Россыпь на полотне села
Рассказы
Тамбов
«Принт-Сервис»
| УДК 82-3 ББК 84-44 Н34 |
| Н34 | Наумов, Ю.П. Россыпь на полотне села: рассказы / Юрий Наумов. Тамбов: Принт-Сервис, 2014. 221 с. ISBN 978-5-905763-33-5 В книге представлены рассказы-были о сельской жизни, о любви к земле и ко всему живому на ней. Герои сборника – люди, которые пригодились там, где родились: мастера своего дела, простые труженики поля, фермы, конюшни и ветеринарного участка. На страницах книги описаны и те, чья жизнь была сломана войной, тюрьмой, преследованиями. Рассказывая об отдельных людях, писатель пытается понять судьбу целого народа. УДК 82-3 ББК 84-44 | ||
| Ó Наумов Ю.П., 2014 © Оформление. ООО «Принт-Сервис», 2014 | |||
СОДЕРЖАНИЕ
Сведения об авторе ……………………. 5
Голубиная песня детства
Голуби …………………………………... 9
Роза ……………………………………… 12
Губная гармошка …………………….. 21
Марья Ивановна Кошатница ……. 30
Лексаня ………………………………… 36
Домна Ивановна Безмен …………… 43
Были из жизни села
Раздел …………………………………... 75
Тётка Дарья …………………………… 85
Герой ……………………………………. 87
Невольник досужести ……………….. 99
Алхимик ………………………………... 112
Сударка ………………………………… 123
Стеклоед ……………………………….. 139
Песня Яшки-Каблучка ……………… 159
Ваня …………………………………….. 188
Велосипедный барон ………………… 195
Царица …………………………………. 212
СВЕДЕНИЯ ОБ АВТОРЕ
Наумов Юрий Петрович родился в 1941 году. Место его рождения – село Красивка Красивского района Тамбовской области. Начал трудиться с 15-ти лет. Работал слесарем на Камышинском хлопчатобумаж-ном комбинате, на заводах Новосибирска, Барнаула. Окончил факультет русского языка и литературы Новосибирского государственного пединститута. Педагогическая биография разнообразна: учитель, воспитатель, преподаватель СПТУ. Последние 20 лет занимается семейным обучением.
Ю. П. Наумов – писатель. Публиковался со статьями в газетах Москвы, Новосибирска, Тамбова и Тамбовской области, печатался с рассказами и стихами в журналах и сборниках Москвы, Воронежа, Новосибирска, Тамбова, Махачкалы.
Юрий Петрович трижды был руководителем литературных объединений: сначала при краевой газете «Молодежь Алтая», затем – на факультете общественных профессий в Алтайском государственном институте культуры и, наконец, в новосибирском Академгородке.
Наумов Ю. П. имеет семью, девять детей. Шесть из них, получив высшее образование, стали бизнесменами, военными, журналистами, госслужащими. Трое младших детей еще учатся в школе и колледже.
Наумов Юрий Петрович известен как человек, постоянно ведущий общественную работу по долгу писательской совести. В настоящее время он является руководителем регионального отделения Общероссийской общественной организации «Центр гуманной педагогики».
Голубиная
песня детства
АННОТАЦИЯ К ПЕРВОЙ ЧАСТИ КНИГИ
Мои герои – из детства. Они формировали меня и моё восхищение, которое перешло во вдохновение. Им я посвятил свои скромные рассказы.
Каждое появление в селе Фили Парьского или приход в дом Марьи Ивановны становился событием. Их приход обсуждали, а поступки оценивали. Всё село и округа говорили о них. Домна Ивановна Безмен – счастье школьного двора и удача из царства воспитания.
Что касается Лексани, то его дело – это интерес целого хозяйства. Кони после войны определяли жизнь на селе от привоза воды (когда ещё не было водопровода) до пахоты, боронования, сева и даже поездок в район.
«Голуби» – определённое пристрастие автора, его взаимоотношения с родными, близкими, соседями и просто знакомыми. Голуби олицетворяли единое целое семьи, села.
ГОЛУБИ
Каждый день утром я видел из окна, как стайка голубей опускалась напротив нашего дома на вытоптанный пятачок, чтобы там позавтракать. Женщина из соседнего дома – не старая, но седая – выносила голубям еду, а потом сидела, посматривала на них, отгоняла нахальных воробьёв. Иногда мальчишки приносили голубям что-нибудь поесть. Холодная безжалостная зима заставляла птиц идти почти в руки – они стали как домашние, правда не так бодро водили головой, когда подбирали с земли крошки и зерно.
Страдающий от стужи голубь становится жалким: птица брюхом закрывает себе ноги, вся распушается, в жалобном гурковании слышится плач. В эту пору голуби не улетают от вас, они падают к вам на руки – и вы невольно берёте их.
