Сделав глоток воды, я ставлю стакан на стол.
— Да, сэр. Она технический директор в NextTech.
За столом заинтересованно хмыкают.
— Когда здесь открыли филиал, ей предложили его возглавить, — еще больше интереса со всех сторон. — Она пишет код. В Калифорнии она работала в «Гугл», а теперь здесь.
— Ого, — произносит Дэн, явно впечатленный. — Должно быть, это отличная работа, раз ради нее она уволилась из «Гугл». Я слышал, платят у них очень неплохо.
— А его отец врач в долине Юты, — добавляет Себастьян. Я с улыбкой поворачиваюсь к нему. Он хвастается. Он гордится мной.
Глаза Джуди удивленно округляются.
— Я каждую среду работаю там как волонтер! Как его зовут?
— Пол Скотт. Он кардиохирург.
— Я его знаю! На том этаже мне приходится бывать нечасто, но все говорят, что он добрейшей души человек. Он еврей, верно? — удивленный, что бабушка Себастьяна не знакома с ним, но при этом идентифицирует его как еврея, я киваю. — Он всегда очень внимательный, и медсестры его очень любят, — потом она подается вперед и драматическим шепотом добавляет: — И он очень симпатичный, если мне будет позволено это сказать.
— Бабушка! Тебе что, нравится папа Таннера? — в ужасе спрашивает Фейт, и все за столом смеются.
— Ты же знаешь, что мой взгляд обращен лишь на твоего дедушку. Но я все-таки не слепая, — подмигнув, отвечает Джуди.
Поднеся ко рту стакан молока, Фейт хихикает.
— Так и есть, — говорит Эйб. — Она однажды увидела меня на танцах в церкви и с тех пор не может отвести взгляд.
— Мам, а вы с папой тоже познакомились на танцах? — спрашивает Фейт.
— Да, — мама Себастьяна смотрит через весь стол на Дэна. — Я пригласила его на танцы Сэди Хокинс [так называют танцы, когда девушки приглашают парней (в отличие от выпускного, например, когда приглашающий — парень) — прим. перев.].
Маленькая девочка с полным ртом интересуется:
— А что такое танцы Сэди Хокинс?
Пока мама ей объясняет, я думаю о ее словах. Когда миссис Бразер заканчивает, я поворачиваюсь к Дэну.
— То есть вы начали встречаться еще в школе?
— Ага, — кивнув, отвечает он. — Мы познакомились в последний год учебы и поженились сразу же после моего возвращения домой после миссии.
Колесики в моем мозгу с визгом останавливаются.
— А вам так позволено?
— Мы не можем иметь отношения, когда уезжаем на миссию, — говорит он и улыбается жене, — но правила, запрещающего писать одно письмо в неделю, нет.
— Можно подумать, вам двоим что-нибудь запретишь, — посмотрев на младших детей, Джуди добавляет: — Вашему папе не понравится, что я это говорю, но видели бы вы, как он любил писать вашей маме. Я постоянно находила ее письма у него в карманах. Они были без ума друг от друга.
К продолжению разговора я уже не прислушиваюсь. Отставив в сторону ряд сложностей, могу сказать, что если мы сможем оставаться на связи во время отъезда Себастьяна, все это предстает не в таком уж и плохом свете. Два года срок небольшой, я все равно буду в это время учиться. А там, может быть, пророку явится какое-нибудь новое откровение.
Все еще может получиться, правильно?
И сейчас я чувствую надежду.
Своим вопросом Дэн возвращает меня из моих мыслей в реальность.
— Таннер, твоя семья посещает синагогу в Солт-Лейк-Сити? — потом он поворачивается к Эйбу. — Я пытаюсь сообразить, где тут у нас ближайшая.
Какой неловкий момент. Даже я не знаю, где ближайшая синагога.
— Дай-ка подумать, — отвечает Эйб. — В Парк-Сити есть синагога Хар Шалом…
— Это слишком далеко, — будто решив, что нам это не подходит, отвечает Дэн и качает головой.
