– На земле до Вавилонской башни был один язык.
– Англ?
– Бат вай???
– Папа говорит, это сам главн язык!
– Не англ
– Китаёз? Япоёз?
– =^·^= Нэко, почему????
– На кит больше всего людей говорит! А яп – самые умн!
– Не. Другой язык. Его больше нет.
– Это хорошо что нет!
–???????
– Меньше в школе учить!!!!!!!!!!))))
– Наоборот! Так бы всего один язык учили бы – и все!
– Ю тру… ((((Про Вавил‑баш не парься, я в теме. Мульт смотрела. Смогу рассказать.
– Ок. И где находился Вавилон?
– Упс…
– Равнина Сеннаар. Повтори вслух зр – тогда запомнишь.
– Повторила 4р. Сено уже запомнила!)))))))
«О Вавилонской башне и разных языках»
Бытие. Глава и
Выдержки из SMS‑переписки двух молодых людей
– И сказал Бог: да будет свет. И стал свет! Ура! – Макс щелкнул выключателем, и старинная люстра с бронзовыми целлюлитными ангелочками засверкала под потолком просторной дубовой гостиной всеми двенадцатью энергосберегающими лампами.
Макс немедленно перестал думать о люстре и вернулся к мучавшим его все утро мыслям о цивилизациях инков, ацтеков и майя.
– Не богохульствуй! – поджала губы Вера Игнатьевна.
Внук спрыгнул со стремянки, пожал плечами и ничего не ответил, решил не связываться. Но бабка уже завелась. Про молодежь, про нравы, про смену цивилизаций. Макс унес стремянку в кладовку, вернулся, сел в кресло у окна с видом на крышу соседского коттеджа и так же молча принялся внимательно изучать собственные пальцы. Инки сели в пироги с каноями и, дружно гребя веслами (весла нарисовались современные, пластиковые), свалили из головы Максима в туманы пространства Моора. Макс мысленно проводил их третьим оком сквозь пальцы и понял, что и сам куда‑то плывет, плывет, плывет…
– Ну конечно, проблемы морали тебя не волнуют! – вспыхнула бабушка. – Холеные ногти куда важнее!
– Баб, как говорил великий Чехов, в человеке все должно быть прекрасно: и душа, и ногти.
М‑да, про душу утонченный меланхоличный почти красавец, почти кандидат по прыжкам в воду и почти кандидат непонятных политических наук, упомянул зря. Вера Игнатьевна или Вигнатя, как за глаза называли ее бывшие ученики, поднялась во весь свой богатырский 158‑сантиметровый рост, и вид ее стал страшен. Ну, во всяком случае, ей самой казалось, что – страшен. «Надо будет напомнить Любуне, что пора натереть мебель», – между делом подумалось Вигнате, пока она критически оценивала отражение своего страшного вида в витрине, на фоне милой сердцу коллекции.
– Не смей! Не смей трогать душу! – патетически провозгласила бабушка, покосилась еще раз в сторону коллекции и повторила громче, расправив плечи: – Не смей! Ее! Трогать!
– Ба‑аб, так ты ж сама разрешила…
Вигнатя обернулась. За ее спиной стояло рыжее солнышко с голыми руками, голыми ногами и голыми, бесстыдно голыми, ненакрашенными глазами. Шорты и маечка только подчеркивали все это ослепительно‑юное безобразие. В руках у внучки была большая венецианская чашка – не из коллекции, с кухни. Чашка пахла шоколадом и ванилью, а ведь вообще‑то сейчас пост.
– Но ты же разрешила ее брать! – невинно хлопая ресницами, перетекающими в уши, проворковало рыжее безобразие, переводя взгляд с чашки на бабушку.
Макс не выдержал и улыбнулся.
– Кого брать? Кого разрешила? Послали мне небеса внуков! Испытание в старости! Я им о душе, а они мне – о чашке с ногтями!
На «чашке с ногтями» Максу захотелось сползти «пацтул». Но он сдержался. То есть начал сползать, но, во‑первых, в пространстве Моора, во‑вторых, в итоге сдержался, а в‑третьих, он мог себе позволить подобную пантомиму – Вигнатя в это время стояла к нему спиной и буравила глазами Еву.
– Да причем тут чашка?! Да хоть разбей эту чашку! – заорала бабушка. – Возьми – и разбей! Разбей!
Бабушка для наглядности даже махнула рукой, демонстрируя, как красиво и решительно можно грохнуть чашку об пол. Ева посмотрела на лаосский ковер ручной работы под ногами и предпочла поставить чашку с шоколадом на стол.