…Хохлатые, мохноногие – каких голубей только не водилось у нас в деревне! Белые, пёстрые, коричневые… Никто их никогда не стрелял, не губил. Считалось грехом выстрелить в святую птицу, возвестившую о спасении всего живого от всемирного потопа – принесшую во рту свежий масличный лист, по которому праведный Ной узнал, что вода сошла с земли.
В детстве мы не раз совершали походы для спасения голубей. В холод они забивались под деревянные амбары, что были расположены около конюшни. Мы еле забирались под сарай, потому что леденело всё, и голову просовывали бочком, а порой приходилось и плакать: втолкнёшь голову, а вытащить уже не можешь, как палец из слишком узкого кольца. Когда удавалось нам попасть в сарай, мы, радостные, брали голубей из угла, в который они все сбивались, и заталкивали их в карманы, иногда – в сумки, а то и за пазуху; но с ними было трудно потом пробираться назад, и тогда у выхода мы отдавали птиц друзьям, которые уже были счастливчиками, так как сумели вылезти. Домой принесёшь голубей, накормишь, и несколько часов они сидят смирные и ершистые; потом начинают ходить, потом принимаются летать по комнате, а потом уже ударяются в окна грудью. Птицы отогрелись, наелись, и не могут больше сидеть в доме. Воля нужна. Они забыли, что там, за окном, так же холодно. Но им ведь необходима свобода. Они не могут спокойно находиться в тепле. Им нужно неспокойное свободное житьё. Держись, стёкла!
…В один из таких морозных дней голубей кормили несколько раз. Они окружали кормилицу свою, начинали ходить, чтобы поесть, погреться около человека, и, словно прислушивались к нему, словно хотели побеседовать с глазу на глаз, посоветоваться и даже узнать свою судьбу. Несколько раз они слетались на пятачок поговорить с людьми, но так и не договорились с ними.
В ночь ударил сильный мороз, доходило до сорока градусов; голуби начали искать спасение, залетая в открытые двери, в разбитые окна подвалов, иногда разбивали стёкла. Птицы кружили около соседнего дома и звали спасительницу свою, а она будто запропастилась куда-то. Вдруг одна женщина выбросила из окна на улицу лишний предмет, а в это время голуби, теснясь и толкаясь, ворвались в окно, – испугавшаяся хозяйка отбежала, а голуби сумели постоять за себя и уберечься от гибели.
РОЗА
Собака не защищена законом, а потому ей не на кого жаловаться; собаку можно обижать, но это не значит, что ты не ответишь перед собственной совестью.
Роза была холодна к нежности хозяев, хотя и принимала ласку. Собака знала, что нежность может смениться на жестокость. Роза любила каждого из детей семьи по-своему, вернее, чувствовала расположение к себе.
Роза – член семьи в полном смысле слова, хотя в дом входит с оглядкой. Не из-за боязни осторожничает наша старушка, – знает, что ее никто в доме не тронет. Просто понимает, что дом – это жилище хозяев и что собака призвана оберегать его, а у нее есть свой угол, свое место.
Роза умна, уважает себя и не дает в обиду слабых. Смотрит в глаза проникновенно. Говорят, у животных – инстинкты, часто плохого человека называют животным, приписывая зверям то, что им не свойственно. Скорее всего, у животных обнаженный и незащищенный чувственный мир. Собака не черствеет, несмотря на невзгоды. Она может становиться злее, но с невзгодами, как и у тонкого человека, внутренний мир ее только углубляется. Роза смотрит в глаза – и такое впечатление, что она всё понимает. И она действительно всё понимает с полуслова, как умный ребенок. Когда взгляд хозяина ласков – она мягкой поступью подходит к нему и становится рядом. Если же тяжело хозяину – она подходит к нему, сидящему, доверчиво кладет голову на колени. У вас невольно появляется улыбка, и вы опускаете на собаку руку добра. Роза рядом не ради куска хлеба, а когда трудно члену семьи. Когда собака хочет есть и видит, что про нее забыли, а сами едят, она заходит в дом, ложится на порог и отворачивается своей маленькой старенькой серенькой мордочкой, но уши у нее настороже. Сама Роза – добрый и чуткий член семьи. Не раз выручала дом, хозяев, двор со всеми его жильцами – начиная от голубей и кончая пчелами. Роза помогает всем. Овчарка наполовину с дворнягой, она впитала лучшие качества породы немецкой сторожевой, но не стала дрессированной собакой, которая умна в пределах муштры. Она просто росла и умнела рядом с человеком. Инстинкты дворняги заложены в ней также лучшей стороной. Она не лает ночью зря ради того, чтобы просто полаять. Она не носится по чужим дворам, не шарится по помойкам, чтобы добыть сытный кусок. Роза – хозяин во дворе. Она не пустит сюда никого ночью, она днем огорошит, но не укусит, хотя заставит ей подчиниться. Своих она в обиду никогда не даст. Никто не учил Розу добру, порядку. Она взяла от дворняги доброту, а от овчарки – строгость. У нее отзывчивый характер, но она не терпит, когда на нее кричат, повышают голос, – тогда она ложится на брюхо или уходит, неприязненно оглядываясь на вас. Эта собака не диктует своей воли, она подходит к вам мягко, прислушивается и ложится. На окрик настораживается и смотрит в глаза, словно хочет сказать: «Отчего кричишь?» На ласку повиливает хвостом, но не каждое проявление нежности принимает: если погладишь – приляжет, посмотрит, еще будешь гладить – уже огрызнется. Она как бы честь отдает – и всё, не больше, не любит надоедливой ласки.