— Согласен. А в Солт-Лейк-Сити есть несколько…
Решаю пресечь эти рассуждения в зародыше.
— Вообще-то, нет, сэр, — я смотрю сначала на Дэна, а потом и на Эйба. — Я бы сказал, что сейчас мои родители скорее агностики, хотя мама принадлежала к Церкви СПД. Да и папа больше не еврей.
Боже, что я сейчас сказал?
Над столом повисает тишина. Я даже не могу сказать, какая из этих двух фраз прозвучала хуже: что мама в прошлом принадлежала к Церкви СПД или что я так небрежно разглагольствую об утрате веры.
Молчание нарушает Себастьян.
— Я не знал, что твоя мама ходила в церковь СПД.
— Ага. Она родом из Солт-Лейк-Сити.
Его брови сошлись на переносице, а уголки губ слегка опустились.
— О, это значит, что твои родственники из местных! — радостно восклицает его мама. — Ты с ними видишься?
— Мои бабушка с дедушкой сейчас живут в Спокане, — говорю я. И предусмотрительно решаю не упоминать, что за все свои восемнадцать лет я ни разу с ними не встречался, за что мысленно пожимаю себе руку. Но это означает, что за ртом следить я не успеваю, поэтому оттуда вылетает: — Но в Солт-Лейк-Сити живет моя тетя со своей женой. Как минимум раз в месяц мы с ними видимся.
Неловкое ерзанье на стульях — это единственный звук, раздающийся в столовой.
Боже мой, а что я ляпнул сейчас?
Себастьян пинает меня под столом. Когда я смотрю на него, то вижу, как он сдерживается, чтобы не засмеяться. А меня несет все дальше и дальше:
— К нам часто приезжает моя бабушка по папе. У них в семье четверо детей, так что родственников у нас очень много.
Я беру стакан и делаю большой глоток, чтобы заткнуть свой болтливый рот. Но когда проглатываю, снова не могу удержаться:
— Бабуля правда регулярно посещает синагогу. Она очень верующая. И очень духовная.
Себастьян снова толкает пяткой мою ногу. Уверен, чтобы я уже успокоился, потому как мне не нужно, наверное, быть связанным с какой-либо религией, чтобы меня здесь приняли. Кто знает. Но мое первое ощущение было именно таким. Все они такие собранные. Аккуратно едят, кладут салфетки на колени. Вежливо просят что-нибудь передать и говорят маме комплименты за приготовленные блюда. Впечатляет, с какой идеальной осанкой все сидят за столом. И — что еще важнее — после моего упоминания про Эмили и прошлое родителей дедушка с бабушкой Себастьяна не расспрашивают меня, а изящно переводят разговор на другую тему — интересуются об учителях и грядущих спортивных мероприятиях, — закрыв глаза на мой нескончаемый словесный понос. Время от времени родители напоминают детям не ставить локти на стол (я тут же убираю свои), не увлекаться с солью и доесть овощи, прежде чем просить еще хлеба.
Все разговоры такие чинные, а темы такие безопасные.
Моя семья по сравнению с ними кажется кучкой дикарей. Нет, мы, конечно, не чурбаны неотесанные, но мама известна своей способностью рявкнуть на Хейли за столом: «А ну, кончай трещать!», а папа пару раз забирал тарелку и уходил в гостиную, чтобы не выслушивать наши с Хейли препирательства. Но еще больше нас отличает близость, которую я сейчас особенно остро осознаю, когда сижу за столом с этими приятными, но безропотными незнакомцами. Не отрываясь от спагетти с фрикадельками, семья Скотт ведет серьезные разговоры о том, каково это — быть бисексуалом. А уплетая бабушкин кугель, Хейли однажды поинтересовалась, можно ли заразиться СПИДом во время минета. Я был в ужасе, но родители без колебаний ей тут же ответили. Вспомнив это сейчас, я даже не сомневаюсь, что если к нам на ужин однажды придет Себастьян, он не уйдет домой без наклейки с мотивирующей фразой.