– А‑а‑а, жалко чашку? – назидательно продолжила бабушка. – Чашку не должно быть жалко! Душу свою пожалейте, душу! Куда катимся, о том подумайте!
– Да ладно, баб, расслабься! – отмахнулась Ева‑Евгения.
Максим неожиданно для себя отметил, что голос у сестры в последнее время, после того, как она перекрасилась в солнечный цвет, тоже стал солнечным. Ева только‑только начала превращаться в девушку, чуть позднее своих подруг, но зато стремительнее, уверенней, что ли… За последние два или три месяца Макс видел Еву впервые: сам он с января жил со своей девушкой отдельно, а сестра оставалась на попечении няни, потому что пока предки не забрали ее к себе в Америку, в хай. К бабушке Вигнате внуки ездили по очереди. Макс – на своей «Субарочке», чаще один, но изредка с Алкой. А Ева чаще на такси с няней, или изредка ее отвозила соседка по московской квартире, у которой тоже был дом в Опалихе. Но все равно – по очереди. Так вот почти и не пересекались.
– Лично я никуда не качусь! – солнечным, мелодичным колокольчиком продолжила Ева. – И вообще у меня нет привычки по квартирам на роликах кататься. Я хорошая и добрая!!!
Макс улыбнулся. У Евы с детства все «хорошие и добрые». «И тут баба Яга как схватит братца Иванушку! Да как сунет его в печь!» – читала няня Инна, а Ева тут же убежденно добавляла: «А баба Яга холосая и доблая!» – «Да как же хорошая? Она ж Иванушку в печь посадила!» – «А она его как будто посадила! Она холосая и доблая!»
Пока Макс улыбался, предаваясь воспоминаниям, Вигнатя погрузилась в серьезные раздумья о будущем цивилизации вообще и своего наследства в частности. Ева решила, что на этот раз дело обошлось без обычных бабушкиных концертов, поэтому взяла чашку с шоколадом и принялась спокойно потягивать его, ни о чем не раздумывая и ничего не вспоминая.
Ангелочки на люстре тоже ни о чем не думали. Они тупо пялились вниз и видели то, что можно разглядеть только сверху. Например, бурую бородавку на загривке Вигнати, обычно тщательно замаскированную волосами. Полоску пыли на ближней к стенке планке горки, до которой уборщица и по совместительству член семьи Люба хронически не дотягивалась. Трещину на ухе фарфоровой пастушки, поддерживающей вазу с фруктами.
Один самый храбрый инк осторожно выглянул из‑за пастушки и оценил обстановку. Вид у него был настороженный и туповатый. Нет, такие, как он, не могли бы додуматься до гексагональной кладки! А может, могли? Может, они были вовсе не такие, а…
– Господа, мое решение принято! – вдруг торжественно сказала Вера Игнатьевна.
Ее голос доносился до Макса словно откуда‑то издалека. Словно из подвала, с чердака, из другой комнаты, из другого мира. Так могут говорить чревовещатели, самоубийцы, лунатики, фанатики, маньяки, шизоидные философы… Забыв про инков и увлекшись сочинением того, кто мог бы вещать таким голосом, Максим невольно пропустил мимо ушей всю первую часть бабушкиного спича. Вывели его из мини‑нирванны остатки шоколада, внезапно оказавшиеся у него на светлых брюках.
– Эй, Евка! Он же горячий!
– Уже не горячий!
– Они же белые!
– Уже не белые!!!
– Ты что, дура?
– Сам козел! То есть… Ну, в смысле, извини. Я случайно.
Макс вздохнул, собрал чашкой, как совком, не успевшую навечно соединиться со штанами часть напитка, достал из кармана одноразовые бумажные салфетки и стал знакомить их с коричневой массой путем промокания. Максу было мокро по колено. И брюк жалко вообще‑то. Еве было море по колено. Ей было не важно, что штаны испорчены. Она увлеченно ругалась с бабушкой. «Пойти переодеться или ввязаться в ссору? – вяло думал Макс, методично портя салфетки. – Почему жизнь предлагает мне выбор между двумя одинаково бессмысленными и одинаково ничего не значащими вариантами? Почему я должен тратить время на брюки или ссору, когда… А на что его тратить? Разве есть что‑то, на что можно потратить жизнь? Камю сомневался даже в том, стоит ли вообще жизнь того, чтобы ее жить… Да нет, у меня не депрессия, и я так вопрос не ставлю… У меня не депресняк – я вопрос не ставлю так… Но когда тебе постоянно приходится заниматься брюками – в кавычках брюками – вместо того, чтобы сделать что‑то другое… То, что более важно… например, тайны нашей истории, они…»
– Бабуль, ты в своем уме вообще? Какому еще сиротинушке? Ты что?
