Рациональный – значит организованный наиболее оптимальным способом, что подразумевает минимизацию расходов-издержек. Когда-то у наций были пути, которыми они куда-то шли. При обсуждении таких путей появилась идея, что пути должны быть организованы рационально. Но потом пути потерялись. На их месте осталось множество программ. Тогда рациональность была объявлена самоценностью. При этом потерялось представление, рациональность - она чего рациональность, и цель была заменена средством. Х ради Х, рациональность ради рациональности – это спектакль.
И люди, которые куда-то шли, тоже потерялись.
Уничтожение самих понятий добра и зла при переходе к человейнику – это результат одномерности. Которая должна быть рациональной. И разумной... вроде бы... ограниченно, одномерно разумной.
Чтобы представления о добре и зле не мешали рационально функционировать (программам!) – нужно отменить понятия добра и зла. И в обществе, и в человеке. Существует общее инерционное движение, собрание инерционных моментов. Последнее, что можно подправить в этих моментах – это сделать это движение максимально рациональным: снизить издержки и т.д. Добро и зло – это машинно-лишние, нерациональные детали.
Разные люди становятся настолько разными, что им видится разное очевидное. Например, «смерть – неизбежна, страдание – зло», или «смерь – зло, страдание неизбежно». Общество не может быть построено на этих двух противоречащих друг другу принципах одновременно, но каждый их этих принципов для кого-то являются очевидным. Очевидно, что из этого состояния возможны два выхода – или одно, самое сильное очевидное, уничтожит все прочие, либо все варианты очевидного будут медленно сосуществовать и в этом сосуществовании взаимно аннигилироваться. Некоторые страны пробовали провести самое сильное очевидное как общее – но оно не проходило в силу тех или иных обстоятельств, и все возвращались ко второму варианту. А общим становилось чисто отрицание всего иерархичного, сложного, многомерного.
Существуют вещи, которые множеству людей просто видимы, очевидны.
Вся эта очевидность, всё очевидное основано на универсальном интеллекте.
Добро - зло
Великое – ничтожное
Прекрасное – безобразное.
Живое – мертвое
Главное – второстепенное
Общее - детали
Машина, машиночеловек не могут различать эти понятия, в отдельных случаях различают, если им вкладывали какую-то методику, но обычно на них плывут. Причем если на обычных вещах плывут часто, то на абстракциях плывут почти всегда. А культура без абстракций больше похожа на пенек от культуры.
Если возникают проблемы с установлением событий по этим шкалам, если хочется поверить алгеброй гармонию, то нужно подключить структурированность как средство идентификации. Но сам факт, что такая необходимость возникает, говорит об утрате базового понимания вещей. Если люди не могут автоматически и согласованно разносить вещи по этим категориям, то им не договориться о вещах, более сложных, чем перемещение мебели. У них нет даже базы общества.
Нет общего правила, и никто никому не может дать какого-либо общего совета. (с) Деррида
Общая тенденция: вариабельность инерционно растет. Это значит, что разброс параметров растет. Это значит, что зона формальной нормы человека постоянно расширяется. А расширяется она сначала в зону вариаций, а потом девиаций. Когда норма расширяется в зону вариаций, происходит успех. Когда норма расширяется в зону девиаций, начинается деградация. Вариабельность продолжает расти, и люди становятся разными настолько, что перестают друг друга понимать. Простые вещи теряют свои нормы границ. Люди теряют представления о вещах и не могут о них договориться. При наличии деградации, дегенерации, деструктурирования вся индивидуальность сводится к индивидуальным девиациям; а поскольку девиантов некоторых типов может оказаться много, они могут создавать даже агрессивные группы. поздняя индивидуальность массы, если можно так выразиться, ведет не вверх, а вниз, к низшему человеческому. Но если в начале своего появления эти люди с девиациями ещё могут создавать что-то в плане культуры, то к концу уровень падает и они способны только на агрессию и разрушение.
Всякое искусство смертно, не только отдельные произведения его, но само искусство. Придет день, когда прекратится существование последнего портрета Рембрандта и последнего такта Моцартовской музыки, хотя, пожалуй, и будет еще существовать закрашенное полотно и нотный лист, так как не будет уже ни глаза, ни уха, которым был бы доступен их язык форм. (с) Шпенглер.
