Мать снова взяла деньги и положила их на стол. Когда сын вернулся на кухню, она поднялась из‑за стола и, указав на деньги, сказала:
— Здесь триста пятьдесят три…
— Столько же написано на конверте, мама, триста пятьдесят три песеты и десять сентимо.
Снова они стояли друг перед другом и молчали.
— Сынок, ты мне должен сказать…
И снова те же взволнованные слова. В них робость и страх, которые всегда овладевают бедняками, если им приходится говорить о заработанных в поте лица грошах.
— О чем вы, мама?
— Скажи мне, сколько ты хочешь взять себе? Здесь есть и твоя часть, на то ты и работаешь, а другая — на общие расходы.
Он начал нервно застегивать рубашку, стараясь не смотреть ей в глаза. Он часто думал об этом, эта мысль преследовала его утром и вечером, когда он шел на работу и по дороге домой. И сегодня, когда он возвращался с первой получкой в кармане, он думал о том же.
— Мне ничего не надо, мама. Как‑нибудь обойдусь.
Женщина стала возражать. Она догадывалась, что он был бы не прочь получить часть денег. И он догадывался, что она знает, о чем он думает. Глубокая жалость друг к другу внезапно охватила обоих. Деньги лежали перед ними на столе, а они стояли, смотрели друг на друга, и сердца их сжимались от жалости друг к другу. Получка лежала на столе: одна, две, три сотни…
— Сынок, ты имеешь право на свою часть. На личные расходы. Я дам тебе сколько скажешь.
— Как хотите, мама.
— Сколько, сынок?
Он молчал, будто воды набрал в рот.
Мать взяла деньги. Глаза сына с тайным стыдом следили За ее движениями.
— Вот, сынок, возьми. Эт0 тебе. На расходы. Хватит?
— Да, мама, — еле слышно ответил сын.
Вечерело. Пора было зажигать свет. Клочок неба над их улицей, к счастью не закрытый домами, постепенно темнел. Была суббота. В день получки в душах людей, живущих в Этих кварталах, рождалось прекрасное чувство солидарности.
Мать сняла с гвоздя сумку и собралась уходить. В комнате сын кончал одеваться.
— Сынок, я иду в магазин, надо успеть до закрытия. Тебе купить что‑нибудь?
Он сказал, что не надо, пусть купит что‑нибудь на ужин для всех.
«Вот и мужчина в доме. Куплю‑ка еще бутылку вина», — решила женщина.
ОЖОГ (Перевод с испанского Е. Родзевич)
Было уже далеко за полночь, а Лауро и Андрес продолжали работать у печн. Каждые пять — шесть минут они открывали железную дверцу и заглядывали внутрь раскаленной докрасна ослепительной пасти, где обжигались тарелки и ковши. Посуда висела на длинной жерди, которую лизали языки пламени.
У мастера Лауро худое лицо всегда голодного человека со множеством морщин вокруг рта. Он почти все время работает молча, лишь изредка бормочет что‑то хриплым голосом, ни к кому не обращаясь.
Пока обжигаются тарелки, Андрес рассматривает еще недавно светлую, а теперь почерневшую рубаху Лауро. Она с короткими рукавами, надета поверх брюк, на ней потеки пота, и с каждым днем недели их все больше. Андрес научился отсчитывать время по многим приметам, и по этим потекам тоже.
Каждый вечер Андреса одолевают одни и тс же мысли. Дни бегут, а мысли прежние, тоже слегка отдающие запахом пота. В понедельник он думает о воскресном вечере, когда можно потанцевать и выпить сидра в кабачке «Эль ранчо чико». Туда любят заходить полуночники. В кабачке играет славный оркестрик из четырех музыкантов, поющих под собственный аккомпанемент. Обычно, когда музыканты кончают играть, начинается потасовка.
По субботам Лауро думает о воскресенье, а по пятницам — о субботней получке.