Роза – преданный друг. Она всегда вместе с отцом-ветеринаром, когда он лечит животных, – сидит и охраняет лошадь и телегу. Роза не гавкает на любого прохожего, она не тронет слабого, но и не спустит сильному. Роза не подчиняет и не давит слабых, сильных она не боится. Смелая настоящая собака. Во дворе два пса, есть еще Букет – полуборзый. Но тот грубый и глупый повеса, который на любого может наброситься, любого может облаять, укусить – открыто или втихую. Роза не носится вслед за прохожими, а Букет как взбредет в голову – так и полетит за ними. Когда нападают собаки, Роза не уступит – она стоит насмерть за себя, за двор, за хозяина. Если Букет убегает подбитый, Роза остается до конца. Бьется в кровь до слез, до изнеможения с сильными даже кобелями. Не может она покориться, потому что покориться раз – это значит остаться побежденной, и она идет в атаку. Очень хитрая, верткая, Роза моментально выныривает и сразу хватает зубами так, что заставляет противника сдаваться.
Однажды утром, когда отец запрягал лошадь, у него всё не ладилось. Мать его ругала почем зря за неубранный двор. Роза покручивала хвостом и жалась к хозяину, словно стараясь чем-то помочь. Отец был не в духе. Он неожиданно споткнулся о мешавшую под ногами собаку, толканул ее, грубо ругнулся. Роза отошла, села и стала в стороне наблюдать за хозяином, который суетился, нервничал, не мог найти то одно, то другое. То забывал шприцы взять, то сыворотку, а Роза всё смотрела на отца, растрепанного, будто с похмелья. Лошадь испуганно отпыхивалась на каждый взрыв хозяина. А собака долго глядела на разволновавшегося отца, потом встала и как-то неровно побрела от людей, шатаясь и глупо виляя хвостом. Она ничего не понимала на сей раз. Не инстинкт самосохранения заставил ее уйти, не оскорбления, – Роза осознавала свою ненужность. Залезла на сено, распугав куриц. Она никогда не трогала их, пора бы им было и привыкнуть к Розе, но они боятся всего так же бестолково, как и бестолково кудахчут.
Отец ездил сегодня целый день по селу один. Порядком умучился оттого, что то лошадь уходила, если забывал привязывать, то налетали собаки, то лезли ребятишки. Да и сама ветеринарная должность доставляла немало хлопот. То свинья рожей полыхнет, то теленок захандрит, то овцу или даже собаку надо лечить. Деревенские собаки, правда, на редкость здоровые. А если заболеют, хозяева чаще убивают их здесь, чем лечат.
Розы не было около дома и днем, и вечером, когда хозяин вернулся. Отец забеспокоился, стал звать: «Роза! Роза!» Но она не появлялась. «Хлеба, хлеба, Роза!» – собаку хотели вернуть посулами. Но она не собиралась идти. Она не доверяла хлебу – привыкла отношению доверять. Она слышала, как ее зовут, но лежала. Поднимала голову, принюхивалась – и снова опускала голову.
Долго отец ходил по двору, искал Розу, понимая, что она обиделась и где-то отсиживается. Дети еще днем забеспокоились, что собаки нет.
– Не убил ли кто нашу Розку? – ребята вспоминали, была ли стрельба в этот день на селе, не было ли замечено чего такого, что говорило бы об убийстве собаки.
Дети оббегали все окрестности, искали Розу в полыни и лебеде, облазили ветловый лес под огородами, но собаки нигде не оказалось. Молчала дома баба Катя, молчала мать, молчал и ветеринар. Но он беспокоился.