Шпенглер пишет это про конец цивилизации, и это, конечно, верно. Но можно заметить, что язык форм, язык понимания форм, о котором здесь говорится, и так недоступен большинству в цивилизации, а прямо сейчас распадается окончательно, причем распадается не по линии смены культуры, а по линии распада базы понимания, универсального интеллекта, который лежит гораздо ниже этой культуры. Непонимание людей – это то же самое непонимание культуры, потому что люди – это ведь тоже элемент культуры, какими бы они ни были. И где эти Рембрандт и Моцарт уже сейчас?..
Семья в своей сути явление иерархическое, патриархальное. По природе и от природы. И иной, не иерархической и не патриархальной, она быть не может. В массовом необществе собственно иерархии и патриархальности больше нет, и семья - как она всегда была – она невозможна, для неё нет биологической и экономической базы. Правильно было бы от неё вообще отказаться, но массовое необщество как правило выбирает самый сложный и мучительный путь – принуждать к форме и запрещать по содержанию. Брак – это оформление, формальная, структурная сторона семьи. Как раз структурная-юридическая сторона есть, а сущностной – семьи – уже нет. Получается довлеющая над людьми форма непонятно чего, ушедшего в прошлое. И это непонятно что – оно новое, и никто не знает, как оно должно работать, нет инструкции. И поскольку все люди слишком разные, то не договорятся, то инструкции уже и не будет, мучиться и страдать по этой теме придется до конца цивилизации.
Происходит распад всех и всяких отношений в результате распада представления о том, какими должны быть отношения. Люди слишком разные. Что интересно, лучше отношения получаются у тех, кто меньше думает и больше следует шаблону – тогда шанс понимания через верность шаблону возрастает. Но для этого нужно иметь меньше интеллекта; его для всех типовых задач, с которыми человек сталкивается в цивилизации, лучше иметь меньше; он - обременение.
У массы нет критериев определять. Люди смотрят, но не видят. В том числе нет никакого чувства прекрасного или чувства великого – что есть производные от универсального интеллекта и врожденного внутреннего структурирования. И эти вещи не объяснить. И смысла объяснять нет. И даже авторитетная обезьянка не объясняет, а только утверждает.
Дискурс – это тоже машина. Дискурс относится к абстрактным машинам – к наборам правил. Это набор правил-программ, в соответствии с которыми разрешается что-то обсуждать. Дискурс-машина не позволяет находить смысл. Равно и не находить. Выход за границы дискурса означает, что обсуждения не будет. Дискурс только сначала задается; после того, как он задан и прошит в массе, он работает как программа. Дискурс начинается с усреднения, стандартизации, унификации идей и заканчивается идейным тоталитаризмом. Нельзя всех подписать на правила. Но есть правило: существует только то, о чем другие уже говорили. А то, о чем они не говорили, не существует. Когда все соблюдают это правило, возникают рамки дискурса.
Дискурсы поддерживают рамки всего, поскольку они сами и есть определители рамок. Но чтобы люди понимали рамки, люди должны быть достаточно одинаковыми, как минимум достаточно одинаковыми, чтобы находиться в этих самых рамках. Но люди разные слишком сильно, и рамки дискурсов разрушаются. В церкви служит трансвестит-женщино-сатанисто, но большинство не реагирует, только у кого-то индивидуальная истерика. Всем всё равно, поскольку люди настолько разные, что не могут прийти к общему в достаточных для психоза количествах. А когда такое наблюдается во всех областях - всем все становится все равно везде и во всём, толерантность становится полной и переходит в равнодушие, а равнодушие вызывает состояния пустоты и усталости.
Если судьба людей по жизни не тащит, то они вообще не понимают, как им жить. Если об этом задумываются. что редко. Для жизни нужен УИ, чтобы ее понимать. Не всем – только некоторым, ведущим; но увы, масса не признает ведущих, поскольку не признает иерархий. Люди не поймут, им нужна команда. А среди равных команду дать некому, никто не знает, как жить, и никого нет – кругом одни машины. Машины тем более не знают.
