Архипелаг дает метастазы 19 глава




Фрол Рябинин наставляет У., что передавать донесения надо в темном закоулке ("в нашем деле - самое главное конспирация"). Он зовет его и к себе в кабинку: "Капитан вашим донесением недоволен. Надо так писать, чтобы на человека получался материал. Вот я сейчас вас поучу."

И это мурло поучает потускневшего, сникшего, интеллигентного У., как надо писать на людей гадости! Но понурый вид У. толкает Рябинина к собственному умозаключению: надо этого хлюпика подбодрить, надо огонька ему влить! И он говорит уже по-дружески: "Слушайте, вам трудно жить. Иногда хочется подкупить чего-нибудь к пайке. Капитан хочет вам помочь. Вот, возьмите!" - и достав из бумажника пятидесятку (это ж капитанская! значит, как свободны они от бухгалтерской отчетности, может во всей стране они одни!), сует ее У.

И от вида этой бледно-зеленоватой жабы, соваемой в руки, вдруг спадают с У. все чары капитана-кобры, весь гипноз, вся скованность, вся боязнь даже за семью: все происшедшее, весь смысл его овеществляется в этой гадкой бумажке с зеленоватою лимфой, в обыкновенных иудиных серебренниках. И уже не рассуждая о том, что будет с семьей, естественным движением оттолкнуться от мрази, У. отталкивает пятидесятку, а непонимающий Рябинин опять сует, - У. отбрасывает ее совсем на пол - и встает уже облегченный, уже СВОБОДНЫЙ и от нравоучений Рябинина и от подписи, данной капитану, свободный от этих бумажных условностей перед великим долгом человека! Он уходит без спроса! Он идет по зоне, и несут его легкие ноги: "Свободен! Свободен!"

Ну, не совсем-то. При тупом опере тянули бы дальше еще. Но капитан-кобра понял, что глупый Рябинин сорвал резьбу, не тою отмычкой взял. И больше в этом лагере щупальцы не тянули У., Рябинин проходил не здороваясь. Успокоился У. и радовался. Тут стали отправлять в ОсобЛаги, и он попал в Степлаг. Тем более он думал, что с этим этапом обрывается все.

Но нет! Пометка, видимо, осталась. Одражды на новом месте У. вызвали к полковнику. "Говорят, вы согласились с нами работать, но не заслуживаете доверия. Может быть, вам плохо объяснили?"

Однако, этот полковник совсем уже не вызывал у У. страха. К тому ж за это время семью У., как и семьи многих прибалтов, выселили в Сибирь. Сомнения не было: надо отлипнуть от них. Но какой найти предлог?

Полковник передал У. лейтенанту, чтобы тот еще обрабатывал, и тот скакал, угрожал и обещал, а У. тем временем подыскивал: как сильней всего и решительней всего отказаться?

Просвещенный и безрелигиозный человек, У. нашел, однако, что он оборонится от них, только заслонясь Христом. Не очень это было принципиально, но безошибочно. Он солгал: "Я должен вам сказать откровенно. Я получил христианское воспитание, и поэтому работать с вами мне совершенно невозможно!"

И - все! И многочасовая болтовня лейтенанта вся пресеклась! Он понял, что номер - пуст. "Да нужны вы нам, как пятая нога собаке! - вскричал он досадливо. - Пишите письменный отказ! (Опять письменный!) Так и пишите, про боженьку объясняйте!"

Видно, каждого стукача они должны закрыть отдельной бумажкой, как и открывают. Ссылка на Христа вполне устраивала и лейтенанта: никто из оперчеков не упрекнет его, что можно было еще какие-то усилия предпринять.

 

***

 

А не находит беспристрастный читатель, что разлетаются они от Христа, как бесы от крестного знамения, от колокола к заутрене?

Вот почему наш режим никогда не сойдется с христианством! И зря французские коммунисты обещают.

Глава 13

Сдавши шкуру, сдай вторую!