Поздним вечером, измученный догадками, отец шел с нижнего, у реки, огорода домой, потеряв надежду увидеть Розу сегодня или когда бы то ни было. Из-за бугра двигался соседский мужчина, навеселе, с двумя собаками – молодыми сильными овчарками, только что купленными для пастьбы. Собаки бросились на отца. Пьяный их хозяин рассмеялся, глядя, как стал кричать и махаться сосед. Ветеринар кричал и махался всё больше и больше, а псы лаяли всё громче и громче и всё яростней набрасывались. Собаки не любят боязни и размахиванья руками, – стой твердо или иди на них, а бояться их – значит сдаться.
В это время Роза встрепенулась на тревожный голос хозяина. Она забыла обиды и мгновенно рванулась к нему. Кубарем скатилась со двора к огороду и уже через несколько секунд оказалась в том месте, где разрывались молодые овчарки. Букет остался лаять дома. Роза бросилась на самую сильную из овчарок и сбила ее с ног. Потом собаки сбили Розу, но она вывернулась. Драка собак была неравной и трудной. Хозяева еле отбили их друг от друга. Вся окровавленная, Роза прильнула к ногам отца. Он положил ей на шею руку и молчаливо погладил товарища. Роза была ласкова и добра, с мягким блеском в глазах. Хозяин и собака пошли домой вместе, как и всегда. Букет, веселый и довольный, бегал по двору. Он не понимал ни опасности, ни обиды, ни ласки. Бывает и среди людей такое равнодушие.
ГУБНАЯ ГАРМОШКА
У Юмашевых был огромный дом, а через дорогу от него – сад. В саду – пасека, вишня, смородина. Жили они в Образцовке, Саратовской области, на самой границе с областью Тамбовской. Образцовки, или Паревки, как её называли иногда, теперь уже нет: неперспективным оказалось селение… Были Юмашевы зажиточны. Семья у них состояла из шести человек: отец с братом, мать, три сына. Брата отца звали Филей. Филя дружил с моим дедом, по образованию священником, и любил заходить к нам, как все местные юродивые. Вероятно, потому, что дед не высмеивал его, а понимал и уважал.
Филя Парьский был добрым и мягким, – может, оттого, что семейная жизнь не сложилась. Не расставался никогда с губной гармошкой. Я полюбил его мелодию – простую, ласковую и немного грустную, как его улыбка.
Говорят, дома Филю мучили. Он не был истощён голодом – истощали укорами, старались при любом случае подчеркнуть его ненужность. Кто в семье к нему плохо относился, трудно сказать, но деду он жаловался на судьбу, хотя больше играл о ней…
Располным-полна коробушка –
есть и ситец, и парча;
пожалей, душа-зазнобушка,
молодецкого плеча, – пела филина гармошка, а лицо затаённо улыбалось.
– О, хто пришёл к нам в гости! – басил дед навстречу Филе, ковыряясь с очередным дублёным пиджаком (портновскому делу мой дед обучился в Москве, этим мастерством он кормил нашу большую семью).
– Как жизнь, старина?
– Как она, Тимофей!.. День да ночь –
сутки прочь… Не нуждаются мной, – отвечал Филя.
– Дай, дядь Филь, гармошку, – просил я. И Филя давал её, даже показывал, как играть, но у меня, видимо, желания было мало – потому я и не научился. Филя с изумлением смотрел на меня и не мог понять, как это я никак не научусь владеть губной гармошкой. Он играл легко, но не как профессионал, который старается использовать свои качества на свадьбах и других гулянках. Он этого не понимал. Мелодия слилась с его душой, и каждая нота была вздохом, горечью и радостью – всем, что Филя мог сказать своим маленьким инструментом. Одевался он, как все побирушки. Ходил с сумочкой. Может, поэтому брат бранил его: стыдно было. А Филя уже не мог не ходить по округе. Мой дед часто мерил километры тамбовских и саратовских сёл, но с делом. У него была профессия портного; он зарабатывал, чтобы кормить внуков. У Фили не было семьи, а специальности, видно, не получил, потому и напоминал юродивого, хотя – скорее – был беспризорным. В его широкоплечей, не старой ещё фигуре не виделось мощи или какой-то силы. В нём жила покорность, спокойствие и смирение. Его даже грешно было бранить: человек не от мира сего. Внешне он походил на моего деда, но того внутри как бы крепко держал корень, а этот словно напоминал осыпающуюся гору… В высоком, седоватом Филе, с вечно грустным, улыбающимся лицом, как будто застыла тоска по счастью, которое он когда-то потерял. Ему было словно тяжело жить на свете.
Не знаю, почему, но я скучал по этому человеку, когда он долго не приходил. Что-то было в нём трогательное, неподкупное. А музыка! Гармошка его то плакала, то пела. И сам он то темнел, то озарялся.