Цивилизации кончают самоубийством. (с) Тойнби. Жизнь в поздней цивилизации построена настолько античеловеческим и машинно-ориентированным образом, что даже простое воспроизводство населения становится невозможным. Структуры заполняют все пространство (и социальное, и интеллектуальное) и свобод не остается. Далее – человейник, еще далее – ад человейника и смерть человейника.
Цивилизационная система не может быть реализована без вырождения. Вырождение оказывается неотъемлемой частью цивилизации. Это вырождение встроено, это не дефект, который был допущен. Нельзя как-то цивилизацию улучшить, чтобы его избежать. Чтобы его избежать, цивилизация должна быть иной принципиально. Намного более иной, чем мечтали коммунистические и прочие утописты.
Зачем всё это мировое зло делается? Ответ: низачем. Специалисты – это машины, они не понимают и не поймут, что они делают и что они делают не так, потому что не знают, зачем они это делают. Они просто делают. Сам вопрос смыслов их деятельности находится за рамками их дискурса-разумения.
Поздняя цивилизация пребывает в состоянии инерции, где все инерционные потоки переплетены. В результате попытка решения какой-либо проблемы предпринимается инерционными методами, т.е. тем же образом, каким проблема была получена. Попытка может быть начата реализовываться в любом направлении, но далее она постепенно придет к направлению инерционных потоков.
Шпенглер: стадия культуры сменяется стадией цивилизации. Следствие из Шпенглера: цивилизация есть отрицание культуры. В том числе цивилизация есть уничтожение культуры всеми возможными промышленными и массовыми средствами; потому что отрицание промышленными и массовыми средствами и есть уничтожение.
Страшнее стадии смерти цивилизации только стадия посмертного существования цивилизации – когда внешние силы поддерживают систему, или система слишком велика и какое-то время проваливается «вовнутрь» себя.
К моменту победы цивилизации над культурой побеждают и вообще остаются системы административно-машинные, вроде Рима, Англии и США, в противовес системам культурно-человеческим, вроде Греции, Франции и Европы. Это в явном виде; в виде более-менее смягченном этот процесс происходит и внутри каждой цивилизации, и внутри каждого общества.
Цивилизация в своем конце – почти полная противоположность цивилизации в своем начале. Хотя и начало цивилизации обычно тяжелое, конец – тяжелый и безнадежный. Для простого человека в истории цивилизации есть только маленький светлый участок – сразу после середины пути, «золотая осень».
К пониманию машины
У машины проблем нет, на то она и машина. Проблемы есть у людей, которые прыгают между шестеренками и не могут понять, что вообще происходит.
Непонимание машины происходит в том числе из-за несоответствия накопленной информации – в наследии цивилизации 99% говорится о человеческом, и только 1% - о машинном. На самом деле в конце пропорция обратная.
Главные вещи, необходимые для понимания, применяется везде и всегда: старого мира наций больше нет; людей ничтожно мало, все двуногие превращены в машины.
Слово «масса» предполагает не только бесформенность, оно предполагает еще и множественность, неисчислимость.
Людей в поздней цивилизации – единицы, и они не нужны. А машины – громадны, многомиллионны; бросая им вызов, желательно иметь представление о соотношении размеров.
Немногие осознающие личности могут только смотреть на ряды машинокормушек для машиноскота, тянущиеся в планетарных масштабах. Сделать с этими кормушками ничего нельзя. Сделать что-то можно только с собой, и то это очень сложно.
Жизнь людей в поздней цивилизации – это жизнь между шестеренок машины, в которой водятся хищники.
Главное в цивилизации – это движение многомиллионных масс к точкам естественного их притяжения. Второстепенное – это воля людей, которые хотят что-то сделать. Всё равно что. Порядки несоизмеримы.
В цивилизации противостоят главное и второстепенное, глубинное и наносное: цивилизация уничтожает среду обитания, а природоохранительный психоз, каким бы мощным он ни казался – это только психоз, это второстепенное и наносное, несоизмеримое по размерам с глубинным.
Смыслы и идентификации
Можно представить такой тест Анти-Тьюринга: выявить, является ли представленный человек человеком или машиной.
