и традиционный символизм (и то, и другое напрямую связано с учением о божественных Именах) уже, как правило, игнорируются.
В самом деле, можно говорить о деградации в рассматриваемый период на Западе действительного метафизического познания - либо в этот аффективный «мистицизм», либо в сухую «негативную теологию» официальных богословов (впрочем, две эти «крайности» связаны между собой). Кульминация первого -поэзия мистика XVI века Хуана де ла Круса (которую, по словам вышеупомянутого французского критика, вполне можно проиллюстрировать «Экстазом Св. Терезы» Бернини и живописью Эль-Греко); пример второго - во многом сходное непонимание и перетолкование учения Дионисия Ареопагита философом Варлаамом Калабрийцем. Заблуждение варлаамитов констатировали богословы восточной Церкви, где ничего подобного ни западному мистицизму, ни поздней схоластике, просто-напросто не было, по крайней мере, до конца XVII века. Добавим, что, по сути, именно это глубинное расхождение - рассмотренное на
знаменательном Констанстинопольском соборе 1351 года - подлежит формальному и окончательному к тому времени расхождению Церквей.
Весьма показателен и небывалый всплеск колдовства в западном мире, непосредственно вызванный популяризацией низших магических практик; папские буллы 1318 - 1330 годов и многочисленные судебные процессы в городах Франции, в том числе Париже, знаменуют начало «охоты на ведьм» (с «Ренессансом» принявшей невиданный размах, пропорционально распространению колдовских практик). Общую тенденцию, напрямую связанную с непониманием и утратой руководящих принципов сверхиндивидуального порядка, можно охарактеризовать одним словом: эмпиризм. Таким образом, речь идет о стремительной деградации всего корпуса традиционных наук - по мере того, как номиналистические тенденции способствуют развитию «наук» экспериментальных
R
(отметим для сравнения феномен «суфлерства» в алхимии); и хотя в течение XIV
17 Константинопольский Собор 1351 г., объявленный «развертыванием» VI
Вселенского собора, как известно, провозгласил учение св. Григория Паламы о нетварных
энергиях исконной и неотъемлемой частью церковного Предания.
18 См. интересную в этом отношении работу: Paque R. Le Statut parisien des
nominalistes. — P.: P. U. F., 1985. — Можно без преувеличения сказать, что выражением
века и последующих столетий продолжают создаваться высокие образцы традиционного искусства, можно констатировать стремительное омиргцение традиционных искусств: музыки (исчезают последние следы грегорианского «cantus firmus», светские мелодии еще глубже проникают в литургию), архитектуры (в костре Столетней войны догорает «пылающая» готика), искусства украшения манускриптов (с игнорированием образующего светового принципа, иллюминация вырождается в иллюстрацию; в изобразительном искусстве резко заявляют о себе натуралистические тенденции; орнамент понимается просто как драпировка). В эту эпоху на Западе традиционное образование и традиционную словесность заступают светские «культура» и «литература», смысл существования которых связан с обслуживанием третьего сословия. О поэтической традиции будет сказано несколько слов ниже; сейчас же требуется сделать, некоторым образом подытоживая вышесказанное, одно наблюдение.
Кажется, что приведенных фактов достаточно для понимания всей глубины кризиса средневековой западной цивилизации и для установления XIV века как поворотного в истории существования западного мира. Тем не менее, мы не раз имели возможность убедиться в том, что современные историографы (тем более, «культуроведы» и «литературоведы») испытывают трудности с установлением этой границы, а порой даже отказываются ее видеть! На наш взгляд, эти трудности нередко возникают по той причине, что установление конца средневековья связывается в их сознании с установлением начала так называемого «Ренессанса». И всякое затруднение должно исчезнуть с пониманием того, что как такового «Ренессанса», возрождения, просто-напросто не было, что это - выдумка, навязанная современному сознанию определенной историографической «традицией». Что, напротив, речь идет преимущественно об отрицании и забвении и что те пагубные «ренессансные» процессы, которые имели место и в XII, и в XIII веке, в XIV веке привели к падению традиционной цивилизации и кризису западного мира (в первую очередь, духовному кризису, но также и к чудовищной деформации общественной ментальности); что это резкое отклонение, как и
номинализма является обыденная современная концепция реальности и вообще видение мира как собрания вещей, материальных форм, «голых» фактов (ср. англ. monitoring).
