности в нынешней войне полов» («Соблазнительницы и потаскушки»).
Разумеется, совершенно невозможно ставить рядом имена Люс Ирегарей и Элен Сиксус, с одной стороны, и Пальи — с другой. В первом случае мы имеем дело с серьезными мыслителями, а во втором — с фигурой несколько иного ряда. Если первые являются авторами достаточно оригинальных теоретических концепций, то вторая может быть названа в лучшем случае умелым интерпретатором. Вторичность теоретических идей, с одной стороны, и шокирующий способ подачи, с другой, отделяют Палью от серьезных исследовательниц, превращая ее в фигуру поп-культуры, а не философии или науки. Ее радикальные жесты способствуют тому, что ее воспринимают скорее как художника, поп-артиста. Точнее — поп-теоретика.
Положение поп-теоретика тем отличается от поп-певца, что над созданием ее образа не трудится армия имиджмейкеров. Всего того, что Палья добилась, она добилась сама; хотя бы за это она достойна уважения.
Парадоксально, но именно в качестве поп-теоретика Палья может оказаться близка нашей аудитории. Стиль Пальи (особенно стиль ее интервью), в котором взвешенные оценки подменяются темпераментными высказываниями типа «я тащусь от Мадонны» или «Сонтаг в это просто не врубается», идеально подходит для новых иллюстрированных журналов, типа «Матадора» или «Птюча», которые транслируют не столько систему взглядов, сколько набор модных стереотипов, входящих в довольно расплывчатое понятие «стиль жизни». Не случайно большинство интервьюируемых подаются в них как «художники» — в крайнем случае, «художники жизни». Точно так же, как в Дыховичном интересно не то, какое кино он снимает, а на каких машинах когда ездил, — так и в Палье отечественного читателя способно заинтересовать, во что она одевается и какие футбольные команды предпочитает; а Палья, в отличие от серьезных теоретиков, на эти темы говорит вполне охотно.
С другой стороны, ее эссе, сочетающие обсуждение актуальных проблем и глобальное теоретизирование, выводящее на «последние вопросы», удивительно близко российской «культурологии» — фундаментальной гуманитарной науке обо всем с неясными и непроработанными методологическими посылками. Эти эссе идеально подходят для «толстых журналов», рассчитанных на среднего интеллигента, которому хотелось бы быть в курсе последних достижений теоретической мысли, но который — в большинстве своем — не будет читать философов и теоретиков даже в переводе, не то что в оригинале. В этом жанре новизна и оригинальность мысли менее важна, чем умение вовремя и в нужной связи напомнить — а для кого-то и впервые изложить — интересную теоретическую концепцию. Можно было бы назвать это «популяризацией», если бы не утвердившаяся за этим словом пренебрежительная аура.
И наконец, та ветвь феминизма, которую Палья, в меру своих сил, представляет, в России известна непростительно мало; и эта малость тем непростительней, что именно такая его разновидность способна найти в России горячих приверженцев. На этой ниве Палья вне конкуренции: высокий теоретический уровень работ Сиксус и Ирегарей неизбежно сужает число их возможных российских читателей. Неприятие американской разновидности феминизма в России имеет под собой две основных причины: наши женщины после семидесяти лет советской власти не могут слышать о равенстве полов, подозревая в этом очередной мужской обман («То есть я буду и на работу ходить, и в магазин? Нет, мужа я в магазин не пущу — он там не то купит!»), а с другой стороны, сдержанно относится к разъяснениям, что их сексуальным поведением манипулируют извне. После десятилетий навязанного равенства и пуританизма многие женщины хотят неравенства и сексуальной свободы, причем сексуальная свобода понимается как возможность добиться неравенства, представляющегося выгодным для себя («Я буду дома сидеть, а он (они) будут меня содержать»). Американский же феминизм заботят другие проблемы — отсюда бытующие в обществе неадекватные представления о нем и о феминизме вообще («Феминистки — это те, которые против мужчин»). В этом смысле позиция Пальи, отстаивающей сексуальную свободу и отводящей женщине первое место в любых отношениях между полами, наверняка найдет множество приверженцев (точнее — приверженок?). Так, автор статьи почти уверен, что по трем обсужденным в статье вопросам (проституция, изнасилование на свидании и порнография) подавляющее большинство российских женщин, особенно молодых, выскажут полное согласие с ее позицией.
Останавливает, впрочем, одна мысль: если бы в Москве Палье удалось стать культовой фигурой, то — в силу какой-то странной аберрации — она наверняка предстала бы в сознании рядового читателя как «американская феминистка», то есть представительница того самого американского феминизма, который сама она столь сильно не любит. Впрочем, этот парадокс был бы всего лишь еще одним в длинной цепи противоречий, которыми опутана Камилла Палья: антифеминистка среди феминисток, теоретик среди художников и художник среди теоретиков.