В доме, где он живет, случаются драки, порой слышится ругань. Напившись, мужчины избивают жен. Женщины бранятся, когда мужья приносят свою жалкую получку. Андрес привык видеть в своем квартале беременных женщин и босых нечесаных ребятишек. Постепенно сердце Андреса твердеет, словно раскаленная глиняная посуда. Порой, стоя у печи, Лауро разводит руками и сам себя спрашивает:
— До каких же пор терпеть все это?
Во время работы они съедают принесенные из дому завтраки, потом зовут водовоза и пьют из большого глиняного кувшина. Водовоз объезжает гончарные цехи два — три раза за ночь.
— Пора, — говорит Лауро.
Он открывает печную дверцу и вытягивает жердь с обожженной посудой. Тарелки и ковши переливаются и блестят, словно их только что обмакнули в кровь.
Андрес ставит посуду в ряд на подставки. Остынув, она меняет свой цвет.
— Последняя партия! — радостно говорит Лауро. Работа подходит к концу. Те, что скоро придут, будут работать уже в утреннюю смену.
На перекладине висит новая партия посуды. Резким толчком Лауро закрывает железную дверцу. И опять оба ждут. Андрес садится.
Из глубины зала какой‑то рабочий попросил воды.
Андрес устал, ноют ноги в альпаргатах, глаза слипаются.
— Что с тобой? — спрашивает Лауро.
— Да так, ничего, — отвечает Андрес.
Ожоги случаются, если прикоснешься к раскаленной посуде, что висит на первом крюке у самой дверцы. Достаточно приблизить руку к пышущей жаром глине, и кожа начинает дымиться, а потом сморщивается, словно посуда до обжига.
— Лауро, покажи.
Лауро приготовился открыть дверцу. Он оборачивается и спрашивает:
— Что?
— Твой ожог.
Они посмотрели друг на друга. В глазах Андреса страх. В глазах Лауро усмешка и сострадание. «Он как глина — его надо обжечь», — думает Лауро.
— Хочешь попробовать?
Ожоги бывают легкие и тяжелые. Все зависит от того, сколько дней хочет отдохнуть рабочий. У некоторых все тело покрыто шрамами. На фабрике, где стоят десять гончарных печей, среди рабочих есть и такие, как Андрес. Они еще не пробовали огня.
— Покажи, — повторил Андрес.
Лауро подходит к Андресу и поднимает рубаху. Шрам еле заметен. Начинаясь у шеи, он прячется в волосах на груди.
— Тогда мне дали освобождение на целый месяц, — сказал Лауро.
Опустив рубаху, он опять подошел к печи. Андрес обхватил руками голову.
— Я боюсь, боюсь, — простонал он.
Парень был в отчаянии, один его вид вызывал жалость. Лауро понимал, что сейчас на душе у напарника: страх и тоска. Он хочет обжечься, но не может побороть слабость, охватившую его.
— Ну как? Решился? Только нужно быть осторожным.
В печи обяшгается последняя партия посуды, скоро конец их смене.
— Тебе тогда было очень больно? — спрашивает Андрес.
Лауро пожимает плечами.
Наконец Андрес говорит:
— Давай!
— Сейчас?
— Да.
Лауро подошел к печи, дернул ручку. Дверца открылась, пахнуло жаром, послышалось шипение испаряющейся влаги.
— Где ты хочешь? — спросил Лауро, стоя спиной к товарищу.
Андрес медлил.
— Что тебе обжечь?
— Руку.
Лауро повернулся к Андресу. Тот все еще сидел. Наконец он протянул руку.
— Подожди немного, — сказал Лауро.
Он вынул из печи посуду и установил ее на подставки. Потом снял с жерди самый тонкий крюк. Андрес закрыл глаза.
— Только не очень сильно, — прошептал он.
Лауро увидел его гладкую белую кожу. Пальцы судорожно сжимали колено. Раскаленной глиной Лауро коснулся кожи. Послышался легкий звук, напоминающий звук поцелуя. Андрес вздрогнул и подпрыгнул от боли.
— Готово, — сказал Лауро.
Запахло паленым мясом.