– Я в своем уме! – Вигнатя треснула сухим, но крепким кулачком по столешнице. – Я в своем, здравом уме и абсолютно трезвой памяти! И я не собираюсь оставлять дом, квартиру и все заработанные честным трудом ценности неблагодарным, невоспитанным и погрязшим в дешевом разврате…
«Фразочка‑то какая роскошная – “погрязшим в дешевом разврате” – ну Вигнатя рулит!» – отметил Макс, извлекая из пакетика последнюю салфетку.
– …и погрязшим в разврате и похоти своим потомкам! Каждому – по делам его! – на сей раз Вигнатя стукнула по столешнице трижды. – Так пусть, пусть все достанется лучшему! Сиротинушке!
Макс включился.
– Какому сиротинушке? – повторил он вопрос Евы.
– Проснулся! – буркнула сестра.
– Какому – пока не знаю, – подчеркнуто‑спокойно ответила бабушка. – Хорошему сиротинушке. Достойному. Соблюдающему моральные нормы. Но при этом обделенному судьбой. А на вас – геена огненная.
Максим устало встал. Про сиротинушку – это что‑то новенькое, но Вигнатя в последнее время регулярно преподносила родным новости. То на даче перестройку затеяла. То домработницу Любу выгнала – хорошую, проверенную, не первый год помогающую по дому. То вбила себе в голову, что у нее – рак, переполошила полгорода. То ударилась на старости лет в религию, хотя всю сознательную жизнь была атеисткой. Теперь вот вдруг решила отписать квартиру «сиротинушке». Обычно бабушка остывала быстро, а точнее, с приходом очередной, новой идефикс благополучно забывала о старой. Так, планируемая реконструкция дачи окончилась двумя беседами с архитекторами и одним составлением плана (пришлось потратить на это кучу времени). Домработницу Любуню с извинениями вернули черед две недели, после того как новые помощнички загубили розочку и воспользовались бабушкиной зубной щеткой. Эпопея с онкологией тянулась около месяца и завершилась небольшим скандалом с врачихой, которая якобы специально вытягивала из бабули денежки, назначая все новые и новые обследования, в то время, как ей сразу должно было быть ясно, что это – всего лишь родинка… Макс умел делать выводы и понимал, что идее «квартиру – сиротинушке» жить недолго. Недели две – максимум. А может, пару часов.
– Я даю вам ровно десять дней, – сказала бабушка, – чтобы почитать Библию, одуматься и исправиться! И сегодня – день первый. Особенно это касается Евгении. Проверять буду лично, по главам. А тебе, Макс, пора кончать блудить. Или венчайтесь, или лучше ищи себе другую, порядочную девушку. Вот поезжай со мной по святым местам – и ищи в пути порядочную. Одумайтесь, словом, оба одумайтесь! Буду проверять. Другого выхода у меня нет. Вы должны одуматься, исправиться и вернуться в лоно духовности. Духовность еще никто не отменял! Понятно? Иначе все пойдет сиротинушке. А теперь все свободны.
– Для начала я пойду, поищу, во что переодеться, – мягко сказал Макс.
– Если вздумаете меня искать, я в оранжерее! – отрезала бабушка и тоже встала.
Дом у Вигнати был большой и бестолковый. Всего на участке в двадцать четыре сотки находилось четыре постройки. Сразу направо от ворот – гараж на три машины, сразу прямо от ворот – дом, слева, в конце участка, после вторых ворот – дом для гостей, и в самом дальнем углу – нечто среднее между оранжереей и зимним садом, гордость Вигнати.
Сколько этажей в самом доме, сказать однозначно было невозможно, потому что левая его часть была приподнята над поверхностью земли метра на полтора. И если считать первым этажом окна все‑таки слегка полуподвальных сауны, бассейна и зала, в котором мальчишкой Макс играл в футбол, когда не играл в настольный теннис… если считать их первым этажом, то в этой части дома было в аккурат четыре этажа. С правой частью было непонятнее. Первый этаж тут прочно и основательно стоял на земле, и еще два этажа над ним были вполне полноценными этажами. Четвертым же этажом считался «официальный чердак» с бильярдным столом и старинным роялем, помещенным сюда во время стройки (всем было ясно, что ни в одну дверь после завершения строительства он не пролезет). Но над этим чердаком‑бильярдной был еще один чердак – настоящий чердак, и поэтому получалось, что и с этой стороны дома этажей все‑таки тоже четыре. И даже четыре с половиной, но из них полтора – чердаки, так что все‑таки три.