Филя не знал служб. Да и чем он мог заниматься, если у него не было ни своего дома, ни своей семьи? Одна сума да гармошка губная. В сумке Фили мало было снеди, он не набивал её сухарями поросятам своего хозяина. Он просто был при деле с сумочкой за плечами. Я жалел его. И когда ехал к другому своему деду Емельяну с отцом и матерью, всегда останавливал взгляд на усадьбе Юмашевых и говорил: «А вот здесь живёт Филя…»
Я часто расспрашивал деда Тимофея об этом человеке. Дед шил и рассказывал… У деда Тимофея были разные друзья, но больше люди мастеровые, а тут почему-то Филя Парьский… Мне-то, ребёнку, было интересно с Филей, но разве можно было только забавой – одной мелодией привлечь моего деда? Я знал, что кузнец Мясцов, например, может деду рогач сделать, кочергу. А что мог Филя? Кроме игры на гармошке губной да рассказов о горестях и тяготах жизни с братом, мой дед ничего от него не имел. Дед жил по закону: «Пить с другом пей, но держи за голенищем нож». И он держал его острым. Видимо, Филя не мешал ему быть самим собой, быть открытым.
Мне всегда хотелось узнать, кто же эти люди, что обижают Филю? Я представлял хозяина, который знает цену деньгам. Правда, не мог понять, как богатый брат так может относиться к беспомощному человеку.
Я видел брата, сноху Фили, видел и других его родственников. А потом учился вместе с его племянником – Иваном. Мы подружились, и я любил его не меньше, чем Филю. Иван был скромный, малоразговорчивый, покорный. Такие часто бывают в возрасте или пьяницами, потому что стесняются отказаться от рюмки, или юродивыми, когда судьба ударит их так, что надломит разум. Рачительности и стараний к жизни у них нет, и они – как одинокие травы меж разнотравия…
Я всегда невольно сравнивал племянника и его дядю. Ваня Юмашев был так же высок, однако сух и строен. У обоих были серые глаза, только у Фили они отливали голубизной неба. Филя имел широкое лицо, на котором светился румянец; лицо Вани было острым, бледным, слегка конопатым, напоминая снег, запорошенный берёзовыми серёжками.
Дома Иван помогал родителям, был послушен. В школе учился прилежно. Я из школы ушёл недобрым делом, а Иван закончил её успешно. Потом он пошёл работать. Специальности, конечно, не имел. Тогда в селе до многого в жизни доходили сами; ученикам ещё не преподавали тракторного дела, но тяга к технике у Вани Юмашева, видно, была. «Не ходить же без дела дядей», – вероятно, думал он. Я узнал, что Иван трудится плугочистом. Это меня удивило, озадачило, но показалось временным.
Жили Юмашевы далеко, и я мало слышал о друге, к тому же, Фили не стало. Умер. Естественно и просто, как жил.
Однажды утром в нашей деревне случился переполох, в овраг улетел трактор и раздавил молодого парня.
– Филин племянник, – шептали люди, – под гусеницами лежит.
В деревне знали Ваню Юмашева. Всем было жалко этого спокойного, способного человека, а ещё потому, что он был близкий родственник Фили.
Уже утром овраг был оцеплен службами – фотографировали, вымеряли, расспрашивали. Люди говорили, что ехали трактористы в ближайшее село за самогонкой, но не было света. Иван стоял на борту и смотрел на дорогу, он крикнул старшему, когда трактор стал клониться вниз. И прыгнул. Но вперёд, а не назад. И попал под самые гусеницы.
Я не плакал у оврага, но тоска была на сердце. Душа пела ту грустную мелодию, которую пела, бывало, гармоника Фили. Знал я, что не по своей воле ехал Ваня за смертью.
Скоро разнеслась по окрестностям весть о том, что умер дед Юмашевых. Потом умерла мать Ивана, потом ещё один сын.
– Это, наверное, в наказание за мучение Фили, – судачили люди.
Опустел сад Юмашевых. Исчезло богатство и люди; но говорят, рано утром, до восхода солнца, в саду, где сиживал Филя Парьский, раздаётся мелодия. Будто кто-то играет на губной гармошке.