\
питавший его дух отрицания, в последующие столетия только усиливалось, в полной мере проявившись в «Реформации» и «Просвещении» и, видимо, приняло непоправимый характер. Что же касается истории отклонения, то в качестве его основных вех нами были указаны «реформы» Филиппа IV, начало Столетней войны, Великая схизма19.
Обращаясь теперь к западной поэтической традиции, интересующей нас здесь в первую очередь, отметим следующее: то, что протестантская историография и «литературная критика» (точка зрения которых, несомненно, доминирует в настоящий момент) приветствует как «формирование национальных литератур», по сути, было «овнешнением» и постепенной деградацией этой наднациональной традиции - на которой обозначенные выше тенденции не могли не сказаться самым пагубным образом. Среди основных черт западной поэтической традиции, конечно, имевшей и свою региональную специфику, можно также назвать (2) принципиальную анонимность (в противоположность последующей индивидуальной и «авторской» литературе)20; (3) преимущественно устный характер бытования (живое слово не имеет вид «литературного памятника» и может не фиксироваться на письме)21; (4) сакральный метафизический характер и возводящий апагогический потенциал, присущий поэтическому «деланию»; (5) синтетический, интегральный и интегрирующий характер: западная поэтическая
1 Какое-то из этих событий можно признать поворотным: сыгравшим ту роль, которую в истории болезни играет криз... Таким образом, на обломках средневековой цивилизации, почти полностью преданной забвению, сформировалась цивилизация нетрадиционная, обращенная исключительно в сторону чувственного мира, цивилизация modern.
20 Заметим, что речь идет о такой Анонимности, которая отнюдь не требует от
поэта держать свое имя в тайне; но только кто сказал в традиционной словесности не
значит ровным счетом ничего по сравнению с тем, что сказано, и каким образом.
21 К примеру, многие дошедшие до нас «аллитерационные» поэмы относятся ко
второй половине XIV в., то есть тому времени, когда древняя поэтическая традиция уже
сходит на нет; так, можно предположить, что «возрождение» аллитерационной поэзии, о
котором говорят современные критики - хотя очевидно, что поэзия этого рода бытовала и
ранее, преимущественно устно и не нуждаясь в фиксации, - напротив, было ее «лебединой
песней»: экстериоризацией по причине растущего непонимания смысла ее существования
(как это подтверждает небезызвестное run, ram, rufj\. Чосера) и окаменением; так, в какой-
то мере уже можно говорить о «стилизациях» и даже «течениях», но все же нет никакого
основания рассматривать эту поэзию как индивидуальный авторский «феномен».
традиция как область традиционной словесности зиждется на универсальных незыблемых принципах, наднациональных, надъязыковых и даже, во многом, надрелигиозных222. Это касается и ее социального функционирования: поэтическая традиция поддерживается и поощряется аристократией (имеют место нормальные для традиционного искусства отношения покровитель - ремесленник), и в то же время питается «герметичными» сюжетами, мифами, или символами, верным хранителем которых выступает низшее сословие; «двухуровневая модель», разделяющая «знать» и «простой народ», будь то в религии («народная религия» -«религия аристократии»), поэзии («простой ремесленник» - «творец») или иных областях, пока что не имеет своего смысла существования24. Наконец, отметим, что в рассматриваемый период на фоне крушения феодальной системы и «централизации» власти, с укреплением среднего сословия и становлением специфически городской литературы, западная поэтическая традиция, естественно, укорененная на местах, начинает несколько уничижительно характеризоваться как провинциальная, хотя, по сути, в силу своего универсального и синтетического характера, она (6) в высшей степени центральна25. В Англии XIV века эта традиция как определенная норма географически отступает под натиском
Так, высокие образцы поэзии могли создаваться одновременно и на латыни, основном языке западной цивилизации, и на местных диалектах (так как, по сути, все эти формы были только выражениями основного Языка христианской цивилизации, отвечающими тем или иным задачам); в качестве самых известных примеров приведем работы Данте или Д. Гауэра.