Возможно, такие разговоры за столом — за минусом обсуждений минетов, — проходят и у Бразеров, только без посторонних, но я почему-то сомневаюсь. Понимая, что мои родители, скорее всего, расспросили бы Себастьяна поподробнее, чтобы лучше понять его и его семью, я не особо удивлен, что никто не задал вопрос, почему моя мама больше не имеет отношения к мормонам, а папа не ходит в синагогу. Это нелегкие разговоры, а я всего лишь случайно появившаяся у их стада овца, и, по всей видимости, появившаяся на время. А это ведь дом епископа. Счастье-счастье, радость-радость — помните? Все показывают себя с наилучшей стороны, и любопытствовать или заставлять меня чувствовать себя некомфортно никто не станет. Это назовут невежливостью. А судя по моему опыту, мормоны очень и очень вежливые. Как и Себастьян.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Когда прихожу домой, вижу ждущих меня маму с папой. Они сидят с напряженными улыбками на лицах, а перед ними стоит успевший остыть чай.
Конечно же, я не стал им врать, почему буду ужинать не дома, но все равно это было нелегко. Они стояли на крыльце и молча смотрели мне вслед. Честное слово, у меня было такое ощущение, будто я что-то украл.
— Ну и? — похлопав по стоящему рядом с ним стулу, интересуется папа.
Стул скрежещет по плиточному полу, от чего мы морщимся. Сам не знаю, почему, но этот неприятный звук меня смешит, поскольку момент и так уже чересчур напряженный — я вернулся с ужина в доме епископа, в чьего сына я вроде как влюблен, и мои родители все это решительно не одобряют, — а этот скрежет только добавил драмы.
У родителей есть свой тайный язык: едва глянув друг на друга, они достигают взаимопонимания. Я пытаюсь подавить рвущийся наружу истерический смех.
— Извини, — шлепнув руками по коленям, я сажусь на стул. — В общем. Ужин.
— Да. Ужин, — повторяет мама.
— Все прошло хорошо. Кажется.
Они кивают. И им явно нужны подробности.
— Его родные очень милые, — я многозначительно округляю глаза. — Очень. Милые.
Мамин ответный смешок не особо веселый, а папа по-прежнему выглядит очень обеспокоенным.
— Но это не было чем-то вроде свидания, — уточняю я. — Это же понятно. И это не знакомство с родителями. Обычный ужин.
— Они предпочтут познакомиться с его друзьями, особенно если не знают их по церкви, — кивает мама.
Несколько секунд я просто смотрю на нее.
— Именно это мне сказал Себастьян.
— Сам посуди, — говорит она. — Все, кого они знают, ходят в их церковь. И что, если твой сын — особенно если ты местный епископ — проводит время с кем-то, к этой церкви не принадлежащим? Ты просто захочешь узнать, все ли нормально.
— Тем более что я не нормальный — по крайней мере, не настолько, как они думают.
Мне заметно, что маме мой ответ не нравится, но взмахом руки она просит меня продолжать. И я рассказываю о том, как прошел вечер и что родители Себастьяна знакомы со школы. Рассказываю, как ляпнул про Эмили и мамино прошлое. Мама морщится — потому что подобных ляпов вообще быть не должно. Еще рассказываю, что мы опять обсуждали, хотя и совсем немного, миссию Себастьяна, и мои родители чрезвычайно внимательно слушают до конца.
Я замечаю беспокойство в тонких морщинках на их лицах. Они всерьез боятся, что я в него влюблюсь и что это закончится разбитым сердцем — для меня или для нас обоих.
— Значит… они тебе понравились? — спрашивает папа, не обращая внимания, что мама поворачивается и смотрит на него как на предателя.
— Ага. Ну, то есть, не то чтобы они казались своими по духу, но в целом они милые.
Теперь папина очередь поморщиться. Для моих родителей семья значит немало, особенно для папы, конечно, потому что мамины родные не в счет. Зато папина семья славится почти чрезмерной любовью друг к другу. Например, его мать приезжает к нам жить в течение трех месяцев каждый год, с тех пор как я родился. А поскольку дедушка шесть лет назад умер, ей не нравится оставаться дома одной, да и папе приятней, когда она здесь, под его крышей. После того как погостит у нас, бабушка едет к папиному брату и сестрам в Беркли и Коннектикут соответственно и занимается уже другими внуками.