Надо сказать, что такая нелепая многоэтажная планировка нравилась всем, кроме Любуни, которой приходилось мотаться весь день вверх‑вниз по шести этажам (подвал был двухуровневый, и всего получалось этажей – шесть). Но и Любуня за все время службы‑дружбы пожаловалась на дом только один раз, недавно, когда ее «возвращали». Она сказала:
– И не вернусь в этот кошмар со скользкими лестницами! И не буду каждый день мотаться к себе под крышу! Даже не просите!
И ей ответили:
– Любовь Антоновна, милая, не надо под крышу, выбирайте, где вам удобнее…
И она помялась и выбрала давно облюбованную комнату на первом, которая должна была стать спальней для родителей Евы и Макса, но так и не стала. Вера Игнатьевна вздохнула с облегчением, поскольку прислуга на первом – это более надежная защита от воров, чем прислуга под крышей. Но о ворах ни словечка не сказала. И Люба вернулась в дом и стала реже называть Вигнатю Верой Игнатьевной, а чаще просто Верой или просто Игнатьной. И Вигнате казалось, что это говорит о том, что теперь они дружат крепче и понимают друг друга лучше. И если бы ей кто‑то сказал, что они с Любой, как и раньше, говорят на разных языках, она бы не поверила.
……………………………………………………………………………..
Веб Картинки Видео Карты Новости Переводчик Gmail Еще
Google Переводчик
С языка: русский На: *** перевести
На каком языке говорили в Вавилоне?
Hansi dil Babylon damsilir?
Зfarё gjuhё ёshtё folur nё Babiloni?
What language is spoken in Babylon?
……………………………………………………………….
……………………………………………………………….
……………………………………………………………………………..
Глава 9. Ябоко
– Б сказал: яблоко съеш – умреш. Е съела
– Зашибись! Умрла???
– Щаз! Выжила
– Соврал Б… И чо?
– Ничо. Любоff пошла. Родили Каина с Авелем
– Авель цаца Каин кака Гы!))))))))
– Ага. К убил А
– И чо?
– Б К проклял, потом простил. Жену дал
– Иди ты!
– Б сказал: кто К убьет, тому всемеро отмстится
– 0_о…Б добрый: братоубийцу ВСЕМЕРО защитил!)))
– А то!
«История с Евой и Каином»
Первая книга Моисеева. Бытие Главы 3 и 4
Выдержки из SMS‑переписки двух молодых людей
Оно было одно – но зато какое! Большое, красное, гладкое и вкусное. Ябоко. Бабушка сказала, что его нельзя кушать. Что если Стас съест его до обеда, у него в животе заведутся чевяки и начнут кушать его кишки. Стас смотрел на ябоко и думал, что это неправда. Он уже сто раз кушал ябоки, и никакие чевяки в его животе не завелись. Правда, таких красивых ябок он еще никогда не ел. Мама покупала другие. Мамины ябоки были не такие красивые, но все равно вкусные. Где мама? Почему она так далеко уехала болеть? Когда Стас болеет, его кладут в кровать. А когда мама болеет, они переезжают жить к бабушке. Непонятно. А у бабушки нельзя есть ябоки.
Стас отошел от стола с тарелкой, на которой лежало яблоко, взял Ёлю и стал смотреть в окно. В окне был виден соседский сад. В саду росло всякое такое, что тоже было нельзя. Это было чужое нельзя, понятное нельзя. Соседи были добрые. Они разрешали Стасу гулять по саду. Стас там гулял и ничего не брал. И соседи были добрые. А бабушка куда‑то ушла по делам. Она всегда уходит по делам. Мама уходила на работу, чтобы денежку заработать. На денежку можно было купить ябоки. А тут и так есть ябоки – да еще такие красивые… Стас повернул голову и опять посмотрел на тарелку. Зачем бабушке ходить по делам? Ей ведь не нужны денежки, у нее и так все есть. Ёля был со Стасом согласен. Но тактично помалкивал.