23 Очевидно, что в случае западной цивилизации поэтическую традицию
вдохновляет, главным образом, Христианство, хотя, нельзя не учитывать региональные
особенности (к примеру, для Испании - влияние Ислама и Иудаизма; для Англии и
Франции - отголоски кельтской традиции). В то же время, мы полагаем, что, по своей
сущности, она имеет надрелигиозный характер - именно в силу универсальности
метафизических принципов и выражающих их символов, мифов, притч (в этом отношении,
показательна серия произведений о короле Артуре). Поэтому в своей глубинной основе
поэтическая традиция - ни западная, ни восточная.
24 Неприменимость этой модели (порожденной, очевидно, протестансткой
ментальностью) для традиционной цивилизации показано английским критиком Питером
Брауном (см., в частности: Brown P. The Rise and Function of the Holy Man in Late Antiquity
II The Journal of Roman Studies. Vol. 61. - P. 80-101); впрочем, эту модель не следует
смешивать с различениями по принципу «сакральное» - «профанное» (напр., courtoisie -
villainie).
25 Или, еще точнее, центростремительна; тогда как городскую «литературу»,
тяготеющую к индивидуальному и внешнему, напротив, характеризуют центробежные,
собственно провинциальные тенденции.
новомодных и смешанных, «авторских», форм все дальше на северо-запад, и к XV веку ее очаги остаются в Шотландии... Онтологически же она повсеместно уходит вглубь - в некотором смысле зарывается в землю, сохраняясь отнюдь не в среднем, но в низшем сословии как «фольклор». Она не исчезает вовсе, но перестает быть нормой; отголоски этой традиции будут слышаться в той или иной степени в творчестве многих поздних западных сочинителей; и здесь можно отметить такую закономерность: чем «ученее» были эти люди - тем менее понимали заложенные в ней глубинные принципы и тем более искажали (в соответствии с новейшими «веяниями»: «философскими», «литературными» и прочими) то малое, что могли уловить. Не имея сейчас возможности развить все эти замечания, которые не являются чем-то новым, но все же требуют вдумчивого отношения, мы подробнее остановимся на некоторых из них в последней части, когда будем говорить об искусстве сочинителя рассматриваемого трактата.
Но можно сказать уже сейчас, что если средневековая поэтическая традиция как единое целое не получила должного освещения в современном литературоведении, то только вследствие абсолютной неприменимости точки зрения этого «ведения» к изучению этой традиции. Действительно, эта точка зрения (являющаяся, как было замечено, точкой зрения протестансткой историографии par excellence), в целом, напротив, сориентирована (1) на национальное (поиск «национальных особенностей» в ущерб универсальным принципам подлежащей традиционной формы, например, Христианства), (2) индивидуальное, понимающееся как «оригинальное» (отсюда, к примеру, -настоящая мания установления «авторства» и «авторского своеобразия», составление «психологических портретов» сочинителя и психологизация его творчества, вместо рассмотрения универсальных символов и принципов сочинения); (3) она имеет дело с документами и рассматривает произведения, в той или иной степени, как фиксированные памятники, своего рода «моиады» (здесь «литературная критика» особенно сближается с официальной
Что следует рассматривать, опять же, на фоне иерархического кризиса и нарушения гармоничного взаимодействия между сословиями в позднее средневековье и новейшее время.