Когда утром Андрес возвращался к себе в предместье, шаги его были легкими, как никогда. Кожу жгло, но он оставил рану открытой, чтобы утренние лучи еще больше растравили ее. Он подсчитывал, сколько дней сможет отдохнуть, и готов был целовать почерневшие края раны. Андрес уже видел, как он лежит на солнце, разговаривает с людьми, не боясь опоздать на работу. Он свободен! А вечером из своего окна он будет смотреть на багровые отсветы фабричных печей.
Теперь он мужчина. Его не сломить.
В ПОИСКАХ РАБОТЫ(Перевод с испанского Е. Родзевич)
Молодой человек чувствовал себя совершенно разбитым, никому не нужным. Одевшись, он сел на край койки и погрузился в горькие мысли. Через окно в комнату пробивался утренний свет. Постель была не убрана, в беспорядке разбросанные одеяло и простыни еще хранили тепло человеческого тела. Проснувшись, он хотел было, повинуясь привычке, застлать постель — ему казалось, что так его пребывание здесь будет менее заметно. Он не знал, что делать. Поза, в которой он сидел, повернувшись к окну, с низко опущенной головой, выражала полную безнадежность.
Он проснулся рано, когда было еще совсем темно, задолго до протяжных и настойчивых фабричных гудков, и все те же мысли снова овладели им. Он без работы, без денег, совсем один и никому не нужен.
Положив руки на колени, он смотрел на них не отрываясь. Твердил про себя: «Они тоже никому не нужны», В городе не было работы. Все двери перед ним закрывались. Он обошел все стройки, обил пороги у всех начальников. Все было бесполезно. На крупных загородных стройках ему тоже отказывали. Повсюду он слышал только «нет». «Все бригады уже укомплектованы», — объяснил ему начальник при галстуке. Он и сам видел, что рабочие уже ровняли землю, рыли котлован для фундамента, собирали металлические каркасы. «Как бы я хотел оказаться на месте кого‑нибудь из них», — думал он. Но для него места не находилось. Нигде. Устав от постоянных поисков работы, он заглядывал иногда в пивную. Но вино казалось ему горьким. Вечером он отправлялся по кабакам, где обменивались новостями хмурые рабочие. И здесь утешения не находил. Всякий раз, подходя к компании, сидевшей за бутылкой вина, он слышал одно и то же: «Да, плохо наше дело». От этих слов у него темнело в глазах. Он старался обходиться без ужина и ложился спать, охваченный постоянно растущим страхом.
Рядом с ним на кровати лежал небольшой вещевой мешок. Хлопчатобумажная спецовка, рубаха цвета хаки, альпаргаты, нижнее белье — вот и все, что в нем было.
Сегодня он одевался долго, словно каждое движение давалось ему с трудом. Мысль о том, что нужно сообщить хозяйке о своем отъезде, пугала его. Все эти дни он спал в своей комнате на теплой постели, над головой у него была крыша. И каждый вечер он пересчитывал оставшиеся гроши.
В городе не нашлось для него работы. Все до последнего места были заняты. На стройках не нуждались в рабочей силе. Он побывал даже в городском порту, где на причале стояли небольшие торговые суда. «Есть разрешение работать на корабле?» — спросили его. Ни о каком разрешении он понятия не имел. Он думал, что достаточно предложить свои услуги — и тебя сразу наймут.
Он посмотрел на дверь. Дверь выходила во двор. А оттуда можно было попасть на улицу. Надо было только отодвинуть засов и бесшумно проскользнуть. Наверняка его никто не заметит. А уж потом вряд ли удастся его отыскать. Он кивнул головой, словно подтверждая мелькнувшую мысль. Он долго сидел неподвижно и озяб, опять захотелось нырнуть в постель.
Скитания по городу в поисках работы подточили его силы. Одиночество несладко. Ходит человек из одного места в другое, а его единственный друг и попутчик — усталость. Когда тучи собираются над твоей головой, рядом должна быть живая душа. Общее дело сближает людей, рождает дружбу. Работа — лучший товарищ, есть работа — есть друзья. Человек без работы чувствует себя униженным. Стакан вина и тот кажется взятым в долг. А руки болтаются без дела, и никакой от них пользы.