Первая проверка на машинность – это смыслы и смыслогенерация. Машины есть средства, и потому на смыслах плывут.
Вторая проверка – это ответы на моральные вопросы, машины не разбираются в вопросах морали. Не отличают добро от зла, мерзавца от подлеца и т.п.
И третья - машина не может выйти за пределы рамок дискурса, и сам дискурс для нее служит программой.
Способность порождать смыслы качественно отличает человека от животного. (с) А. Пелипенко.
Можно добавить – понимание, дешифровка чужих, наблюдаемых смыслов должна предшествовать смыслогенерации. И еще: большинство заявленной смыслогенерации оказывается бредогенерацией.
Прежде чем прийти к смыслогенерации, нужно пройти стадию смыслопонимания. Машины и в смыслопонимании буксуют.
Смысл – это критерий для отличия людей от машин.
Страшен автомат — машина в подобии человека. Не страшнее ли человек — в полном подобии машины, т. е. без смысла и без воли? (c) З. Гиппиус.
Смыслогенерация – это слишком человеческое. Машины не могут генерировать смыслы. Потому что машины – средства.
Машина-программа отвечает на вопрос «А смысл?» словом «Надо!» Или не отвечает вообще, выдавая лукавый (верный по форме, пустой по сути) набор слов.
Попытка осмысления обычно оборачивается только рационализацией.
Изначально машинные системы живут унаследованными смыслами и могут их сформулировать. А потом мир меняется и смыслы утрачиваются. Можно сказать, что у машин их смысл задается им до их возникновения. И они его не могут сформулировать.
Почти всё, что отличает человека-машину от человека-личности, подходит для отличия любой системы-машины от системы-личности. Системы-личности приобретают личностные качества только постольку, поскольку в них есть люди-личности.
В постмодерне вопрос «А смысл?» вызывает в лучшем случае недоумение. Обычно он считается еретическим и вызывает истерический страх, в глубине которого осознание бессмысленности постмодерновой событийности.
Какой смысл дает цивилизация? Обычно говорят, что она дает жизнь. И в этом ее смысл. Что люди просто живут. Но ведь это не верно. Цивилизация дает только смерть. Цивилизация сначала уничтожает человека по частям, потом уничтожает его полностью, а потом уничтожает всё, что этот человек произвел. Цивилизация есть аннигиляция человека и человеческого, и это видимый факт.
Смысла в машинной системе нет изначально, есть только обломки смыслов унаследованных. А когда эти остатки проходят, смыслов не остается совсем, и единственное, что видится в действиях системы как смысл – это издевательство над людьми. Конечно, на самом деле такого смысла нет, и никакого нет, но это единственное, что видится.
Периодически возникает вопрос: как организовывать жизнь? Обычно дается ответ – рационально. Но из понимания выпадает момент, что рационально-человечески и рационально-машинно – это разные рациональности. Рациональности нужна формализация, формализации нужны критерии, и эти критерии разные для разных задач. Поскольку общество к моменту появления вопроса уже машинизировано, рациональность оказывается машинной, а не человеческой. Рационально оказывается таким образом, чтобы машинный процесс получил максимум эффективности. И в результате выходит рационально ради функциональности и функционально ради рациональности. Что формально не совсем принцип спектакля «Х ради Х», но Х ради У, а У ради Х. Можно еще элемент добавить, например ту же эффективность. Но будет все равно замкнутая на себя схема, хотя и многоуровневая, но все равно тавтология. Рациональность – это средство для смысла, а не смысл.
Люди и массы
Специалисты-рекомбинанты подсовываются людям в качестве примера для подражания, примера успеха. Но специалисты-рекомбинанты уникальны, и подражание им приведет не к положительным результатам, а к разочарованиям. Это всё равно, что людям подражать птичкам, чтобы летать.
Чем больше система, тем больший идиот может ею руководить. Поскольку чем больше система, тем больше она машина, и чем больше, тем вероятнее, что она старее, и снова тем больше она машина. И следствие – большой системой может руководить любой чиновник. От перестановки чиновников с одной руководящей должности на другую меняются ресурсы чиновников, а не свойства систем. Тем более что у переставляемых чиновников-мандаринов-машинок никаких частных свойств нет.