историографией); она по определению - (4) светская и профанная, так как в ее основе - протестантское допущение «свободной интерпретации»; и вполне естественно, что рассмотрение общественно-политических смыслов некоторого произведения, как правило, подменяет рассмотрение его осевого, символического и метафизического назначения; она (5) аналитическая и дезинтегрирующая (внимание уклоняется на детали, «особенности»: национальные, языковые и пр.); и она - таковая сама по себе, поскольку обладает лишь мнимым единством и, в общем, представляет собой мнения индивидов или общностей, испытывающих влияние тех или иных индивидуальных же философских систем, в то или иное время. В официальных научных кругах эта точка зрения до сих пор имеет претензию на центральность, хотя в последнее время доводится до абсурдного29: наконец, обнаруживается (6) ее подлинный центробежный характер, и в этом стремлении к полному рассеянию30 она не может не рассыпаться в самообличении и самопародии (правда, достичь полного предела в рассеянии в принципе невозможно).
Таким образом, даже на основании этих кратчайших характеристик нельзя не отметить радикальное расхождение по всем пунктам. И можно утверждать, что вышеозначенная точка зрения - присущая литературоведению как таковому -абсолютно неприменима к рассмотрению традиционной словесности по той простой причине, что она в высшей степени антитрадиционна31 и, в сущности, эфемерна: мы хотим сказать, что, сама по себе, это - точка зрения ничто. Впрочем, сопоставляя две перспективы, можно отметить, в схоластических терминах,
Показательны высказывания в духе: «Англо-саксонская поэтическая традиция... в течение долгого времени была обречена на устное бытование»; «многие произведения [написанные в XIV в.] так и остались анонимными, хотя их создатели достигли высокого поэтического мастерства» (Бетаки В. Сэр Гавэйн и Зеленый Рыцарь. - М., 2003. - С. 108, С. 114).
28 То есть принципиальных особенностей того или иного слова, непосредственно
относящихся к смыслу его бытия и по сравнению с которыми все остальное - простые
акциденции.
29 К примеру, в новейшей критике «поиск авторского своеобразия» сужается до
предела, сосредотачиваясь на области телесного!
30 Так, забвение автора, произошедшее в «крайнем» литературоведении XX в. было
только предельным выражением забвения Автора эпохой «Возрождения».
3 Будучи, как раз, порождением тех самых процессов, что привели к профанизации и глубочайшему кризису западного традиционного общества и западной словесности.
деградацию от сущностной анонимности некоторого ведения, допускающей разнообразие взаимодополняющих точек зрения, — к субстанциальной безликости; от богословской оригинальности - к пространной «оригинальности» индивидуальных противоречивых мнений; от подлинной текстуальности, - к так называемой «интертекстуальности» 2.
И, на наш взгляд, было бы, так сказать, полбеды, если бы последняя из отмеченных точек зрения не переносила все свои мнимые «достоинства» в, таким образом, совершенно незнакомую и чуждую ей область, то есть область традиционной словесности (но занималась тем, что ей по праву принадлежит, а именно профанной «литературой», какая имела место в поздней античности и появляется на волне «Ренессанса»), Однако ученое «литературоведение», прежде всего в своем анго-саксонском варианте, активно берется за рассмотрение, или, скорее, пародирование последней - именно потому, что не различает границ33. Мы не можем упрекать светских критиков и историографов за практически полное невежество в области традиционного символизма и метафизики, с чем связана абсолютизация исторической точки зрения и чему причиной, опять же, заведомо номиналистический подход к слову, к Имени34; за отождествление ментальносте современного западного человека с совершенно иной ментальностью человека средневекового. Но мы должны сказать четко и ясно, что все вышеотмеченные расхождения - следствия главного и глубочайшего: расхождения перспективы чистой интеллектуальности и «перспективы» рациональности, заблуждающейся
32 Как бы ни характеризовались основные этапы становления «изящной литературы» и «литературной критики», все они, в той или иной степени, выражают одну и ту же тенденцию, одно и то же отклонение; по сути, между традиционной словесностью, филологией, и «литературой», со всеми ее производными (сам термин распространяется в XVIII в.), нет никакой общей меры.