Но он никуда не ушел. Взяв мешок с одеждой, он встал с постели, постучал в дверь, выходящую в коридор, и позвал:
— Хозяйка, а хозяйка!
В городе тем временем уже кипела работа. Воздух разрывал металлический скрея «ет машин и механизмов. Он не утихнет теперь до самого вечера. Поминутно будет доноситься то грохот мотора, то шум едущего грузовика, то стук кирки, грохот бульдозера, словом, могучее дыхание труда.
Однажды вечером в полном отчаянии он решил вернуться домой. В памяти воскресли родные голоса. Как там отец? Как мать? Братья? Чем‑то они теперь заняты? Что сказали бы ему? Что у них на обед? Как им работается? Но он вовремя взял себя в руки. Настоящий мужчина должен прокормить хотя бы себя. Одним ртом в доме меньше — лишний кусок для семьи. Он заглушил в себе голоса близких. Он мог бы позволить себе думать о них, если бы у него была работа. Каждый взмах кирки приближал бы его к родному дому. Удар! Это для матери. Опять удар! Это Для отца. Еще удар! Это для Томаса. Удар!.. Опять удар!.. Еще удар!..
Вошла заспанная хозяйка.
— Ты звал меня?
— Я решил уехать, — сказал он через силу.
— Уже?
Ему вдруг стало стыдно.
— Да. Я не сумел найти работу…
Они стояли друг против друга. Пахло затхлостью, потом, нищетой.
— Ну что ж, — сказала женщина сухо, — с тебя за семь дней.
Семь дней. Как быстро они пролетели. Он считал каждый час, каждую минуту, но, когда нет работы, время бежит незаметно.
Он положил мешок на постель и вытащил из кармана аккуратно сложенные деньги: четыре бумажные ассигнации по одному дуро и несколько песет.
— Вот все, что у меня осталось! — сказал он, протягивая ей деньги.
В комнате стало совсем светло, наступал день; дождь, смочивший за ночь крыши и землю, прошел.
— С тебя за семь дней, Хуан. Ты слышал?
Наступила гнетущая тишина. Они по — прежнему стояли друг против друга, и он протягивал ей свои жалкие гроши. Вдруг хозяйка сказала:
— Вчера я слыхала, что в соседнем городке можно наняться. Там строят туннель и дают работу всем, кто приезжает.
Он опустился на койку и закрыл лицо руками.
— Там строят туннель, и нужны рабочие. Для каждого найдется дело. Я узнала об этом вчера.
Ему было так хорошо спать на этой кровати. Пока он засыпал, из открытых окон до него доносились голоса людей, сидящих за ужином. Иногда он слышал пение, перебранку пьяных.
— Я уплачу вам за все. Мне у вас было очень хорошо. Обещаю расплатиться, как только получу жалованье.
Он мог бы добавить: «Я и работаю только затем, чтобы платить».
Но промолчал. Ему было стыдно. А словами тут не поможешь. Уж лучше молчать. Чтобы отвечать, настоящий мужчина должен работать. Своей работой он и отвечает. Хозяйка продолжала стоять, он сидел на постели.
Значит, поблизости роют туннель. Билет на поезд стоит шестнадцать песет. Там нужны рабочие руки. Всякому, кто умеет держать лопату или кирку, найдется дело.
ПРАЗДНИК (Перевод с испанского Е. Родзевич)
Посреди необъятной равнины деревня кажется крохотным пятнышком. Чтобы добраться до нее, нужно долго ехать по шоссе, через выжженную степь. К селению ведет дорога, напоминающая скрюченную, высохшую на солнце колючку. Камни, глина, два — три десятка приземистых домишек. У некоторых — скотные дворы, по вечерам их окутывают теплые испарения от овец.