МАРЬЯ ИВАНОВНА КОШАТНИЦА
Кошку исправить легче, чем человека. Людей исправить невозможно – скорей они тебя исправят так, что ты перестанешь воспринимать мир. Так думала старая учительница Марья Ивановна, окружившая себя кошками и воспитывавшая их. Она ушла из мира тьмы в мир света собственных идей, которые воплощала в среде кошек. Эти домашние животные, по её словам, расчесывали её волосы, заплетали косы, грели её, ласкали. Марья Ивановна собирала беспризорных кошек, как собирала в войну в Ленинграде детей, у которых умерли от голода родители. Она это понимала, но сейчас жалость в ней проснулась к кошкам. Они не так хищно истребляли друг друга, как люди. От борьбы за справедливость, от жестокости репрессий Марья Ивановна сошла с ума. Блокаду Ленинградскую она выдержала. Но уже власть не смогла выдержать учительницы, которая резко изменилась после нашествия врага на её родной город, а потому её выслали. Сознание женщины ушло от желания учить биологические предметы. То ли она потеряла интерес к урокам школьного дела, то ли её в школе уже не воспринимали. Там, в блокадном Ленинграде, и без властного контроля можно было сойти с ума от голода и бомбёжек. Но то – страшное – было отрезано временем. Марья Ивановна не вспоминала чудовищных событий. Врагов сейчас не было, но осталось в человеке что-то страшное. Она думала, что теперь в опасности животные.
В селе Марья Ивановна ввела военное положение, которое выражалось в приказе: «Никто не должен убивать котят с открытыми глазами – можно убивать только слепых котят».
Старая учительница дружила с ребятами по-особенному строго. Ей детвора докладывала о происшествиях, связанных с кошками, и она принимала строжайшие меры по отношению к обидчикам братьев наших меньших.
Со взрослыми Марья Ивановна говорила резко, детям все объясняла. Ни одного случая кошачьей гибели не оставляла без последствий.
– Почему вы зарыли зрячих котят? – задавала она вопрос и тут же начинала нервно выговаривать своё возмущение тому, кто нарушил её приказ.
Раздражение шло оттого, что её не понимают. Это был не обряд и не вера в души людей и животных. Марья Ивановна осталась атеисткой, просто для неё природа человека была равна природе животного. В кошках она видела живых существ, которые обладают умом, но не имеют лишь языка и одежды. Одежда и не требовалась, потому что тёплая шубка спасала. Язык им тоже был не нужен, они и без него всё понимали.
В коричневом драповом пальто, в фетровой шляпе, измождённо стройная, высокая, виднелась Марья Ивановна уже издали. Вблизи вы разглядели бы русые волосы, продолговатое лицо, нос, слегка пухлый, вздёрнутый, вернее, приподнятый и голубые глаза.
Говорила Марья Ивановна обычно о жизни людей и кошек. Мало касалась собственной судьбы. У ней всё было хорошо тогда, когда у кошек всё было в порядке.
Ребята нарочно заводили её:
– Марья Ивановна, а дядя Ваня кошку убил. Она курей ела.
– Как убил! А я ничего не знала. Почему? Как он мог!? – волновалась женщина и обеспокоенно шла к обидчикам кошки.
От неё желали поскорее избавиться и беседовали так, чтоб всё было по ней, но сами в душе только и думали, как бы отвязаться: «Хоть бы скорей ушла!»
– Нет, Марь Ивановна, это пошутили, – обычно отговаривались провинившиеся. Если испытывали сильный напор, то искали подходящие объяснения и оправдания.
К ней относились с каким-то вниманием, будто она служила на кошачьем фронте и уже получила орден за геройские действия на нём. Называли её всегда по имени и отчеству и только за глаза добавляли: «Кошатница».
К Марье Ивановне в селе постепенно привыкли, и впрямь стали уважительней относиться к кошкам. Стали думать о котятах, о том, чем их кормить, как ухаживать за ними. Раньше кошки жили сами по себе, от случая к случаю ели – ловили мышей и добывали себе продукцию с хозяйского стола, которые понахальней – охотились на цыплёнка, на голубей под крышей, а теперь – кошкам уделяли внимание.
Марья Ивановна воспитывала в детях и взрослых чувство ответственности перед природой. Под её строгим оком люди и друг к другу становились внимательнее и добрее.
Эта удивительная женщина покорила не только врага в блокаду, но и покорила беспечное равнодушие к тем, кто под боком у человека живёт и мается. Она сумела победить обстоятельства жизни и осталась непобеждённой. Никто и не посмел в селе к ней не то что притронуться, но не посмел и взглянуть недобрым глазом не так, как подобает смотреть в школе на учителя. Она оказалась самым влиятельным человеком в среде сельчан, которые вначале считали её предрассудок диковинкой, но скоро свыклись с правилами, введёнными Марьей Ивановной, потому что и впрямь нашли в кошке свойственные себе состояния. Перестрадавшие люди, потерявшие на войне близких, были рады тёплому слову этой учительницы. Она как бы оберегала всё живое на земле и олицетворяла мир добра. Волей или неволей люди тянулись к ней, пытались разглядеть в ней мир сознания и пробудить его.