 

Можно ли отсечь голову, если раз ее уже отсекли? Можно. Можно ли содрать с человека шкуру, если единожды уже спустили ее? Можно!

Это все изобретено в наших лагерях. Это все выдумано на Архипелаге! И пусть не говорят, что только бригада - вклад в мировую науку о наказаниях. А второй лагерный срок - это не вклад? Потоки, прихлестывающие на Архипелаг извне, не успокаиваются тут, не растекаются привольно, но еще раз перекачиваются по трубам вторых следствий.

О, благословенны те безжалостные тирании, те деспотии, те самые дикарские страны, где однажды арестованного уже нельзя больше арестовать! Где посаженного в тюрьму уже некуда больше сажать. Где осужденного уже не вызывают в суд! Где приговоренного уже нельзя больше приговорить!

А у нас это все - можно. Распластанного, безвозвратно погибшего, отчаявшегося человека еще как удобно глушить обухом топора! Этика наших тюремщиков - бей лежачего! Этика наших оперуполномоченных - подмощайся трупами!

Можно считать, что лагерное следствие и лагерный суд тоже родились на Соловках, но там просто загоняли под колокольню и шлепали. Во времена же пятилеток и метастазов стали вместо пули применять второй лагерный срок.

Да как же было без вторых (третьих, четвертых) сроков утаить в лоне Архипелага и уничтожить там всех, намеченных к тому?

Регенерация сроков, как отращивание змеиных колец - это форма жизни Архипелага. Сколько колотятся наши лагеря и коченеет наша ссылка, столько времени и простирается над головами осужденных эта черная угроза: получить новый срок, не докончив первого. Вторые лагерные сроки давали во все годы, но гуще всего - в 1937-38-м и в годы войны. (В 1948-49 тяжесть вторых сроков была перенесена на волю: упустили, прохлопали, кого надо было пересудить еще в лагере - и теперь пришлось загонять их в лагерь с воли. Этих и назвали повторниками, своих внутрилагерных даже не называли.)

И это еще милосердие - машинное милосердие, когда второй лагерный срок в 1938 г. давали без второго ареста, без лагерного следствия, без лагерного суда, а просто вызывали бригадами в УРЧ и давали расписаться в получении нового срока. (За отказ расписаться - простой карцер, как за курение в неположенном месте. Еще и объясняли по-человечески: "Мы ж не даем вам, что вы в чем-нибудь виноваты, а распишитесь в уведомлении".) На Колыме давали так десятку, а на Воркуте даже мягче: 8 лет и 5 лет по ОСО. И тщета была отбиваться - как будто в темной бесконечности Архипелага чем-то отличались восемь от восемнадцати, десятка при начале от десяти при конце. Важно было единственно то, что твоего тела не когтили и не рвали сегодня.

Можно так понять теперь: эпидемия лагерных осуждений 1938 года была директива сверху. Это там, наверху, спохватились, что до сих пор помалу давали, что надо догрузить (а кого и расстрелять) - и так перепугать оставшихся.

Но к эпидемии лагерных дел военного времени приложен был и снизу радостный огонек, черты народной инициативы. Сверху было вероятно указано, что во время войны в каждом лагере должны быть подавлены и изолированы самые яркие заметные фигуры, могущие стать центром мятежа. Кровавые мальчики на местах сразу разглядели богатство этой жилы - свое спасение от фронта. Эта догадка родилась, очевидно, не в одном лагере и быстро распространилась как полезная, остроумная и спасительная. Лагерные чекисты тоже затыкали пулеметные амбразуры - только чужими телами.

picture: Кум (капитан Лебедев)