Руфо приготовился к празднику. На нем сапоги, полосатая рубаха и вельветовая куртка. Как и у всех мужчин деревни, в его глазах застыло выражение обреченности.
У них у всех здесь худые тела, почти черная от загара кожа, искривленные фигуры, похожие на засохшие тополя. Они или возятся в поле, согнувшись над землей, или сидят дома.
Любопытные старухи часто украдкой посматривают через окна на улицу. Но там никогда ничего не происходит.
Люди редко говорят друг с другом. Уже издалека видны их фигуры в поле. Они словно вросли в землю, орошая ее своим потом.
Бывают урожайные годы, бывают неурожайные. Дождливые дни сменяются засушливыми. По ним здесь и ведут счет времени.
Насвистывая, Руфо одевался. Потянуло предрассветной сыростью. Парень посмотрел в окно. Тем временем женщины в доме тоже проснулись. Укутавшись потеплее, они как призраки двигались по комнате, хлопотали у очага. Снаружи разорвалась первая хлопушка, и сердце Руфо бешено заколотилось. Его так и потянуло туда, на улицу. Руфо любил Этот праздник.
Некоторые уезжают отсюда в другие места, в город и больше не возвращаются.
Женщины, едва состарятся, начинают каждый вечер ходить в церковь, такую же приземистую и обмазанную глиной, как и остальные домишки в деревне. Готовятся к смерти.
А Руфо чувствовал, как кровь в нем играет, точно соки в молодом побеге. Он молод. Он может возделывать землю, может построить дом, умеет держать в руках нож. Руфо твердо решил остаться здесь, на родной земле.
Октавия тоже приготовилась к празднику. Только раз в году и можно потанцевать. Чаще не велит священник. Девушка встала с постели, провела руками но ногам, бедрам, по упругим, налитым, как два спелых плода, грудям. От звука первой хлопушки ее сердце тоже бешено заколотилось. Октавия вспомнила Руфо и вся вздрогнула, словно от удара хлыстом. Праздник. Всего раз в году.
За несколько месяцев до родов женщина перестает выходить в поле. Она ждет. Наконец в деревенской тишине раздается ее крик. Все поднимают глаза к небу и думают: «Ну вот, слава богу, еще один человек появился на свет».
Разорвалось еще несколько хлопушек. Праздник вступает в свои права. Все в деревне проснулись. По улицам с криками пробегают несколько весельчаков. У одного из них в руках пучок соломы с порохом, который они потом будут поджигать.
Старики и больные, которые еще могут двигаться, гоняют с поля грачей. Птицы прилетают из тополиной рощи, где вьют гнезда. Почти касаясь земли, они проносятся над зеленеющими всходами и, кажется, сейчас сольются с собственной тенью. Раздаются неистовые удары по пустым банкам и бу тылкам, и грачи, почти не двигая крыльями, улетают. Они пронзительно кричат, словно жалуясь на свою участь.
Праздник. Один раз в году. И раз в году сюда приезжают правительственные чиновники, чтобы выдать ссуду деревенским беднякам. В этой деревне ссуду получают все. Крестьяне выходят на площадь, пьют вино, кричат: «Да здравствует губернатор!»
Руфо, как и остальные мужчины деревни, начал пить с утра. И чем чаще он прикладывался к глиняному кувшину, тем сильнее Октавия овладевала его воображением. «Сегодня праздник, — говорил он себе. — Сегодня Октавия».
В церкви Октавия готовится к молитве, а сама думает о Руфо. Даже здесь все полно им. И только он примиряет ее с этой землей, с этой церковью, с призраками, которые ее окружают.
Священник решил отслужить мессу пораньше. Он знает, что, молясь, крестьяне думают не о боге, а об урожае. Выпадают дожди, случается урожайный год — бог есть. Нет дождя — и бога нет.
Прихожане собрались в церкви. У входа разорвалось еще несколько хлопушек.
Когда в здешней семье появляются дети, родители еще больше срастаются с землей. Чем больше сыновей у женщины, тем больше ее чтят.