Живые общества и социальные машины могут взаимодействовать. Общества могут влиять на машины, но только в том случае, если они соразмерны. Общества могут противостоять кланам даже при превосходстве кланов (иногда). А кроме кланов и обществ ничего и нет.
Масса громадна. В постмодерне много говорится об одиночестве. Вроде бы людей больше, чем когда-бы то ни было – и вдруг одиночество. Но это одиночество – удел очень немногих, как выясняется, удел ничтожно малой части людей. Для людей основной массы одиночества нет, но не потому, что у них такая насыщенная жизнь: у них несколько иное понятие одиночества – без метафизической и прочей тоски. Собаки тоже воют, когда скучают по хозяину. Но если им дать минимальное развлечение – всё, проблема прекращается. Многие люди, глядя на работу скучающих охранников, понимают, что так бы не смогли; и действительно бы не смогли. Простые системы имеют свои достоинства, а сложные – свои. И одиночество у них очень разное. Например, простым массовым людям даже представить сложно, что такое «одиночество в толпе».
Так откуда одиночество в многомиллионном мире? А нет никакого многомиллионного мира людей; есть много миллионов человекомашин, а люди между ними просто теряются и забывают, как вообще человека можно найти и как он выглядит. А многомиллионная масса даже если когда и чувствует одиночество, всё равно его не выражает, поскольку не обладает средствами выражения.
А где не масса, а кто не масса? Массу можно представить в следующем виде: большой круг – это масса. А по краям его, внутри круга есть маленькие кружочки. Это группы людей массы, объединившиеся по своим уникальным параметрам и интересам. В том числе по интересу «мы против массы». Но масса – это все. Чтобы выйти из круга, нужно что-то построить. И факт свершившегося построенного будет как раз говорить о том, что есть не масса. А до того «восстание против массы» протекает в пределах этой самой массы. Но это нормально для его первой стадии. Любые территории свободы начинаются с отсутствия территории свободы.
Мир людей в городе обычно состоит из нескольких человек, в основном изображающих из себя людей, потому что они где-то услышали о людях и им захотелось людьми быть. Все остальное обычно машинерия. Грустно жить человеку, который не нашел себе такой мирок.
Масса всегда, во все времена была основным, базовым элементом человечества, его подавляющим элементом. С тех пор, как земледелие как процесс начало выводить для себя человека в качестве вспомогательной машины, в качестве рабочей скотины. И над этой массой периодически возникали общества-надстройки, которые и задавали человечеству какое-то движение. Аналогично индивидуальное человеческое сознание является надстройкой над животным, так и общество является надстройкой над массой, изначально крестьянской. Общества-надстройки возникали, но никогда они не достигали массовых чисел количественно, их успех был обусловлен только их организацией. При изучении процессов развития общества обращение к вопросу взлета и падения специалистов особенно важно, поскольку прогресс специалистов более относится к надстройке над массой, и только потом этот прогресс опрокидывает надстройку в массу.
Культура возникает в стороне от массы (приверженной механицизму скотины) как проявление общества – нового живого организма, и после того, как это общество оказывается не в состоянии справиться с новым механицизмом, которое оно само создает в благих целях – механицизмом насекомого – возникает цивилизация. Культура и общество не заканчиваются сразу, но начинают идти к концу.
Механистическое побеждало человеческое, это судьба цивилизации. Человек оказывался функционален ради рациональности и рационален ради функциональности. Реально это почти произошло, человеческое – это ничтожные доли процента реальности. А большинству людей не нужны, и даже более, их раздражают даже эти оставшиеся проценты, когда они их наблюдают. Человек механистический – этот подвариант был в большинстве всегда, просто не всегда он определял бытие всех людей. Кстати, и то, что он бытие определяет, и вызывает у людей некоторое раздражение. Скотина есть всегда; но когда ей управляют – это кажется нормальным, но когда она управляет – людям это не нравится. Людям, но не скотинам и не машинам. Отсюда и идея победившего восстания машин и нового восстания против машин. Что, впрочем, будет равно восстанию против масс.