Возможности оставить у нас бабулю на весь год я был бы только рад. Она классная и остроумная, и привносит в наш дом особый комфорт, который, кажется, нам недоступен, когда нас здесь только четверо. Не поймите меня неправильно, мои родители замечательные, но благодаря бабушке в доме становится теплей и уютней, а за последние два десятка лет, что женаты мои родители, бабушка с мамой сильно сблизились. Папа мечтает о таких же отношениях и с нами, когда сам состарится, и чтобы они были у нас с родителями наших вторых половинок. Честно говоря, мне кажется, папу беспокоит даже больше, чем маму, тот факт, что она больше не говорит о своих родителях.
Все это мелькает на папином лице, пока я говорю, поэтому я кладу руку ему на плечо.
— Ты выглядишь напряженным, пап.
— Я нечасто вижу, чтобы ты был так… заинтересован кем-то, — с осторожностью подбирая слова, говорит он. — Мы просто беспокоимся, что это не лучший выбор, — добавляет папа и отворачивается к окну.
Глубоко вздохнув, я пытаюсь понять, как лучше ответить. Несмотря на то, что он сказал чистую правду, она ощущается наклейкой поверх моих эмоций: ее легко взять и снять. Я знаю, что Себастьян мне не подходит. Знаю, что, скорее всего, мне будет больно. Просто я больше сосредоточен на попытках быть с ним, нежели на стремлении себя защитить.
Поэтому я говорю отцу то, что он, наверное, и хочет услышать:
— Это просто увлечение, пап. Он хороший парень, но я уверен, что это скоро пройдет.
На какое-то мгновение папа, кажется, мне верит. Мама тоже хранит молчание. Но когда он обнимает меня и желает спокойной ночи, его объятие крепкое и длится столько же, сколько нужно времени на три глубоких вдоха и выдоха.
— Спокойной ночи, ребята, — говорю я и бегу вверх по лестнице к себе в комнату.
Сейчас пятница и всего восемь вечера, и я точно буду бодрствовать еще несколько часов. Отем написала, что пошла к Эрику. И я рад, что не чувствую себя виноватым, поскольку снова слился и не пересекся с ней. Шлю ей множество эмодзи баклажанов, на что она отвечает множеством поднятых средних пальцев.
Интересно, обновил ли Себастьян набор смайлов, и что он чувствует, когда видит у себя в телефоне этот грубый жест, и вообще — заметил ли он его и использовал ли его хоть когда-нибудь?
О чем бы я ни думал, все всегда сводится к нему.
***
Мама на пробежке, папа в больнице, а Хейли топает по дому как слон и жалуется, что в субботу утром никто не позаботился о стирке.
Я напоминаю, что руки у нее вроде бы не сломаны.
Она пихает меня в бок.
Я подмышкой зажимаю ее голову, и Хейли визжит как резаная, пытаясь дотянуться до моего лица ногтями и крича «Я тебя ненавижу!» так громко, что сотрясаются стены.
И тут раздается звонок в дверь.
— Молодец, засранец, — отталкивая меня, говорит она. — Соседи вызвали копов.
Я подаюсь вперед, поворачиваю ручку и нацепляю улыбку под названием «Это все она».
Но тут земля перестает вращаться.
Почему-то слово «ошалелый» я считал синонимом «буйный», но на самом деле оно ближе к «ошарашенный, и именно так я себя чувствую, увидев у себя на пороге Себастьяна.
— Что за… — я расплываюсь в широченной улыбке.
— Привет, — он поднимает левую руку почесать затылок, и под гладкой загорелой кожей напрягается его бицепс.
От чего я превращаюсь в желе.
— Извини, — говорю я и жестом приглашаю его войти. — Ты пришел как раз в разгар убийства.
Себастьян смеется и входит в дом.