Пусть историк представит себе дыхание тех лет: фронт отходит, немцы вкруг Ленинграда, под Москвой, в Воронеже, на Волге, в предгорьях Кавказа. В тылу все меньше мужчин, каждая здоровая мужская фигура вызывает укорные взгляды. Все для фронта! Нет цены, которую правительство не заплатит, чтоб остановить Гитлера. И только лагерные офицеры (ну, да и братья их по ГБ) - откормленные, белотелые, бездельные - все на своих тыловых местах (на фотографии - вот например этот лагерный куманек - ведь как ему необходимо остаться в живых!), - и чем глубже в Сибирь и на Север, тем спокойнее. Но трезво надо понять: благополучие шаткое. До первого окрика: а почистить-ка этих румяных, лагерных, расторопных! Строевого опыта нет? - так есть идейность. Хорошо, если - в милицию, в заградотряды, а ну как: свести в офицерские батальоны! бросить под Сталинград! Летом 1942 года так сворачивают целые офицерские училища и бросают неаттестованными на фронт. Всех молодых и здоровых конвойных уже выскребли из охраны - и ничего, лагеря не рассыпались. Так и без оперов не рассыпятся! (Уже ходят слухи.)

Бронь - это жизнь! Бронь - это счастье! Как сохранить свою бронь? Простая естественная мысль - надо доказать свою нужность! Надо доказать, что если не чекистская бдительность, то лагеря взорвутся, это - котел кипящей смолы! - и тогда погиб наш славный фронт! Именно здесь, на тундренных и таежных лагпунктах, белогрудые оперуполномоченные сдерживают пятую колонну, сдерживают Гитлера! Это - их вклад в Победу! Не щадя себя, они ведут и ведут следствия, они вскрывают новые и новые заговоры.

До сих пор только несчастные изнуренные лагерники, вырывая друг у друга пайку из зубов, боролись за жизнь. Теперь в эту борьбу бессовестно вступили и полновластные оперчекисты. "Подохни ты сегодня, а я завтра!" Погибни лучше ты и отсрочь мою гибель, грязное животное.

Вот оформляют в Усть-Выми "повстанческую группу": восемнадцать человек! хотели, конечно, обезоружить ВОхру, у нее добыть оружие (полдюжины старых винтовок)! - а дальше? Дальше трудно себе представить размах замысла: хотели поднять весь Север! идти на Воркуту! на Москву! соединиться с Маннергеймом! И летят, летят телеграммы и докладные: обезврежен крупный заговор! в лагере неспокойно! нужно еще усилить оперативную прослойку!

И что это? В каждом лагере открываются заговоры! заговоры! заговоры! И все крупней! И все замашистей! Эти коварные доходяги! - они притворялись, что их уже ветром шатает, - но своими исхудалыми пеллагрическими руками они тайно тянулись к пулеметам! О, спасибо тебе, оперчекистская часть! О, спаситель Родины - III Отдел!

И сидит в таком III Отделе банда (Джидинские лагеря Бурят-Монголии): начальник оперчекотдела Соколов, следователь Мироненко, оперуполномоченные Калашников, Сосиков, Осинцев - а мы-то отстали! у всех заговоры, а мы отстаем! У нас, конечно, есть крупный заговор, но какой? Ну конечно, "разоружить охрану", ну наверно - "уйти заграницу", ведь граница близко, а Гитлер далеко. С кого же начать?

И как сытая свора собак рвет больного худого линючего кролика, так набрасывается эта голубая свора на несчастного Бабича, когда-то полярника, когда-то героя, а теперь доходягу, покрытого язвами. Это он при загаре войны чуть не передал ледокол "Садко" немцам - так уж все нити заговора в его руках конечно! Это он своим умирающим цинготным телом должен спасти их откормленные.

"Если ты - плохой советский гражданин, мы все равно заставим тебя выполнить нашу волю, будешь в ноги кланяться!" "Не помнишь? - Напомним! " "Не пишется? - Поможем! " Обдумывать? - в карцер и на трехсотку!

А другой оперативник так: "Очень жаль. Вы, конечно, потом поймете, что разумно было выполнить наши требования. Но поймете слишком поздно, когда вас как карандаш можно будет сломать между пальцев". (Откуда у них эта образность? Придумывают сами или в учебнике оперчекистского дела есть такой набор, какой-то поэт неизвестный им сочинил?)