Священник бросил взгляд на улицу. Ясное небо и прохладное утро предвещали плохую погоду. Он обрадовался: «Хоть грешить будут меньше».
Никто здесь не знает, что делается в душе соседа, благоразумен ли он или одержим. Как‑то раз парень по имени Ансельмо зарезал десять спящих овец. Его избили и с тех пор зовут Бешеный.
Другой деревенский житель, Мигель, тоже проснулся сегодня на рассвете, оттого что разорвалась хлопушка. Вынув из-под матраса измятый бумажник, он пересчитал его содержимое. Потом передал деньги жене и сказал:
— Теперь уж немного праздников нам осталось здесь встретить.
— Хоть бы поскорей, о господи! — ответила жена.
Крестьянин по имени Абилио, услыхав треск хлопушек, Заметил:
— Вот так хорошо бы и грачей подорвать!
Руфо был на военной службе. Октавия его ждала.
Некоторые деревенские девушки нанялись в дома к богатым сеньорам, да так там и остались. А теперь о них ходит дурная слава.
Алькальд тоже вышел из дому и направился к церкви. Он, как всегда, в трауре. Эт0 избавляет его от необходимости приглашать по праздникам местного жандарма и его жену.
В каждом доме под полом вырыта глубокая яма, ее наполняют соломой, которую потом поджигают. Так здешние крестьяне обогревают свое жилище.
Девушки тоже вышли на улицу. Все они думают о своих возлюбленных.
Теперь на узких грязных улочках — вся деревня. А те, кто в церкви, преклонили колена.
— Спаси нас, боже, спаси нас, боже… — тянет священник.
— Спаси нас, боже, спаси нас, боже… — вторят ему прихожане.
Руфо не сводил глаз с широкой спины и плечей Октавии.
Было уже за полдень. На улицах звенели молодые голоса.
— Пошли на танцы!
— Начинаются танцы!
На праздник пришли крестьяне из соседних сел Пералес и Арройомуэрто.
Танцуют под навесом самого большого скотного двора. Трое музыкантов, расположившись полукругом, сидят, окруженные деревенскими парнями. Внизу — загон для овец. Здесь тепло по сравнению с глинобитными крестьянскими лачугами. Под навес можно подняться по небольшой, специально приставленной по этому случаю лесенке. У входа слышатся шутки парней и девушек, гуськом они проходят к деревянной лесенке и поднимаются по ней, хватаясь за перекладины. Среди молодежи иногда мелькает лицо старухи, забредшей сюда из любопытства.
Музыкантов трое. Один из них, аккордеонист, слепой. Все уже поднялись наверх, и кто‑то крикнул:
— Музыка!
И музыканты, устроившись немного поодаль, на деревянном возвышении, начинают играть. Несколько пар танцуют. Остальные смотрят. Из карманов вельветовых курток уже извлечены бутылки с вином. Парни угощают девушек печеньем «Испанское безе» с прилипшей к нему бумагой. Под ногами танцующих клубится пыль. Шарканье ног по деревянному настилу составляет своеобразный аккомпанемент рит му музыки. Сейчас танцуют «Белолобую овечку», следующим заказано болеро «Купидон».
А в деревенском кабачке четверо крестьян сидят за картами.
На скотном дворе — шум, слышатся шутки, смех. Единственная электрическая лампочка, которую ввинтили устроители праздника, вдруг замигала. Уже год как в деревне провели электричество. Приезжали несколько техников и какой-то политический деятель, который по этому поводу произнес речь. Когда свет погас совсем, отовсюду послышались одобрительные возгласы танцующих.
Зажгли свечи. Лица музыкантов опухли и покраснели. Их угощают вином.
На площадке тесно, негде яблоку упасть. В полумраке пары все плотнее прижимаются друг к другу. Они тяжело дышат, взбудораженные запахом разгоряченных тел. Единственный в году праздник!
— Октавия, Октавия, — шепчет Руфо, привлекая к себе девушку.
Они танцуют почти на одном месте. Пары толкаются, наступают друг другу на ноги. Руфо еще смелее прижимает к себе девушку.