— Я просто собирался сказать… — посмотрев мне за спину, он улыбается. Могу предположить, что за мной стоит Хейли и стреляет лучами смерти мне в спину. — Привет, Хейли.
— Привет. А ты кто такой?
Я хочу отшвырнуть ее к стене за подобную грубость, но сдерживаюсь, поскольку ее стервозный вопрос дает понять, что я не болтаю о нем целыми днями.
— Это Себастьян.
— О. А ты прав. Он секси.
Ну вот так и бывает. В итоге я все равно хочу размазать сестру по стенке.
Усмехнувшись, он протягивает ей руку. К моему ужасу, Хейли смотрит на нее несколько секунд и только потом пожимает. А когда поднимает взгляд на меня, я вздернутой бровью даю понять, что прикончу ее чуть позже. При родителях манеры Хейли были бы безупречны. А когда дома только я, она превращается в первостатейную сволочь.
— Поднимешься? — спрашиваю я его.
Себастьян смотрит в сторону Хейли, но она уже развернулась и ушла заниматься стиркой, так что он кивает.
— А где твои родители?
— Мама на пробежке. А папа на работе.
Думаю, он улавливает подтекст. И воздух между нами начинает искрить.
Деревянные ступени скрипят под нашими ногами, а я особенно остро ощущаю присутствие Себастьяна у себя за спиной. Моя комната последняя по коридору, куда мы молча и направляемся. У меня под кожей бурлит кровь.
Мы идем в мою спальню.
Себастьян будет находиться в моей спальне.
Он входит, смотрит по сторонам и, кажется, даже не вздрагивает, когда с тихим щелчком я закрываю за собой дверь — нарушив родительское правило. Но минуточку, дело может дойти до поцелуев, а Хейли порядком озверела. Поэтому дверь лучше закрыть.
— Значит, это твоя комната, — еще раз оглядевшись, говорит Себастьян.
— Ага, — я тоже смотрю по сторонам, пытаясь взглянуть на обстановку его глазами. Здесь у меня много книг (и ни одной религиозной), несколько наград (в основном по учебе) и фотографий (ни на одной из которых я не держу Библию). Сейчас я рад, что отец заставляет меня держать комнату в чистоте. Кровать заправлена, грязное белье лежит в корзине, а на столе пусто, если не считать ноутбук и…
Вот черт.
Себастьян подходит к столу и листает пачку голубых стикеров. Что-либо говорить уже поздно. Я отлично помню, что написано на верхних.
МЫПОКИДАЕМ ДРУГ ДРУГА И ПОПАДАЕМ В УЖЕ ЗНАКОМЫЙ ТУПИК.
Я ВООБРАЖАЮ, ЧТО МЕСТО, КУДА ОН ИДЕТ, ЭТО ТИХИЙ СЕМЕЙНЫЙ УЖИН.
СЕКРЕТЫ, БУДТО ПРИЛЕПЛЕННАЯ К НИЗУ СТОЛА ЖВАЧКА.
ОН ПРЕДСТАВЛЯЕТ, ЧТО МЕСТО, КУДА НАПРАВЛЯЮСЬ Я, ЭТО ЧТО-ТО СОВСЕМ ИНОЕ.
В ЛУЧШЕМ СЛУЧАЕ: БУЙНЫЙ ХОХОТ, ГОЛОВОКРУЖИТЕЛЬНАЯ СВОБОДА.
В ХУДШЕМ СЛУЧАЕ: РУГАТЕЛЬСТВА, НЕЧЕТКО ОПРЕДЕЛЕННЫЙ ГРЕХ.
МОЖЕТ, МНЕ НАЛЬЮТ БОКАЛ ВИНА.
НО ДАЖЕ ЕСЛИ ОН ДУМАЕТ ИМЕННО ОБ ЭТОМ, ТО МЕНЯ НЕ ОСУЖДАЕТ.
НАДЕЮСЬ, КОГДА-НИБУДЬ ОН МЕНЯ ПОЛЮБИТ.
Я ХОЧУ ЦЕЛОВАТЬ ЕГО, И ЦЕЛОВАТЬ, И ЦЕЛОВАТЬ.