А вот допрос у Мироненко. Едва только Бабича вводят - запах вкусной еды прохватывает его. И Мироненко сажает его поближе к дымящемуся мясному борщу и котлетам. И, будто не видя этого борща и котлет, и даже не видя, что Бабич видит, начинает ласково приводить десятки доводов, облегчающих совесть, оправдывающих, почему можно и надо дать ложные показания. Он дружески напоминает:

- Когда вас первый раз арестовали, с воли, и вы пытались доказать свою правоту - ведь не удалось? Ведь не удалось же! Потому что судьба ваша была предрешена еще до ареста. Так и сейчас. Так и сейчас. Ну-ну, съеште обед. Съеште, пока не остыл... Если не будете глупы - мы будем жить дружно. Вы всегда будете сыты и обеспечены... А иначе...

И дрогнул Бабич! Голод жизни оказался сильней жажды правды. И начал писать все под диктовку. И оклеветал двадцать четыре человека, из которых и знал-то только четверых! Все время следствия его кормили, но не докармливали, чтобы при первом сопротивлении опять нажать на голод.

Читая его предсмертную запись о жизни - вздрагиваешь: с какого высока и до какого низка может упасть мужественный человек! Можем все мы упасть...

И 24 человека, не знавшие ни о чем, были взяты на расстрелы и новые сроки. А Бабич был послан до суда ассенизатором в совхоз, потом свидетельствовал на суде, потом получил новую десятку с погашением прежней, но, не докончив второго срока, в лагере умер.

А банда из Джидинского III Отдела... Ну, да кто-нибудь доследует же об этой банде?! Кто-нибудь! Современники! Потомки!..

А - ты?.. Ты думал, что в лагере можно, наконец, отвести душу? Что здесь можно хоть вслух пожаловаться: вот срок большой дали! вот кормят плохо! вот работаю много! Или, думал ты, можно здесь повторить, за что ты получил срок? Если ты хоть что-нибудь из этого вслух сказал - ты погиб! ты обречен на новую десятку. (Правда, с начала второй лагерной десятки ход первой прекращается, так что отсидеть тебе выпадет не двадцать, а каких-нибудь тринадцать, пятнадцать... Дольше, чем ты сумеешь выжить.)

Но ты уверен, что ты молчал как рыба? И вот тебя все равно взяли? Опять-таки верно! - тебя не могли не взять, как бы ты себя ни вел. Ведь берут не за что, а берут потому что. Это тот же принцип, по которому стригут и волю. Когда банда из III Отдела готовится к охоте, она выбирает по списку самых заметных в лагере людей. И этот список потом продиктует Бабичу...

В лагере ведь еще трудней упрятаться, здесь все на виду. И одно только есть у человека спасение: быть нолем! Полным нолем. С самого начала нолем.

А уж потом пришить тебе обвинение совсем не трудно. Когда "заговоры" кончились (стали немцы отступать), - с 1943 года пошло множество дел по "агитации" (кумовьям-то на фронт все равно еще не хотелось!). В Буреполомском лагере, например, сложился такой набор:

- враждебная деятельность против политики ВКП(б) и Советского правительства (а какая враждебная - пойди пойми!);

- высказывал пораженческие измышления;

- в клеветнической форме высказывался о материальном положении трудящихся Советского Союза (правду скажешь - вот и клевета);

- выражал пожелание (!) восстановления капиталического строя;

- выражал обиду на Советское правительство (это особенно нагло! еще тебе ли, сволочь, обижаться? десятку получил и молчал бы!);

70-летнего бывшего царского дипломата обвинили в такой агитации:

- что в СССР плохо живет рабочий класс;

- что Горький - плохой писатель (!!).