Стас отошел от окна с садом и вернулся к тарелке. Большое, красивое и до обеда нельзя. До обеда. А после? А после обеда чевяков не будет? А если сейчас уже после обеда? Стас закрыл глаза и представил себе обед. Вот он сидит и ест суп. Очень вкусный суп. Борщ. Или нет, просто суп. Съел. Теперь сосиску и картошку. Очень вкусная сосиска. Съел. А картошка невкусная. Стас не стал есть картошку. Он открыл глаза и опять подошел к окну.
Окно было распахнуто, в него можно было высунуться, забравшись с коленками на стул. Стул был старый, а подоконник горячий. На подоконник попадало солнце. За окном был соседский сад. Там в земле тоже были чевяки. Чевяки ползают в земле и едят землю. Они не едят кишки! Стас повернул голову и посмотрел на тарелку. Большое, красивое, красное, гладкое и вкусное.
Стас слез со стула, вернулся к столу, закрыл глаза, быстро как будто доел картошку и открыл глаза. Теперь было – после обеда. После обеда можно съесть ябоко? Стас неуверенно протянул руку и потрогал тарелку. Тарелка была холодная. Подоконник был горячий, а тарелка – холодная. А какое ябоко? Стас потрогал ябоко. Оно оказалось не холодное и не горячее. Большое! Стас взял ябоко двумя руками и вздохнул. Где же бабушка? Сказала – пойдет по делам, а ушла насовсем. И мамы все нет, болеет и болеет. А он уже и пообедал, и даже картошку доел…
Стас подошел к окну, залез на старый стул, облокотился на горячий подоконник и откусил большое ябоко.
Ябоко оказалось сочным. Стас не знал, что такое – «сочное», но ему понравилось, что это ябоко можно есть, как грушу или персик – то есть откусить и тут же втягивать в себя сок, чтобы не капало, а все попадало в рот. Стас втянул в себя весь сок после первого откуса и улыбнулся. И вслух, с набитым ртом, сказал:
– Хо‑ошо!
Стас ел и смотрел в окно. Внизу тоже было хорошо. Справа, за забором, виден кусок улицы и дома напротив. На улице нет ни машин, ни людей, но в домах есть окошки. Стас стал считать окошки. Он умел считать почти до четырех. Вот так: раз‑два‑триче, раз‑два‑триче. Брат говорит, что так считать неправильно. Но это он сам неправильно! А Стас правильно.
– Аз, два, т’иче… Аз, два, т’иче… Аз…
Окошки кончились. Стас повернул ябоко и откусил с другой стороны. С этой стороны было еще вкуснее. Где же бабушка? А вдруг она никогда не вернется? Нет, она вернется. Может, она идет по улице? Стас взял Ёлю, открыл дверь и вышел на лестницу, на маленький квадратик открытой «прихожей», которой кончалась деревянная лестница, крашенная в грязно‑желтый. Бабушки не было. Стас сел на связанный из детских колготок половичок, на верхнюю ступеньку, прислонил Ёлю к порожку и еще раз откусил ябоко. Оно еще не превратилось в огрызок, хотя уже не казалось таким большим и красивым. До косточек дело пока не дошло – Стас не любит косточки. Из косточек растут деревья. Косточки нельзя есть. Но возле хвостика косточек не бывает. Ябоко стало уменьшаться вокруг хвостика. Бабушки не было. Брата тоже не было. Вообще никого не было. Стас был один в целом мире. Ему не было страшно. Он привык к тому, что он в мире один. Ведь даже когда мама рядом, она – рядом, а он – один. Это хорошо. Один – не страшно. Один – значит, некого бояться. Значит, никто не обидит – ведь некому. Но все‑таки пусть лучше бабушка вернется. Пусть она вернется и скажет, что мама уже стала здоровая.
День был хороший. Он тянулся бесконечно. Бабушка все не шла и не шла. А ябоко постепенно кончалось. Стас аккуратно взялся двумя пальцами за хвостик и двумя – за нижнюю часть огрызка и тихонько откусил – чтобы не дойти до косточек. Откусил – посмотрел. Косточек видно не было. В месте откуса была видна коричневая ямка в коричневых точках. Из ямки на Стаса смотрел большой розовый чевяк с большими зубами. Стас сразу понял, для чего чевяку зубы – чтобы откусывать кишки. А как понял – тихо и спокойно потерял сознание.
………………………………………………………………………………..
Apple поиск
Google: результаты поиска: примерно 430 000 000 (0,07 сек.)
Яндекс: нашлось 52 млн ответов
Yahoo! 10,400,000 results for apple
Rambler: По запросу найдено 502 тыс. сайтов, 105 млн документов
Bing: Результаты: 1 – 10 из 17 000 000
…………………………………………………………………………………