— Что это?
— Э-э-э… — я подхожу ближе и отклеиваю верхний стикер, будто не уверен в том, что там написано. На самом деле, я более чем уверен, ведь написал это вчера вечером. — А-а. Да ничего.
Я считаю до пяти. Потом еще раз до пяти. И еще раз. Все это время мы молча смотрим на стопку голубых стикеров с заметками в моей руке.
Наконец Себастьян их у меня забирает.
— Это обо мне?
Я киваю, не глядя на него. У меня в груди творится что-то безумное — будто громко топает стадо взбесившихся животных.
Себастьян кладет руку мне на запястье, затем проводит ей до локтя и мягко тянет меня к себе, чтобы я повернулся и посмотрел на него.
— Мне нравится, — шепчет он. — Но это ведь не войдет в твою новую книгу, правильно?
Я мотаю головой. Ложь номер два.
— У тебя есть еще заметки?
Киваю.
— Скажи словами, Таннер, — хохотнув, просит Себастьян.
— У меня есть и еще, но сейчас я… кхм… пишу кое о чем другом.
Он кивает.
— И о чем твоя новая книга?
Повернувшись к окну, я сочиняю на ходу.
— Идея та же, но только он не влюбляется в сына епископа.
Я наблюдаю, как до Себастьяна доходит смысл слова «влюбляется». Уголки его губ дергаются.
— Ты дашь мне почитать?
— Ага, — я быстро киваю несколько раз. — Как только будет что прочитать, — от всего этого мне дурно, но я понимаю, что однажды придется перестать писать о Себастьяне. Нужно будет сочинить что-нибудь еще и дать ему с Фудзитой на вычитку. Знаете, что самое странное? Переставать писать о нем я не хочу. Словно мне необходимо продолжать, до тех пор пока не пойму, чем все это закончится.
Отпустив мою руку, Себастьян подходит к кровати и садится на нее. От этого у меня возникает ощущение, будто мое сердце качает не кровь, а бензин, и в венах вот-вот стартует гонка на максимальное ускорение.
— Сегодня мне прислали авторский экземпляр. Я хочу, чтобы ты тоже прочитал мою книгу, — ковыряя заусенец, говорит он. — Но я беспокоюсь. Вдруг ты решишь, что она ужасная.
— Меня больше беспокоит, вдруг я решу, что она потрясающая, и тогда буду еще больше одержим тобой.
Слава богу, Себастьян смеется, как я на то и надеялся.
— Я нервничаю.
— По поводу выхода книги?
Себастьян кивает.
— И ты уже пишешь вторую?
Еще раз кивает.
— Контракт на три книги. И мне это очень нравится. У меня такое ощущение, что именно этим я и должен заниматься, — Себастьян поднимает голову, и из-за света из окна его глаза похожи на глаза провидца. — После прогулки, — говорит он, а потом многозначительно кивает мне, будто я мог забыть, о чем речь, — я пошел домой и…
Мастурбировал?
— Запаниковал?
Он смеется.
— Нет. Я молился.
— Вполне похоже на панику.
Себастьян качает головой.
— Нет. Молитва успокаивает, — он смотрит на висящую на стене фотографию моста «Золотые Ворота», которую папа сделал за несколько лет до нашего переезда. — И я не чувствовал себя виноватым, — тише добавляет он. — Что неожиданно.
Я и не понимал, как сильно мне нужно было услышать это от него. Чувствую себя каким-то надувным матрасом, из которого медленно выходит воздух.
— Чувство вины — это своего рода признак, если я что-то делаю не так, — продолжает Себастьян. — А когда я ощущаю спокойствие, то знаю, что Бог мои действия одобряет.
Я открываю рот, чтобы ответить, но у меня совершенно нет идей.
— Иногда я задаюсь вопросом, это из-за Бога и Церкви все кажется таким непреодолимым?
— Хочешь мое мнение? — осторожно говорю я. — Я считаю, что Бог, достойный твоей вечной любви, не станет осуждать тебя за то, кого ты любишь в мирской жизни.