33 Вот, пример «нормализованного» смешения понятий: «Строгого различения между этими двумя терминами [литература и словесность] делать не следует, и почти всегда можно одинаково употреблять тот и другой. Если же все-таки доискиваться разницы в их значении, то первый будем относить к произведениям писанным, а другой - к устным». -Тем не менее, далее тот же автор пишет: «В известном смысле, всякий говорящий - тем самым ужо словесник, литератор» (Ю. Айхенвальд. Литература и словесность // Словарь литературных терминов. Т. 1.-М., 1925).
34 Более того: «реальное» в современных «литературоведческих» работах, как правило, выступает синонимом «чувственного», а под «реальностью» - имеется в виду только чувственная реальность!
насчет дальности своего действия; как антиинтеллектуальная, последняя точка зрения просто не имеет под «собой» никакого основания.
Отмеченное расхождение будет так или иначе затронуто в настоящей работе уже вследствие того, что оказывается в центре нашего внимания, а именно религиозные и в той или иной степени «мистические» произведения XIV века, написанные прозой на английском языке. Все они интересны тем, что более или менее отражают противоречивые тенденции переходного времени, в которое написаны. Из этих сочинений современным критикам наиболее известны те, что принадлежат Юлиане Норической (Julian of Norwich, fl416), а также не менее популярным в XIV-XV веках сочинителям: Уолтеру Хилтону (Walter Hilton, f 1395) и Ричарду Роллу (Richard Rolle, f 1349)35. Что же касается анонимного «Облака Незнания», то данное произведение, как мы сказали, стоит в этом ряду «несколько особняком»: во многих отношениях оно сопоставимо с работами европейских мастеров слова, принадлежавших к движениям «Друзей Бога» (gotlesfreunde) и «Сладкого нового стиля» (dolce stile nuovo), - которым не уступает ни по глубине, ни по выразительности. При внимательном прочтении несомненна также его близость континентальной прозе, появившейся одним или даже несколькими столетиями ранее («классическим» трудам представителей сен-викторской школы, св. Бернара, Уильяма Сен-Тьерри, св. Хильдегарды, Рамона Лулла). В этой связи, показательно, что возможным местом написания трактата, по предположению некоторых критиков, была Шотландия. Вместе с тем, в данном сочинении уже дают о себе знать номиналистические и собственно мистические тенденции. Добавим, что выделение указанных выше работ в отдельную группу
35 См, в частности: Rolle R. Pricke of Conscience; Idem. Form of Perfect Living;
Hilton W. Of Angels' Song; Idem. Scale of Perfection; Julian of Norwich. A Book of Showings.
Здесь же стоит, пожалуй, упомянуть перевод Библии на английский язык Уиклифом и его
сторонниками (1382 г.).
36 Уточняя время написания, скажем, что зарубежные критики помещают это
сочинение между 50-ми и 90-ми г. XIV в. Это делается на основании следующих
предпосылок: с одной стороны, в «Облаке Незнания» присутствуют аллюзии на теории Р.
Ролла (скорее всего, именно этого автора имеет в виду анонимный сочинитель, порицая
излишнюю эксцентричность некоторых «мистиков»); с другой стороны, У. Хилтон, во
многих отношениях следующий за Роллом, похоже, полемизирует уже с автором «Облака
Незнания» в своем позднем произведении «О песни ангелов» («Of Angels' Song»).
как «английской религиозной прозы» весьма условно; большинство произведений того времени можно по праву охарактеризовать как религиозные, и практически все, в том числе нерифмованные, - отнести к поэзии в собственном смысле слова; так, рассматриваемый трактат имеет много общего с известными произведениями Р. Маннинга, У. Лэнгленда, Д. Гауэра, Д. Чосера и других поэтов XIV века.