Как и другие парни и девушки, они целый год жили мечтой о празднике. Здесь, на ртом скотном дворе, они могут увидеть друг друга, целоваться и обниматься, говорить о самом сокровенном, решить, уезжать ли им из деревни или оставаться.
— Октавия, мы когда‑нибудь уедем отсюда.
— Непременно уедем, Руфо. Но только после того, как умрет моя мама.
Оба они молоды и полны сил. Их тела упруги и тверды, как раскаленный на солнце камень, и налиты соком, словно тополя, напоенные дождем. Они привыкли работать в поле.
На село опустилась черная ночь. Ни зги не видно. Только там, вдали, где проходит шоссе, мелькают огни куда‑то спешащих машин.
Пожилые люди, те, что не ходят на танцы, уже давно разошлись по домам. Приходит ночь и для тех, кого праздник выбил из колеи привычных деревенских будней. Они смотрят друг на друга и про себя думают: «Вот мы и дома. Праздник кончился. II снова все пойдет по — прежнему». В слабом свете свечей люди двигаются словно призраки. Некото рым стыдно вспомнить о прошедшем дне. Они в темноте стелют постели. Зачем зря жечь свечи?
На улице похолодало. Овцы в хлеву уже спят.
А под навесом скотного двора все танцуют парни и девушки. Хмельные от вина, духоты, запаха разгоряченных тел, оттого, что они наконец вместе. Они хотят, чтобы праздник никогда не кончился, хоть и не знают, почему. В эти минуты жизнь всем кажется прекрасной. Случилось чудо! Они убежали от самих себя.
Вернувшись в свою каморку, Мигель опять пересчитал деньги. И снова они обменялись с женой все теми же фразами.
Алькальд снял траурную одежду и лег спать.
В деревенском кабачке за бутылкой фруктового вина четверо крестьян все еще тасуют карты.
Руфо и Октавия танцуют. Словно одержимые, они уже целых два часа не могут оторваться друг от друга. Под на* весом душно, как около раскаленной печи.
— А когда твоя мама умрет?
— Уедем.
У него нет больше сил сдерживать себя, и он наклоняется к ее нежному, теплому, покрытому капельками пота плечу. Девушка чувствует на себе руки мужчины. Струйка крови с ее губ медленно стекает по шее. Они еще теснее прижимаются друг к другу.
А праздник, их праздник продолжается.
Нуньес, Антонио
СТРАДА (Перевод с испанского С. Вайнштейна)
Ане Марии Матуте
I
— Придешь ко мне через неделю, свидимся у Хосе в усадьбе.
Это говорит матери отец, обертывая серп в длинную дерюжную ветошку. Мы только позавтракали, и мать прибирает со стола. За окошком, вся на солнце, пышет жаром улица.
— Сегодня, значит, четверг, — подсчитывает мать.
— Не четверг, а пятница, — поправляет отец.
— А и верно — первая в этом месяце пятница.
— Вот в конце будущей недели вдвоем и придете.
— Исподнее на переменку возьмешь? — кивает мать на горку выстиранного белья.
— Нет, покуда обойдусь. Как пойдешь, захватишь.
Прощание длится недолго — одно мгновение: отец ткнул жесткой и черной своей щетиною в материну щеку, и мать едва ему ответила. Связывало ли их мое присутствие, или меж ними так всегда водилось, или по какой иной причине — сказать не могу.
Я сижу в дверях — здесь чувствуется ток воздуха, хоть немножко да легче дышится — и сучу пеньку, обрезая очесы ножницами. Отец — его левое запястье охватывает широкий кожаный ремень от часов — поднимает меня своими огромными ручищами в воздух и несколько раз кряду целует; тут только меня осеняет, что он уходит. Поэтому, едва он ступает за порог, под нещадно палящее солнце, я подаюсь за ним — молча, не говоря ни слова.
— А ты куда?
— Отпусти его, Роса, — вступается отец, — он с пенькой погодя управится. До шоссе меня проводит и вернется.