Проекты желательно уметь разделять на массовые и немассовые; по размеру, по охвату. Продвижение массовых и немассовых проектов требует разных качественно технологий, одни для других скорее не подойдут. Кроме того, для управления массовыми проектами нужна сила; она может быть выражена во власти, в деньгах, но еще, что особенно часто применялось – в обществе, если такое есть, в обществе, задающем пример. Именно «применялось» - у поздних обществ слишком мало энергии, чтобы следовать за интересными примерами, хватает только на зрительство.
Молодые люди в период созревания часто конфликтуют с машиной, поскольку гормональная перестройка организма вызывает повышение активности, в том числе человеческого начала. Они проявляют активность и натыкаются на структуры. Если это принимать в расчет, если об этом знать, то число скормленных машине молодых людей уменьшится.
С годами человек сам превращается в машину, поскольку у него накапливается инерция привычек и мышления, вырабатываются программы, а способности к генерации нового снижаются. И человеческие структуры по этой же схеме превращаются в машины со временем.
Можно даже взять за правило – анализируя любой феномен, любое жизненное явление, сразу делить его на части программно-машинную и человеческую. В том числе и человека. Чтобы не получилось, как в известном фильме: пели-приседали, чтобы скидку получить, а «женщину вынули, машину поставили». И это случается гораздо чаще, чем кажется; очень часто люди что-то делают, стараются, продвигают проект – а в ответ тишина: машины не поняли.
Большинство человеческих реакций и заявлений – это чисто машинные реакции. Люди думают, что это они это придумали, а им в голове человека вынули, машину поставили. Или не вынимали, его там, бывает, и не было.
У машины не может быть морального отношения к человеку, тем более к противнику системы. У нее вообще нет морального отношения, она машина. Поэтому к любым противникам машинная система относится как к бешеным собакам, допуская только одно решение – уничтожение. Причинение максимальной боли обычно приветствуется, поскольку это причинение служит как превентивная акция дрессировки. Причем если все враги высшей степени уничтожены, система начинает точно так же уничтожать врагов следующей степени, и так теоретически до полного уничтожения населения.
Крестьянин просто произрастает, как растение (с) Шпенглер. И вся его жизнь основана на принципе произрастания: он фиксирует и реагирует, но слабо, по-растительному. Что в начале, то и в конце, и современный человек массы – это тот же крестьянин, ведущий растительную жизнь и растительно реагирующий на внешние раздражители. В начале культуры крестьянину в каких-то обычно внешних целях прививается мораль. Затем эту мораль в нем проращивают, добавляя культуры. Он поднимается над этой растительной жизнью, создает город, потом цивилизацию, а потом, истратив на это все свои качества, исчезает. Он не возвращается в крестьянство – горожанин, ставший человеком массы, не может более вернуться в пространство, которое он же и уничтожил. Новое крестьянство возникает из минимально затронутых цивилизацией людей. К сожалению, в современном мире невозможно установить, как происходил процесс первого цивилизационного прорастания культуры, или хотя бы автономный процесс. Все процессы были преемственны от прежних, и культура прививалась людьми, сохранившими её от прежней цивилизации. Кстати, эта преемственность и приводит иногда к ошибочной идее, что цивилизация или была и есть одна, или что она идет с древнейших времен, не прерываясь.
У Шпенглера крайне гуманные формулировки. Конечно, крестьянина можно сравнить с растением. Но будет более похоже, если сравнить его со скотиной. Скотина всё-таки выше растения. «Дай, Боже, скотину с приплодом, а детей с примором». (с) Народное.
Скотина – это, конечно, сумрачная зона для понимания человека. Потому что она – страдающая машина, чего быть не должно. Но в ней всё начинается, и в ней всё и заканчивается. Насекомое в человеке оказывается не столь живучим.
Путь свободы
Путь качественного и количественного расширения собственно человеческого начала – это путь расширения зоны свободного выбора - как количества этих выборов и как качества этих выборов.
Люди делают выбор, люди транслируют выбор. Все остальное прочее вращается вокруг этого выбора и систем обеспечения-реализации этого выбора. Система обеспечения выбора – это система обеспечения свобод и структур.