Следует также сказать с самого начала, что «Облако Незнания» - одно из множества произведений средневековой словесности, написанных на тему созерцания (contemplatio), о чем свидетельствует его полное название: «Неге bygynnith a book of contemplacyon, the whiche is clepyd THE CLOWDE OF VNKNOWYNG, in the whiche a soule is onyd with God»). Таким образом, «предмет» повествования, хотя оно и ведется на «низком» языке, - весьма высок; достаточно вспомнить Аристотеля, согласно которому созерцание божественных вещей составляет высшее благо человека, Фому Аквинского, писавшего, что только акт созерцания, по сути, принадлежит человеку, св. Григория Паламу, также утверждавшаго, что созерцание возвышается над всяким действием, образом жизни и размышлением40. Тематика настоящего произведения и позволит нам сделать констатации, закрепляющие вышеприведенные тезисы, которые кому-то могут показаться слишком резкими. Повторим, что наша работа не будет носить ни литературоведческого, ни строго теологического характера; она не будет экспериментальной, ни, тем более, догматической; но мы постараемся, чтобы она хоть в какой-то мере имела отношение к филологии в собственном смысле этого слова. Для лучшего понимания читателем того, о чем идет речь, мы решили
Из которых наиболее известны М. Экхарт, И. Таулер, Д. Сузо, Ян ван Руйсбрек, Э. Стагель, М. и К. Эбнер. Большинство из них также творили на народном языке.
38 Аристотель. Никомахова этика. X, 10.
39 St. Thomas Aquinas. Summa Contra Gentiles. I, 3, 36. - Согласно емкому
определению Аквината, созерцание в его сущности - простая интуиция истины.
40 Св. Григорий Палама. Триады в защиту священно-безмолвствующих. I, 3.
поместить ниже пересказ рассматриваемого слова, сопроводив его, по необходимости, краткими комментариями.
II
Краткое изложение содержания сочинения
Анонимный английский трактат, служащий предметом настоящего рассмотрения, озаглавлен «Облако Незнания» (The Clowde of Unknowing). Прежде всего, обратим внимание на то, что его сочинитель - еще и первый переводчик на английский язык «Мистического Богословия» Дионисия Ареопагита (Deonise Hid Diuinite, ок. 1380) и именно из этой работы черпает основные идеи и символы1. С другой стороны, данная им интерпретация мистического богословия не вполне традиционна, что напрямую связано с теми тенденциями, о которых шла речь выше.
Книга состоит из пролога и семидесяти пяти глав. Она открывается молитвой (God, unto whom alle hertes ben open...), задающей тон всему
■у
повествованию: здесь первый раз говорится о «сердечном намерении» (the entent of туп heart), понятии, играющем ключевую роль в богословии неизвестного сочинителя.
Работа предназначена конкретному человеку, по отношению к которому сочинитель является наставником (подробнее об этом лице будет сказано чуть ниже).
В прологе говорится о том, каким образом адресат может распоряжаться данною книгою, какому читателю она предназначена и может быть передана, а какому — нет (образцом, очевидно, служит первая глава «Мистического Богословия»); также подчеркивается, что сочинение во избежание кривотолков следует читать полностью. Дважды затрагивается центральная для данной работы тема намерения.
1 Здесь и далее английский текст цит. по: Hodgson, P. "Deonise Hid Divinite" and
Other Treatises on Contemplative Prayer Related to "The Cloud of Unknowing". - L., 1955.
2 Эта молитва встречается у Алкуина (Alcuin. Liber sacramentorum, Die Dominico,
Missa de gratia S. Spiritus postulanda).
Сочинитель дает понять, что обращается только к тем людям, кто (на взгляд адресата) положили себе всецело (by an hole enteni) «стать совершенными последователями Христа не только в деятельном житии, но и на вершине жития созерцательного». Различие между «деятельной» и «созерцательной» жизнью во Христе, проводящееся уже здесь, уточняется в дальнейшем. Книга не предназначена «мудрствующим лукаво», или «плотски», будь то люди ученые или неучи.