Сказать, что это уж хватили через край - никак нельзя, за Горького и всегда срок давали, так он себя поставил. А вот Скворцов в ЛохчемЛаге (близ Усть-Выми) отхватил 15 лет, и среди обвинений было:

- противопоставлял пролетарского поэта Маяковского некоему буржуазному поэту.

Так было в обвинительном заключении, для осуждения этого довольно. А по протоколам допросов можно установить и некоего. Оказывается - Пушкин! Вот за Пушкина срок получить - это, правда, редкость!

Так после всего Мартинсон, действительно сказавший в жестяном цеху, что "СССР - одна большая зона ", должен Богу молиться, что десяткой отделался.

Или отказчики, получившие десятку вместо расстрела. <Так это понравится - давать вторые сроки, такой это смысл внесет в жизнь оперчекотдела, что когда кончится война и уже нельзя будет поверить ни в заговоры, ни даже в пораженческие настроения, - станут сроки лепить по бытовым статьям. В 1947-м году в сельхозлагере Долинка каждое воскресенье шли в зоне показательные суды. Судили за то, что, копая картошку, пекли ее в кострах; судили за то, что ели с поля сырую морковь и репу (что сказали бы барские крепостные, посидев на одном таком суде?); и за все это лепили по 5 и 8 лет по только что изданному великому Указу "четыре шестых". Один бывший "кулак" уже кончал десятку. Он работал на лагерном бычке и смотреть не мог на его голод. Этого лагерного бычка - не себя! - он накормил свеклой - и получил 8 лет. Конечно, "социально-близкий" не стал бы кормить бычка! Вот так у нас десятилетиями и отбирается народ - кому жить, кому умереть.>

Но не самими цифрами лет, не пустой фантастической длительностью лет страшны были эти вторые сроки - а как получить этот второй срок? как проползти за ним по железной трубе со льдом и снегом?

Казалось бы - что уж там лагернику арест? Арестованному когда-то из домашней теплой постели - что бы ему арест из неуютного барака с голыми нарами? А еще сколько! В бараке печка топится, в бараке полную пайку дают, - но вот пришел надзиратель, дернул за ногу ночью: "Собирайся!" Ах, как не хочется!.. Люди-люди, я вас любил..

Лагерная следственная тюрьма. Какая ж она будет тюрьма и в чем будет способствовать признанию, если она не хуже своего лагеря? Все эти тюрьмы обязательно холодны. Если недостаточно холодны - держат в камерах в одном белье. В знаменитой воркутской тридцатке (перенято арестантами от чекистов, они называли ее так по ее телефону "30") - дощатом бараке за Полярным Кругом, при сорока градусах мороза топили угольной пылью - банная шайка на сутки, не потому конечно, что на Воркуте не хватало угля. Еще издевались - не давали спичек, а на растопку - одну щепочку как карандаш. (Кстати, пойманных беглецов держали в этой Тридцатке СОВСЕМ ГОЛЫМИ; через 2 недели, кто выжил, - давали летнее обмундирование, но не телогрейку. И ни матрасов, ни одеял. Читатель! Для пробы - переспите так одну ночь! В бараке было примерно плюс пять.)

Так сидят заключенные несколько месяцев следствия! Они уже раньше измотаны многолетним голодом, рабским трудом. Теперь их довести легче. Кормят их? - как положит III Отдел: где 350, где 300, а в Тридцатке - 200 граммов хлеба, липкого как глина, немногим крупнее кусок, чем спичечная коробка, и в день один раз жидкая баланда.

Но не сразу ты согреешься, если и все подписал, признался, сдался, согласился еще десять лет провести на милом Архипелаге. Из Тридцатки переводят до суда в воркутинскую "следственную палатку", не менее знаменитую. Это - самая обыкновенная палатка, да еще рваная. Пол у нее не настлан, пол - земля полярная. Внутри 7 X 12 метров и посредине - железная бочка вместо печки. Есть жердевые нары в один слой, около печки нары всегда заняты блатарями. Политические плебеи - по краям и на земле. Лежишь и видишь над собою звезды. Так взмолишься: о, скорей бы меня осудили! скорей бы приговорили! Суда этого ждешь как избавления. (Скажут: не может человек так жить за Полярным Кругом, если не кормят его шоколадом и не одевают в меха. А у нас - может! Наш советский человек, наш туземец Архипелага - может! Арнольд Раппопорт просидел так много месяцев - все не ехала из Нарьян-Мара выездная сессия ОблСуда.)