Эту странную женщину понимали. С шуткой, с насмешкой, но принимали. Вероятно, потому, что сама она понимала недоступный язык живых существ, чья доля ограничивалась всего лишь звуками, но не словами. Марья Ивановна исчезла из села также неожиданно, как и появилась в нём, выполнив миссию по восстановлению гармонии между людьми и окружающей их природой.
ЛЕКСАНЯ
Жил Лексаня рядом с конюшней, что стояла на задах его дома. Был он невысокого роста, с продолговатым лицом, с оборванными ноздрями – метками войны. Одевался просто. Летом ходил в домотканой синей рубахе навыпуск и брюках. На голове – вечный картуз от жары, на ногах – дешёвые башмаки или кирзовые сапоги.
Рассказывали, вернулся Лексаня с фронта в длинной шинели и носил её до тех пор, пока она не разделилась на ленточки, что вызывало постоянные улыбки у местных просмешников, но Лексаня относился к шуткам спокойно. Народ воспринимал тогда устное балагурство просто. Люди больше соперничали друг с другом умом да делом, а не съедали человека на земле родной.
Работал Лексаня конюхом. Лошадей он объезживал, обучал, кормил, купал и чистил. Держал самые разные щетки для чистки этих животных. Сбруя всегда была в порядке. Хомуты, сёдла, вожжи, чересседельники и дуги опрятно располагались на каждую лошадь.
Кони не терпят спиртного, и никто Лексаню не видел пьяным. Лошади блестели. Лексаня не жалел для них ни сил, ни овса. Рядом с обычными рабочими лошадьми стоял за стенкой производитель – могучий и очень жестокий жеребец. Он бил копытом, кусался. Только Лексаня входил к нему.
– Ну, не балуй! – спокойно говорил Лексаня, похлопывая коня по огромной гриве.
Что-то сатанинское металось в глазах жеребца, но он был покладист с конюхом, хотя стены ходили ходуном при приближении к нему посторонних.
Паспортным именем моего героя было Алексей. Но народ создает свои имена – удобные для обращения и передающие отношение к данному человеку. Этого Алексея взрослые в округе называли Лексаней. Дети прибавляли к этому слову уважительное «дядя». Обращаться к конюху без уважения считалось неприличным. Конюх был в селе особым человеком при особых животных, ведь столетия кони не только несли на своих плечах трудовую ношу людей, но часто и спасали их. Так и легло тёплое прозвание Лексаня к моему герою, как ложилась его душа к лошадям и всему тому, что было с ними связано.
Обычно после уроков я убегал на конюшню. Приходил на гумно, говорил с дядей Лексаней, расспрашивал о повадках лошадей. Самый отчаянный в селе парень, на конюшне я становился другим. «Отчего у нас в школе нет лошадей?» – думал я.
Лексаня ходил по маленькой каменной конюшне, как по классу или по дому. Вслед за ним шёл я, высокий паренёк, широкогрудый и скуластый. Мне можно было по росту дать лет 16, хотя перепрыгнул только 12-ый год. Волосы русые на голове моей топорщились, подобно гриве лошади на ветру. В школу я последнее время ходил с равнодушием. Отношения с учителями не складывались. Тут на конюшне взгляд мой озарялся, и я с восхищением смотрел на лошадей – они были неугомонные, казалось, только выведи, и их тут же не удержишь. Но коней здесь обучали. На конюшне я крутился часто, следил за работой конюха, который знал характер каждой лошади. Лексаня разговаривал с ними по-доброму. Лошади помахивали головой, немного всхрапывали «хр-хр», будто переговариваясь. Гордость брала, что дядю Лексаню так слушают лошади. Не говорят, а всё понимают.
Много друзей было у Лексани среди лошадей. Но по Рысухе он обмирал. Часто я видел, как он купал эту лошадь оранжевой масти с белым большим пятном на лбу. Глаза Рысухи блестели огнём и непокорностью. Её любили все ребята в селе, но редко кому давал Лексаня кататься на ней. Была она очень резва и умна. Рысуха редко запрягалась – больше ходила под седлом и была в личном пользовании Лексани как хозяина гумна. Он стерёг на ней лошадей.
В колхозе работало два конюха: Аким Иванович и Лексаня. Аким Иванович был неразговорчив, строг и редко баловал ребят. Тепло его сердца как-то замыкалось. Даже лошади вели себя по-другому при нём: они становились строже, иногда – беспокойней. Огромного роста, он ходил по конюшне, как веха. Лексаня иногда уступал ребятам.
– Дядь Лексань, дайте, я съезжу, постерегу скотину на Рысухе, – просил я.
– Возьми. Лошадь вороти.
И вот я мчусь в галоп полем. Дух захватывает. Будто не Рысуха – я сам лечу над ядрёным овсюком.