Первая глава начинается с обращения к адресату: «Духовный друг о Боге...»; затем повествователь различает четыре образа (или степени) человеческого и христианского жития {degrees and fourmes ofCristen mens leuyng): обычный или мирской (Comoun; in companie of thi wordely freendes), особый (Special), единичный (Synguler) и совершенный (Parfite). Замечается, что, в отличие от первых трех, имеющих начало и конец в настоящей жизни, четвертый образ жития начинается, по милости Божией, здесь (may Ыgrace be begonnen here) и не имеет конца.
С каждой последующей ступенью (по сути, речь в этой иерархии идет о степенях интеграции в Единое) увеличивается целостность {уединенность) субъекта. Речь идет об «устремлении сердца» познающего (desire of thin herte) как основной центростремительной анагогической силе и чуть ниже - о «сердечной любви», приписываемой уже собственно Богу.
Отмечается, что адресат не только, по Божией милости, поднялся на вторую ступень, но смог усвоить и третий, уникальный, образ жития (Synguler — также квалифицируется здесь как «уединенный», solitari). Сочинитель умалчивает, каким образом произошел переход на качественно иной уровень (видимо, подразумевается инициация в какой-то ее форме).
В самом конце первой главы замечается, что адресату предстоит научиться тому, как «вознести стопу любви» (lift up the fate of thi hue) и принять образ жития совершеннейший и «последний из всех». Сочинитель опирается на работу Ришара из парижского аббатства Сен-Виктор, в которой выделяются четыре «степени»
любви (De quatuor gradibus violentae caritatis), вплоть до любви совершенной (третья ступень также характеризуется словом singularisf.
Таким образом, сочинитель «Облака Незнания» с самого начала выстраивает иерархию от низшего способа бытия к совершенному (которое есть непрерывное созерцание); центральную роль в достижении этой цели он традиционно отводит сердцу4 и «сердечному устремлению». Наконец, из первой главы становится ясно, что движущей способностью сочинитель видит идеальную сердечную любовь (а не интеллект, об этом подробнее см. гл. 4), или Бога, Который есть Любовь.
Речь и далее идет о «чистой и совершенной любви» (a hue that is chaste and parfite, гл. 50), которую воспели св. Бернар и «суровый» Данте («О amor sanctus et castus! О dulcis et suavis affectio! О pura et defaectata [sic] intentio voluntatis!»5). Именно этой, «рыцарской», традиции следует автор «Облака», таким же образом сближающий любовное движение и чистое намерение (naked intent unto God, гл. 3).
Во второй главе развивается тема духовного брака и стремления (desire). Подчеркивается, что Он — ревностный Любовник (gelous louer), не терпящий иных
Неизвестный сочинитель имеет в виду и сочинение «Райская лестница» (или: «Монашеская лестница»), которое приписывалась бл. Августину (Scala Paradisi) и св. Бернару (как Scala Claustralium). В этом сочинении, предлагающем еще одно аллегорическое толкование лестницы Иакова, различаются четыре ступени, по роду деятельности христианина: чтение, или изучение божественного Писания (lectio), поучение (meditatio), молитва (oratio), созерцание (contemplatio).
Интересно, что на полях латинского перевода «Облака Незнания» картезианец Ричард Митли расшифровывает три нижние ступени таким образом: мирянин; монах или священник; отшельник или картезианец («communis status est Iaycorum, specialis clericorum, vel religiosorum, singularis solitariorum, scilicet, heremitarum anachoritarum vel precipue cartusiensium...»).
4 Как месту действия интеллектуальной интуиции, возводящей к сущностной
стороне вещей, то есть созерцания (и, стало быть, как месту внутреннего чтения): такого
мнения придерживался и Аристотель, и Фома Аквинский и другие богословы (по сути,
речь идет об «общем месте» в христианской, западной и восточной, патрологии).
«Сердечное», интеллектуальное и синтетическое познание качественно отличается от
познания дискурсивного и аналитического (вместилищем которого, также символически,
обычно представляется человеческий мозг). Образ сердца как «умного ока» (the ighe of the
soule, goostly eye) возникает в четвертой и пятой главах.