Какое-то время Себастьян кивает, после чего смущенно улыбается.
— Ты присоединишься ко мне? — спрашивает он, и я впервые вижу у него такую неуверенную улыбку.
Когда я опускаюсь на кровать рядом с ним, то не только чувствую, но и вижу, насколько сильно дрожу. Зажимаю ладони между коленями, чтобы они не подпрыгивали на матрасе.
Во мне около 1,90 м, а в нем, наверное, чуть меньше 1,80 м, но прямо сейчас от него исходит такое спокойствие, какое бывает в тени раскидистой ивы. Себастьян поворачивается, упирается кулаком мне в бедро, другую руку кладет мне на грудь и мягко нажимает, и, прежде чем осознаю, я оказываюсь на спине. Потеряв контроль над собственными мышцами, я, по сути, просто рухнул на кровать, а он теперь нависает надо мной.
Я уже заметил, что утром Себастьян постригся. По бокам снова практически сбрито, а на макушке оставлены мягкие волосы. Его сияющие глаза цвета озерных вод в солнечный день смотрят в мои, и я тут же становлюсь одержим потребностью чувствовать, и чувствовать, и чувствовать.
— Спасибо, что пришел вчера на ужин, — говорит он, оглядывая все мое лицо. Скользя взглядом по щекам и лбу и задерживаясь на губах.
Себастьян смотрит ниже, на мою шею, когда, сглотнув, я отвечаю:
— У тебя хорошая семья.
— Ага.
— Наверное, они решили, что я сбрендил.
Себастьян улыбается.
— Разве что совсем немного.
— У тебя новая стрижка.
Его взгляд становится расфокусированным, когда он смотрит на мой рот.
— Ага.
Я прикусываю губу и вместе с тем заглушаю желание зарычать из-за того, как Себастьян на меня смотрит.
— Мне нравится. Очень.
— Правда? Это хорошо.
Боже, пора сворачивать светские беседы. Положив руку ему на затылок, я притягиваю Себастьяна к себе, и он, тут же наклонившись и прижавшись своим ртом к моему, почти всем весом наваливается на меня и учащенно дышит. Все начинается с ленивых и полных расслабленного удовольствия поцелуев. Поначалу перемежавшихся с застенчивыми улыбками, а потом уже с более уверенными, потому что вот это — мы — ощущается так хорошо, что даже больно.
А потом ощущения становятся похожими на набирающий высоту самолет. Мы оба словно заражены безумием и безрассудством. Не хочется думать, что наша взаимная жажда объясняется утекающим временем. И я не готов просчитывать на несколько шагов вперед. Поэтому предпочитаю думать, что причина нашей жажды кроется в чем-то более глубоком. Например, в любви.
Прижавшись своей грудью к моей и запустив руки мне в волосы, Себастьян низким голосом издает тихие стоны, которые все больше и больше ослабляют мою сдержанность, до тех пор пока все, о чем я могу думать, не сводится к одному слову: да.
Все происходящее ощущается как да.
Его рот — да, его руки — да, и он, начавший двигаться на мне — да, да, да.
Я провожу руками по спине Себастьяна, ныряю под рубашку и чувствую горячую кожу его тела. Да. У меня нет времени осознать, что я ответил на свой вопрос относительно его храмового белья, потому что его рубашка уже снята — да, — а потом и моя — да; и это ощущение кожа к коже…
Д
А
…и я еще никогда не был вот так, внизу, никогда не обхватывал ногами чьи-то бедра, никогда не ощущал подобное трение и давление; и он говорит мне, что думает обо мне каждую секунду…
да
…а потом говорит, что никогда не чувствовал ничего подобного и что ему нравится посасывать мои губы, и что ему хочется остановить время, чтобы мы могли целоваться часами напролет…
да
…а я говорю ему, что ничто и никогда не может сравниться с происходящим прямо сейчас, и Себастьян смеется, практически не отрываясь от моих губ, а я уверен, у него нет ни тени сомнения в том, как сильно я им увлечен. Под ним я превратился в какого-то монстра, приподнимая бедра и осьминогом цепляясь за него. Не думаю, чтобы хоть что-то в этой вселенной ощущалось столь же хорошо.