Удовлетворив желание, я бежал радостный домой. А на следующий день опять сидел у конюшни, ожидая доброго расположения дяди Лексани…
Молодняк Лексаня обучал сам. У него были для этого огромные вожжи. Вначале он привязывал жеребчика или кобылицу и гонял по кругу, а потом садился на коня или поручал животное кому-то другому.
Однажды сел и я на мятежную гнедую лошадь. Она взметнулась копытами вверх, я еле-еле удержался, прижавшись к гриве.
– Держись, орёл, человеком будешь, – шутил Лексаня, а сам был рад, что парнишка уже держится на необъезженном коне. Лошадь металась, то боком двигалась, то вперёд, то назад, то прыгала, то брыкалась, но я не уступал, тянул поводья на себя. Скоро ей надоело бороться, и она решила показать свой норов. Гнедая пошла ласточкой вверх по гумнам. Я постепенно отпускал поводья, и лошадь легко стала выбрасывать ноги вперед, пошла в галоп. Казалось, мы плывём по реке. Земли конь уже, видимо, не чувствовал. Ноздри схватывали воздух с храпом. Вытянутая морда гордо смотрела вперед, угадывая дорогу. Мощная грива почти стояла. Грудь разрезала воздух со звоном. Сердце моё замирало, когда, заложив уши, конь шёл на предел, и любая кочка могла обойтись нам дорого.
Так складывалась наша дружба с Лексаней и его конями.
Скоро в селе появилась техника – загудели тракторы и грузовики. Первая полуторка была всем в диковинку, а Лексане – в тягость. Постепенно машины затмили разум людей, и лошади потеряли для них значение. Потерял своё место Лексаня. Уехал к детям в город, а там вскоре умер.
Отчего я с такой радостью смотрю на коней, отчего не восхищаюсь машинами так, как восхищаюсь хорошим конём? Ответа на этот вопрос я долго не находил, пока не вспомнил эту историю о Лексане, Рысухе и Гнедой. Машина – хороший помощник человека, но не развивается грива на ветру, а только запах бензина да гул сопровождают ездока.
ДОМНА ИВАНОВНА БЕЗМЕН
Разные чудеса бывают на свете. Одним чудом света в Перекислове стало рождение Домны Ивановны. Не революции, не войны, а природа подарила селу это создание.
Домна Ивановна от роду была мужиковатая. Не то чтобы мужчина в полном смысле этого слова и не то чтобы женщина, а так, серединка наполовинку. Про таких в народе говорят «двусносная». Если посмотреть на нее со стороны, то можно было увидеть, что лицо будто покрыто легким мохом. Нет, оно не было заросшим, как у мужчин, когда требуется бритье. Оно было сносным. Просто заложенное в Домне Ивановне мужское начало имело склонность к развитию. Она оставалась женщиной до того предела, за которым шло сносное превращение.
Поджарая фигура, согнутая хотя и не в три погибели, но в полукоромысло, так что груди впивались в тело, и их не было видно, – такой представала Домна Ивановна. Глаза холодные без движения ни о чем особенном не говорили. Голова не вызывала удивления. Только огромные мужицкие кисти рук давали представление о сильном человеке. Острый нос, бледное неулыбчивое лицо указывали не на кротость нрава, а на твердость духа.
Нижняя губа у Домны Ивановны вечно висела, как у лошади в момент передышки от жевания. Ходила Домна Ивановна согнувшись, ноги переставляла с трудом – можно было подумать, что едет на велосипеде. Руки длинные и сухие висели ровно, а при быстром движении болтались произвольно под тяжестью кулака. Кулак у нее был истинного русского богатыря. Не зря прозвали ее Безменом.
Напомню читателю, что безмен – мерительный инструмент весового типа, с щербатыми пометками фунтов и четвертушек. Рычаг этого инструмента составлял длинный металлический стержень. На концах горизонтального стержня с одной стороны – крючок, а с другой – тяжелый набалдашник, груз без мены. По тяжести груза, напоминающего гирю, и называли эти весы безменом. Он еще недавно находился почти в каждом сельском доме. Так, на всякий случай или как средство защиты. Кому-то и инструмент подмога, а кулаки Домны Ивановны приравнивались к этой тяжеленной гире. Фамилию ее мало кто знал, потому что прозвище «Безмен» куда более подходило к ее данным. Она сама хоть и привыкла к важности своего прозвища, но иногда сердилась, когда слышала его себе вслед. Дети между собой чаще пользовались сокращенным словом «Домаха».
Бездомная и бездетная, нашла Домна Ивановна прибежище в школе. Работала там дежурной и уборщицей, истопником, кормилась там и жила чаще в учительской, чем у одн