А вот на выбор еще одна следственная тюрьма - штрафной лагпункт Оротукан на Колыме, это 506-й километр от Магадана. Зима с 1937 на 38-й. Деревянно-парусиновый поселок, то есть палатки с дырами, но все ж обложенные тесом. Приехавший новый этап, пачка новых обреченных на следствие, еще до входа в дверь видит: каждая палатка в городке с трех сторон, кроме дверной, ОБСТАВЛЕНА ШТАБЕЛЯМИ ОКОЧЕНЕВШИХ ТРУПОВ! (Это - не для устрашения. Просто выхода нет: люди мрут, а снег двухметровый, да под ним вечная мерзлота.) А дальше измор ожидания. В палатках надо ждать, пока переведут в бревенчатую тюрьму для следствия. Но захват слишком велик - со всей Колымы согнали слишком много кроликов, следователи не справляются, и большинству привезенных предстоит умереть, так и не дождавшись первого допроса. В палатках - скученность, не вытянуться. Лежат на нарах и на полу, лежат многими неделями. (Это разве скученность? - ответит Серпантинка. - У нас ожидают расстрела, правда, всего по несколько дней, но эти дни стоят в сарае, так сплочены, что когда их поят - то есть поверх голов бросают из дверей кусочки льда, так нельзя вытянуть рук, поймать кусочек, ловят ртами.) Бань нет, прогулок тоже. Зуд по телу. Все с остервенением чешутся, все ищут в ватных брюках, телогрейках, рубахах, кальсонах - но ищут не раздеваясь, холодно. Крупные белые полнотелые вши напоминают упитанных поросят-сосунков. Когда их давишь - брызги долетают до лица, ногти - в сукровице.

Перед обедом дежурный надзиратель кричит в дверях: "Мертвяки есть?" "Есть". - Кто хочет пайку заработать - тащи! Их выносят и кладут поверх штабеля трупов. И никто НЕ СПРАШИВАЕТ ФАМИЛИЙ УМЕРШИХ! - пайки выдаются по счету. А пайка - трехсотка. И одна миска баланды в день. Еще выдают горбушу, забракованную санитарным надзором. Она очень солона. После нее хочется пить, но кипятка не бывает никогда, вообще никогда. Стоят бочки с ледяною водой. Надо выпить много кружек, чтоб утолить жажду. Г. С. М. уговаривает друзей: "Откажитесь от горбуши - одно спасение! Все калории, что вы получаете от хлеба, вы тратите на согревание в себе этой воды!" Но не могут люди отказаться от куска даровой рыбы - и едят, и снова пьют. И дрожат от внутреннего холода. Сам М. ее не ест - зато теперь рассказывает нам об Оротукане.

Как было скученно в бараке - и вот редеет, редеет. Через сколько-то недель остатки барака выгоняют на внешнюю перекличку. На непривычном дневном свете они видят друг друга: бледные, обросшие, с бисерами гнид на лице, с синими жесткими губами, ввалившимися глазами. Идет перекличка по формулярам. Отвечают еле слышно. Карточки, на которые отклика нет, откладываются в сторону. Так и выясняется, кто остался в штабелях - избежавшие следствия.

Все, пережившие Оротукан, говорят, что предпочитают газовую камеру...

 

***

 

Следствие? Оно идет так, как задумал следователь. С кем идет не так - те уже не расскажут. Как говорил оперчек Комаров: "Мне нужна только твоя правая рука - протокол подписать..." Ну, пытки, конечно, домашние, примитивные - защемляют руку дверью, в таком роде все (попробуйте, читатель).