Отец берет меня за руку. Хорошо ощущать свою руку, тонкую и гладкую, в его ладони, широченной и такой твердой, мозолистой. Отец шагает крупно, размашисто, и я своими пеньковыми сандалиями все черпаю белую подорожную пыль, оставляя за спиной широкую борозду. Хорошо б Понести серп, но отец непреклонен: нельзя, можно обрезаться. Я упорствую, и тогда, чтоб отвлечь меня, он показывает на издыхающего у обочины воробья: крылья опали, клюв хватает судорожно воздух, крошечные, в предсмертной муке глаза подернуты пеленой — бедняга не перенес жары.
— А ну, поднажмем! — говорит отец. — Меня уж заждались, поди.
Вот и шоссе, в ворота консервной фабрики как раз входят работницы. Среди них и старухи и девочки — совсем дети. Навстречу под руку с работницей помладше попадается моя тетка Энкарнасьон, она давно мучится трахомой, и ресницы у нее повыпадали. Я говорю ей «здрасте», и она в ответ мне говорит то же самое; при этом улыбается она, как всякий человек, который плохо видит, рассеянно и неопределенно. Встречные мужчины здороваются с отцом, и кто‑нибудь да непременно скажет:
— На жатву никак собрался.
На отце вельветовые штаны, черный жилет и черная же кепка. Обут он в самодельные резиновые башмаки — калоши. Через одно плечо на манер скатки переброшено одеяло, оно вгоняет его в пот, с другого книзу сверкающей деревянной рукоятью свешивается серп.
Возле моста, в тени под забором, мы видим степенно по пыхивающих цигарками нескольких мужчин. При нашем приближении они поднимаются, и один, приземистый, косая сажень в плечах, по имени Нарсисо, произносит:
— Вот мы и в сборе.
У отца же Нарсисо спрашивает:
— Идем, что ли?
Отец утвердительно кивает, наклоняется и, взяв меня щепотью за подбородок — от ладони его исходит запах хозяйственного мыла, — говорит:
— А теперь ступай домой… Через неделю опять свидимся. Веди себя молодцом, перво — наперво мать слушайся. Коли скажет: «Сучи пеньку», чтоб ни слова поперек. Или велит кроликам задать корму, или понадобится за чем в лавку к Антониньико сбегать… Договорились?
— Угу.
— Реветь не станешь?
— Не.
— Взгрустнул‑то что? Оттого, что ухожу? — И он участливо гладит меня по голове.
Я только пожимаю плечами, разомкнуть губы невмочь. Мне вдруг становится невыразимо жалко себя при мысли — и ничего поделать с собою я не могу, — что отец через мгновение покинет меня, что я останусь один, один как перст, посередь дороги, что жертва, которой от меня требуют, несправедлива, как и вообще несправедлива вся эта жизнь с ее нищетой и заботами.
Отец целует меня, и бригада жнецов, Нарсисо поодаль, трогается под обжигающим пополуденным солнцем в путь.
Назад я бреду медленно, норовлю ставить ногу в прочерченную мною по пыли борозду. Воробей издох и лежит на боку с окостенелыми лапками. Носком сандалии я переворачиваю его на другой бок. А невдалеке, изготовясь, урча, не отводя вороватых остановившихся фосфоресцирующих глаз от птицы, дожидают коты — тощие, почти бестелесые в эту знойную послеполуденную пору, вездесущие коты моего родного селения.
II
Брусчатка на мостовой сверкает в ярких лучах, словно тысячи стеклянных осколков. Мы оставляем позади шоссе Лос Тольос, мать с плетеной корзиной на голове — руки заняты другим — идет впереди. Солнечный диск катится вверх по — над взгорьем, начинает припекать. В руке я держу наготове жердинку, мне любо ковырять в корневищах под олеандрами, шуровать в расселинах меж камней и смотреть, как стремглав, ошалелые с перепугу, прядают оттуда ящерицы, либо чувствовать, как стукает кончиком своим жердинка о твердь рачьего панциря.