— Я хочу знать о тебе все, — говорит Себастьян, становясь безумным, скользя губами по шее и царапая мою кожу щетиной.
— Я расскажу тебе что угодно.
— Ты теперь мой парень? — спрашивает он, потом втягивает мою нижнюю губу в рот и смеется сам над собой, как будто это обычные слова, а не самое потрясающее, что я только слышал в своей жизни.
— М-м, да.
Его парень. Да.
— Пусть я сейчас и твой парень, но об этом никому не расскажу, — шепотом уверяю я.
— Я знаю.
Его рука скользит по моему телу вниз — о боже, — и прикосновение сквозь ткань моих спортивных штанов кажется одновременно грязным и невинным, но грязь сразу же растворяется в тот момент, когда я встречаюсь с Себастьяном взглядом и вижу, как он смотрит на мое лицо с благоговейным ужасом.
И я понимаю, почему. Ведь я тоже так никогда еще не делал.
Изумленный, тоже тянусь рукой вниз. Его глаза закатываются от удовольствия, после чего закрываются.
Это просто нереально. Да разве это может быть реально?
Он подается навстречу моей руке, а потом еще раз, и это самое потрясающее из всего, что я когда-либо делал…
Я даже не заметил звуки шагов в коридоре и как открылась дверь. Услышал лишь папин возглас «Ой!» и с шумом захлопнутую дверь.
Отпрыгнув от меня, Себастьян отворачивается к стене и руками закрывает лицо. В этой звенящей тишине я не до конца понимаю, чт о случилось.
Вернее, понимаю, но это произошло так быстро — буквально за считанные секунды, — что я готов допустить, будто у нас была одна галлюцинация на двоих.
Все это плохо по множеству причин. Я больше не смогу играть в игру «Мы просто друзья!» со взрослыми, сидящими внизу. И теперь, когда нас застукали, меня ждет неслабый нагоняй от одного или обоих родителей.
Но для Себастьяна, разумеется, случившееся гораздо более унизительно.
— Эй, — зову его я.
— Все это плохо, — шепотом говорит Себастьян. Он не опускает руки и не поворачивается ко мне лицом.
Его голая спина — карта из мышц. Я утопаю в противоречивых эмоциях: ощущаю головокружительную радость, что у меня есть парень, и ужас, что этот момент все уничтожил.
— Эй, — повторяю я. — Они не станут звонить твоим родителям.
— Это очень, очень плохо.
— Просто повернись ко мне, пожалуйста.
Он медленно поворачивается и молча ложится на кровать.
Потом издает стон.
— Твой отец нас застукал.
Я беру паузу, чтобы придумать хороший ответ, и останавливаюсь на этом:
— Да, но он, скорее всего, смутился больше нас.
— Сильно сомневаюсь.
У меня были подозрения, что Себастьян не станет рассуждать в таком ключе, но попробовать стоило.
— Посмотри на меня.
Секунд через десять он поворачивается ко мне. Выражение его лица смягчилось, от чего я испытываю такое облегчение, что тянет встать и начать колотить себя кулаками в грудь.
— Все хорошо, — шепчу я. — Он никому ничего не расскажет. Наверное, чуть позже поговорит со мной.
То есть я даже не сомневаюсь, что меня ждет разговор.
Расстроенно вздохнув, Себастьян закрывает глаза.
— Хорошо.
Я наклоняюсь к нему и думаю, он чувствует мое приближение даже с закрытыми глазами, потому что уголки его губ дергаются, будто сдерживают улыбку. Прижавшись к нему ртом, я предлагаю ему свою нижнюю губу, которую он так любит посасывать. Не сразу, но Себастьян принимает предложенное. Сейчас все совсем не похоже на тот лихорадочный жар, но мне достаточно и этого.
Отодвинувшись от меня, Себастьян встает и берет свою рубашку.
— Я собираюсь домой.
— А я хочу остаться именно здесь и никуда не уходить.