Жизнь человека – это перманентный процесс реализации свободы выбора. Человек реализовывается как человек именно в процессе выбора.
Машина не реализуется, а выполняет программу и выбор у нее прописан программно.
Там, где нет выбора, там нет человеческой реализации и по сути нет человека, там машина.
Природа изначально машинна, человек, поднявшийся над природой – нет, он отвергает машинность ради свободного выбора.
Человеческое – это всегда осуществлять выбор; и для того, чтобы осуществлять и далее декларировать выбор, сам выбор, саму возможность выбора, систему свободного выбора нужно тоже осуществлять, декларировать и защищать.
Эта система свободы противопоставляется как системам чисто механистическим (насекомым), так и системам животное-это-машина. Тогда зверь и скотина оказываются уровнями пути к системе свободы; и сложно сказать, что дальше от свободы – насекомое или скотина.
В основе выбора лежат «добро-зло», «хорошо-плохо», «прекрасно-безобразно», «причинение страдания – отказ от причинения страдания».
Процесс развития жизни людей – это изменение системы жизни в сторону реализации большего числа свобод. (Расширение зоны свободы).
Для реализации большего числа свобод нужно большее число структур. Тогда процесс развития жизни людей – это увеличение числа структур.
Свободы и структуры отрицают друг друга и находятся в постоянном движении; сложная задача состоит в обеспечении роста числа свобод при росте числа структур.
Тогда процесс деградации жизни людей – это сокращение числа свобод. И еще процесс деградации – это утрата структур; тех структур, которые есть опоры высших свобод.
Машина создает для человека клеточку, в которой он должен быть. Если человек плохо соответствует клеточке, машина его наказывает. А если машине не удалось создать клеточку для человека, этого человека машина наказывает за это постоянно.
Поздние люди не против следовать по конвейеру от школы через работу к могиле как образцовые машинки, шаля в определенном, предписанном диапазоне. Проблема в том, что мест на этом конвейере тоже не хватает. Система выкидывает людей с конвейера и за это считает их преступниками. Само понятие вины сначала размывается, а потом теряется – как и все понятия.
Машинные системы не любят неожиданностей и логично стремятся к предопределенности. Чтобы заранее знать, например, кого награждать, а кого наказывать, выбирается самый простой вариант: богатых – награждать, бедных – наказывать.
Машинное – это очень старое проявление – животное; и машинное – это очень новое, постчеловеческое-массовое. Машинное – это до-моральное, и машинное – это после утраты морали. Снова оказывается что в начале, то и в конце.
Машина – это взбесившаяся материя. Ее заклинали к повиновению, а она вышла из-под контроля. Причем вышла везде, и в самом человеке тоже.
Материя против сознания, против духа и против души, если в последнее кто-то еще верит.
Большая машина убивает всё человеческое в людях. Маленькая внутренняя машина убивает человеческое внутри человека. А лишенные всего человеческого люди жить не могут и не хотят, потому что жить без человеческого невыносимо мучительно. Конечно, можно пойти и дальше и постараться уйти от человеческого вообще – но это уже будет уровень клиники.
Машина – посредник в аннигиляции человека и человеческого. Причина в самом человеке, в том что человек еще не решил этой задачи – как разорвать круг вырождения. Глобальный прогресс можно определить именно как путь к этому решению.
Ужас не в падении цивилизации. Ужас в её существовании. Её существование – это пустота и безысходность. Кроме падения, ничего интересного не ожидается.
Первые цивилизованные люди, увидев издержки цивилизации, начинают строить города-сады. Проходит буквально несколько поколений, и всё последнее, что остается от природы, поздние цивилизованные люди уничтожают не просто так, поскольку-постольку, а с душой, с каким-то остервенением, с ненавистью к проявлениям этой жизни.
Аттрактор массы – пустыня; масса перерабатывает через потребление всё сущее в пустыню. Обычно под рэпчик или матерные частушки. Что, впрочем, сливается в одно.
Человеческое проигрывает машинному и исчезает: неконкурентоспособно. Людей не остается, люди не нужны, недостаточно эффективны; и это судьба цивилизации. Остаются развалившийся минарет, осыпавшийся дувал, пересохший арык и ни единого дерева.