Суд? Какая-нибудь Лагколлегия, - это подчиненный Облсуду постоянный суд при лагере, как нарсуд в районе. Законность торжествует! Выступают и свидетели, купленные III Отделом за миску баланды.

В Буреполоме частенько свидетелями на своих бригадников бывали бригадиры. Их заставлял следователь - чуваш Крутиков. "А иначе сниму с бригадиров, на Печору отправлю!" Выходит такой бригадир Николай Ронжин (из Горького) и подтверждает: "Да, Бернштейн говорил, что зингеровские швейные машины хороши, а подольские не годятся". Ну, и довольно! Для выездной сессии Горьковского Облсуда (председатель - Бухонин, да две местных комсомолки Жукова и Коркина) - разве не довольно? Десять лет!

Еще был в Буреполоме такой кузнец Антон Васильевич Балыбердин (местный, таншаевский) - так он выступал свидетелем вообще по всем лагерным делам. Кто встретит - пожмите его честную руку!

Ну, и наконец, - еще один этап, на другой лагпункт, чтобы ты не вздумал считаться со свидетелями. Это этап небольшой - каких-нибудь четыре часа на открытой платформе узкоколейки.

А теперь - в больничку. Если же нога ногу минует - завтра с утра тачки катать.

Да здравствует чекистская бдительность, спасшая нас от военного поражения, а оперчекистов - от фронта!

 

***

 

Во время войны (если не говорить о тех республиках, откуда мы поспешно отступали) расстреливали мало, а все больше клепали новые сроки: не уничтожение этих людей нужно было оперчекистам, а только раскрытие преступлений. Осужденные же могли трудиться, могли умереть - это уж вопрос производственный.

Напротив, в 1938-м году верховное нетерпение было - расстреливать! Расстреливали посильно во всех лагерях, но больше всего пришлось на Колыму (расстрелы "гаранинские") и на Воркуту (расстрелы "кашкетинские").

Кашкетинские расстрелы связаны с продирающим кожу названием Старый Кирпичный Завод. Так называлась станция узкоколейки в двадцати километрах южнее Воркуты.

После "победы" троцкистской голодовки в марте 1937 года, и обмана ее, прислана была из Москвы "комиссия Григоровича" для следствия над бастовавшими. Южнее Ухты, невдалеке от железнодорожного моста через реку Ропча в тайге поставлен был тын из бревен и создан новый изолятор - Ухтарка. Там вели следствие над троцкистами южной части магистрали. А в саму Воркуту послан был член комиссии Кашкетин. Здесь он протягивал троцкистов через "следственную палатку" (применял порку плетьми!) и, не очень даже настаивая, чтобы они признали себя виновными, составлял свои "кашкетинские списки".

Зимой 1937-38 года из разных мест сосредоточения - из палаток в устье Сыр-Яги, с Кочмаса, из Сивой Маски, из Ухтарки, троцкистов да еще и децистов <Демократические централисты.> стали стягивать на Старый Кирпичный Завод (иных - и безо всякого следствия). Несколько самых видных взяли в Москву в связи с процессами. Остальных к апрелю 1938-го набралось на Старом Кирпичном 1053 человека. В тундре, в стороне от узкоколейки, стоял старый длинный сарай. В нем и стали поселять забастовщиков, а потом, с пополнениями, поставили рядом еще две старых рваных ничем не обложенных палатки на 250 человек каждая. Как их там содержали, мы уже можем догадаться по Оротукану. Посреди такой палатки 20х6 метров стояла одна бензиновая бочка вместо печи, а угля отпускалось на нее в сутки - ведро, да еще бросали в нее вшей, подтапливали. Толстый иней покрывал полотнище изнутри. На нарах не хватало мест, и в очередь лежали или ходили. Давали хлеба в день трехсотку и один раз миску баланды. Иногда, не каждый день, по кусочку трески. Воды не было, а раздавали кусочками лед как паек. Уж разумеется никогда не умывались, и бани не бывало. По телу проступали цынготные пятна.

Но что было здесь тяжелее Оротукана - к троцкистам подбросили лагерных штурмовиков - блатных, среди них и убийц, приговоренных к смерти. Их проинструктировали, что вот эту политическую сволочь надо давить, и за это им, блатным, будет смягчение. За такое приятное и вполне в их духе поручение блатные взялись с охотой. Их назначили старостами (сохранилась кличка одного - "Мороз") и подстаростами, они ходили с палками, били этих бывших коммунистов и глумились как могли: заставляли возить себя верхом, брали чьи-нибудь вещи, испражнялись в них и опаливали в печи. В одной из палаток политические бросились на блатных, хотели убить, те подняли крик, и конвой извне открыл огонь в палатку, защищая социально-близких.

Этим глумлением блатных были особенно сломлены единство и воля недавних забастовщиков.

На Старом Кирпичном Заводе, в холодных и рваных убежищах, в убогой негреющей печке догорали революционные порывы жестокостей и переустройств двух десятилетий.

И традиция русской политической борьбы, тоже, казалось, доживала последние дни.

Все же, по человеческому свойству надеяться, заключенные Старого Кирпичного ждали, что их направят на какой-то новый объект. Уже несколько месяцев они мучились здесь, и было невыносимо. И действительно, рано утром 22 апреля (нет полной уверенности в дате, а то ведь - день рождения Ленина) начали собирать этап - 200 человек. Вызываемые получали свои мешки, клали их на розвальни. Конвой повел колонну на восток, в тундру, где близко не было совсем никакого жилья, а вдалеке был Салехард. Блатные позади ехали на санях с вещами. Одну только странность заметили остающиеся: один, другой мешок упал с саней, и никто их не подобрал.

Колонна шла бодро: ждала их какая-то новая жизнь, новая деятельность, пусть изнурительная, но не хуже этого ожидания. А сани далеко отстали. И конвой стал отставать - ни впереди, ни сбоку уже не шел, а только сзади. Что ж, слабость конвоя - это тоже добрый признак. Светило солнце.

И вдруг по черной идущей колонне невидимо откуда, из ослепительной снежной пелены, открыт был частый пулеметный огонь. Арестанты падали, другие еще стояли, и никто ничего не понимал.

Смерть пришла в солнечно-снежных ризах, безгрешная, милосердная.

Это была фантазия на тему будущей войны. Из временных снежных укреплений поднялись убийцы в полярных балахонах (говорят, что большинство из них были грузины), бежали к дороге и добивали кольтами живых.

А недалеко были заготовлены ямы, куда подъехавшие блатные стали стаскивать трупы. Вещи же умерших к неудовольствию блатных были сожжены.

23-го и 24-го апреля там же и так же расстреляли еще 760 человек.

А девяносто трех вернули этапом на Воркуту. Это были блатные и, очевидно, стукачи-провокаторы. <Называют Ройтмана, Истнюка, Модели (редактора Гослитиздата), Алиева. Из блатных - Тадика Николаевского. Мы не можем утверждать достоверно, за что именно каждый был пощажен, но трудно представить другую причину.>

Таковы были главные кашкетинские расстрелы. <Сведения эти я собрал от двух зэков, с которыми сидел. Один из них был там, и пощажен. Другой - очень любознательный и тогда же горевший писать историю, сумел по теплым следам осмотреть те места и расспросить, кого можно.>

Но с дальних командировок этапы смертников опоздали, они продолжали поступать по 5-10 человек. Отряд убийц принимал их на станции Кирпичный Завод, вел к старой бане - будке, изнутри в три-четыре слоя обитой одеялами. Там велели смертникам на снегу раздеваться и голыми входить. Внутри их расстреливали из пистолетов. Так за полтора месяца было уничтожено около двухсот человек. Трупы убитых сжигали в тундре.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2017-10-25 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: