Love is always by your side

Джонин никогда в своей сознательной двадцатилетней жизни не верил в случайные встречи, Судьбу, или, упаси Господи, Любовь с первого взгляда.

Случайные встречи должны были быть именно встречами, потому что случайность – это раз, ну, или два, и на третий она перестает считаться случайностью, принимаясь, как должное; Судьба представлялась (да и по сути была) обветшалой старушкой, лежащей на диванчике своей гостиной и смотрящей нудные женские многосерийные сериалы с белоснежным платочком у глаз; а Любовь с первого взгляда…
Джонин встретил ее первый раз в обычной детской книжке с картинками в свои неполные шесть лет и уже тогда подумал, что это за несусветная чушь.

Соседский мальчишка по большому секрету доверительным шепотом на ухо поведал ему душещипательную историю, что детей приносят большие птицы – аисты – родители заказывают их по небесной почте, а значит, какая тут Любовь, ведь мама же не могла влюбиться в какую-то птицу…

Джонин согласно покивал в ответ, откладывая в голове, что все эти глупые разговоры про Судьбу и Любовь – девчачьи штучки; что когда он вырастет и станет президентом (а лучше главнокомандующим всех войск страны – это же круче, ну), отменит все эти глупости, которые точно никому не нужны.

Джонин всегда был довольно понятливым мальчиком.

И когда спустя четырнадцать (с небольшим хвостиком) лет та самая обветшалая старушка-Судьба подарила одну случайную встречу, ему пришлось срочно искать новые аргументы против этой самой Любви…

❄❄❄

Когда Джонин был маленьким, каждое утро начиналось с радостных солнечных лучей, которые неторопливо играли в догонялки по мягким подушкам с Суперменом (или же это был все-таки Бэтмен?). Самые упорные забирались под подрагивающие реснички, которые были даже длиннее, чем у самой Хваен из дома напротив, оседали на радужке и ласково щекотали черный зрачок, упрашивая поскорее проснуться.
Мама делала самый вкусный на всем свете какао со взбитыми сливками, потому что от него оставались почти как у взрослых, только белые, усы, и мягко гладила по взъерошенным ото сна и подушки с Бэтменом-Суперменом (или все же с шерифом Вуди?) черным, как смоль, волосам, невесомо чмокая в румяную щеку.

Игрушки имели собственную жизнь, родители были счастливы вместе, а каждый новый день, казалось, должен был приносить только счастье, счастье и ничего кроме счастья.

Когда Джонин вырос, Бэтмен (да и Супермен, и шериф Вуди, и даже Дарт Вейдер) сменился спокойными пастельными тонами вроде синих водопадов или тропических джунглей, а самое вкусное на свете какао уступило место обычному быстрорастворимому кофе безо всяких сливок и, конечно же, усов.
Потому что, когда учишься в университете, где до сих пор используется метод кнута и пряника, занятия начинаются с самого черт-ногу-сломит утра, а гонка за стипендией превышает все Олимпийские игры вместе взятые, поневоле начинаешь понимать, что в этой странной жизни важны только тупые правила и материальные ценности.

Какая ирония.

В детстве все было иначе.

Да только не об этом суть…

Джонин сладко потягивается в простой односпальной кровати с немного неудобной периной цвета спокойной морской волны и расслабленно утыкается носом в мягкую ткань наволочки, выбранной мамой по случаю нового учебного семестра.
В нос закрадывается легкая альпийская свежесть, заставляющая память услужливо предоставить ссылки на недавние фото с тегом Zermatt и белоснежные верхушки Matterhorn, слепящие глаза даже в жидко-кристаллическом экране монитора.

Окна плотно зашторены, поэтому разгадать, какой сейчас именно час дня (и дня ли?) не удается, да и желания, как такового, совсем нет. И не случится же ничего страшного, если он поспит еще самую чуточку, потому что, о Господи, сегодня же начало долгожданных каникул, поэтому у него есть полное право спать сколько влезет.

Счастье-то какое.

В самом деле.

Джонин уже решительно закрывает глаза, собираясь унестись в страну сладких безмятежных снов под покровом теплого уютного одеяла, когда дверь в комнату с глухим стуком влетает в недавно-покрашенную стену. Что-то падает, гремит и ругается – видимо, чемодан, наполовину забитый теплыми вещами, термосами для горячего чая и книжками по психологии, втихаря подсунутыми неугомонным младшим.
Шуршание повторяется, как и обиженное сопение, и Джонин прячет голову под подушку, изображая длинноногого страуса – только какая досада, у него не такие длинные ноги – и думает, кого там принесло в такую чертову рань.

На часы, конечно же, плевать, потому что у него каникулы, а значит «рано» теперь устанавливается только по его личному усмотрению.

Звуки затихают, и Джонин уже счастливо расслабляется, мечтая скорее вернуться в безмятежную колыбель тишины и спокойствия, как сверху, прямо на многострадальную поясницу, падает что-то тяжелое, живое и хохочущее, потому что ему так хочется.

Потому что только у Кима Джонина такой сосед по комнате.

О Сэхуну девятнадцать с хвостиком, что позволяет Джонину занимать желанную в детстве должность главнокомандующего (правда не военными силами страны, а всего лишь одним ее составляющим, но ему же еще есть к чему стремиться, верно?), и они учатся на одном курсе.

Только младший постигает равновесие людских мозгов и поступков, а Ким – равновесие людских мозгов и карманов.

И это почти одно и то же, только названия профессий чуточку разные.

Но разве это кого-то волнует?

На самом деле Сэхун замечательный.

Когда не достает Джонина, не сидит с ним за одним столиком в кафетерии, не отбрасывает колкие шуточки в его адрес и не прикидывается радостным кирпичом с порцией цементной любви.
А когда он спит, то всегда сбрасывает свое одеяло на пол, заставляя проснувшегося Кима постоянно укрывать его под утро.

Но все же он хороший, этот парень.

Который сейчас сидит на его пояснице.

Джонин слабо отмахивается передними конечностями, потому что, ты заколебал уже будить меня в выходные и, черт возьми, слезь с меня, ты не перышко.
А Сэхун безмятежно щипает старшего за чувствительную тонкую кожу на ребрах (потому что ночью жарко, и он спит без футболки) и продолжает невыносимо-счастливо хохотать над его ухом.

Порой он такой ребенок, думает Ким, устало вытягивая голову из-под родной и любимой подушки.

- Эй… - голос Джонина чуть хриплый и скорее похож на сонное бормотание, чем на грозное приструнивание взбунтовавшегося подчиненного. – Эй, слезь уже.

Он чуть прогибается в пояснице и неловко переворачивается на бок в попытке свалить маленького наглеца на пол, но попытка получается слишком провальной, потому что на пол летит он сам. Задница неловко встречается с полом, что само по себе не очень приятно, а сверху падает все еще радостное тельце соседа по комнате, что уже совсем не смешно. Сэхун по-хозяйски устраивается на его бедрах и продолжает щекотать ни в чем не повинные ребра, в то время как мысли Джонина занимают только поясница и задница, которая кстати, черт возьми, очень болит.

- Хен, хен, хен! – Младший буквально светится, словно те самые верхушки Альп под неярким зимним солнцем, и восторженно возводит руки к потолку. – Мы летим уже сегодня, сегодня, слышишь?!

- Сэхун~и, не хочу тебя расстраивать, - раздраженно шипит Джонин, осторожно разминая руками кожу боков. В другой ситуации он смеялся бы вместе с младшим или над младшим – без разницы. В любой другой, где его задница была бы целой, - но самолет вечером.

- Но самолет через три часа, хен, - ехидно щурится сосед по комнате и высовывает розовый язычок, больно шлепая старшего по оголенному животу, - и я случайно налетел на твой чемодан, из которого вывалились все вещи.

О Сэхун замечательный, думает Джонин, когда не трогает вещи.

О Сэхун очень милый, соглашается Ким, когда заново укладывает все в большой черный чемодан.

И не совсем от того, что он его воспитывает, нет, а потому что, О Сэхун, мать твою, чтоб ты еще раз —

Кроме Джонина и его чемодана - в комнате уже никого нет.

❄❄❄

Когда Джонин был маленьким, он часто представлял себе, как станет большим-большим (выше мамы, папы и нудного старшего брата) и будет покорять высокие-высокие горы, которые часто показывали на каких-то каналах о диких животных со своей личной армией.

Джонин вырос (но только выше мамы, хотя, это опять же не суть). Горы были, армии не было. Был только О Сэхун, который, о Боже, хен, это же Matterhorn или, о Господи, я только что попал в рай.

Лучше покорять горы в одиночку, решает Джонин, потому что мечта есть мечта, и когда до нее почти-рукой-подать-и-это-здорово, ее нужно исполнить.

Ну, или хотя бы попытаться.

Потому что Ким Джонин совершенно не умеет кататься на этих бесполезных палках, которые все называют лыжами.

С одной стороны это довольно смешно, что парень, проживший на бренной земле целых двадцать лет, не умеет кататься даже по ровной поверхности (читай: вообще не умеет кататься ни на чем); с другой – это же мило, потому что девушки тут же захотят научить тебя этому, хен!

Сэхун счастливо улыбается и показывает язык снова, а Джонин только сильнее сжимает выдвижную ручку своего чемодана, потому что перспектива учиться у девушек гнетет его еще больше, чем поездка на лыжах по трассе Rothorn.

Да, это действительно все объясняет.

Они селятся в заранее забронированный на их имена комфортабельный и невероятно шикарный номер, на километры уютности отличающийся от их обычных студенческих комнат в общежитии университета. Хотя, если бы не их Альма-матер, данного отдыха, как такового, не было.
На ресепшене забавно коверкают их сложные для грубого немецкого корейские имена, а блондинка за стойкой с ключами заговорщицки подмигивает Джонину; Джонин хмурится/ смущается (и скорее второе), а Сэхун вытягивается во весь рост и даже привстает на цыпочки, важно раздувая румяные от мороза щеки.

А спустя пять минут, этот-самый-важный-О-Сэхун восторженно носится по теплой гостиной, выполненной в приятных кофейных тонах, потому что, ты только посмотри, хен, я даже отсюда вижу горы, а Джонин только скептически хмыкает и открывает дверь в свою спальню, где есть такая желанная и нужная сейчас кровать.

И плевать, что они в Швейцарии.

У него каникулы, все помнят?

Поэтому он прямо сейчас может опуститься на шелковое постельное белье персикового оттенка, чтобы на деле ощутить его потрясающую гладкость, и поспать.

Просто поспать.

Чуть-чуть.

Совсем немного (правда же?) поспать.

Отличный план на несколько часов.

Или дней.

Да какая разница?
У него же целая неделя на свежем горном воздухе.

Решено.

Точно.

Безоговорочно.

Джонин на негнущихся ногах, словно тот странный хоббит из прикольного фильма, просмотренного на днях (моя прелесть!), уже почти добирается до своего сокровища, как твердая и ни разу не дрогнувшая рука младшего резко перехватывает его за шкирку и бесцеремонно тащит прочь из этой замечательной, просто волшебной, комнаты. Он жалостливо тянет свои руки к почти-уже-оприходованному-любимому-предмету-мебели, но перед его носом нещадно хлопает деревянная дверь, потому что, хен, мы приехали отдыхать, а не спать.

- Чудовище… - Обиженно тянет Ким, скрещивая руки на груди.

Он готов даже ножкой для пущего убеждения топнуть. Сильно топнуть. Желательно – прямо по голове Сэхуна.

Младший только показывает розовый язычок и разыскивает теплую толстовку с маленькими забавными щенятами (кажется, ее притащил ему Чанель, когда тот решил за него какой-то там супер-пупер-мегасложный-психологический-тест. И зачем психология ветеринарам?), рассуждая, что неплохо было бы сегодня просто осмотреться вокруг; да, да, хен, я возможно не потащу тебя кататься, можешь подняться с пола и закатать губы обратно.

Джонин кидает в соседа диванной подушкой в форме треугольника и обиженно топает обратно в комнату за чем-нибудь тяжелым (для головы младшего) и за чем-нибудь теплым (для себя любимого), как всю атмосферу буквально разбивает на мелкие кусочки легкий стук по дереву входной двери.
Сэхун многозначительно кивает в сторону вновь повторяющихся сдержанных бьющих стуков, потому что, ты старше, ты и иди – тебя же не жалко, и спокойно натягивает толстовку на худое тело, а Ким раздраженно плетется к двери, прокручивая в мыслях, что как-то сейчас не тот командует и чтобы он еще раз —

- Экскьюзэмэ…

В дверном проеме неловко мнется молоденький паренек, почти достающий макушкой до переносицы Джонина. У него довольно приятные светлые волосы и ужасный китайский акцент.

Ким прикидывает в голове самые распространенные фразы на заморском английском, когда его тушку нагло отфутболивают плавным движением узких бедер к стене, а в проеме появляется светящаяся мордочка младшего:

- Ни хао!

Незнакомец радостно трясет светлыми волосами, сверкая глазами, словно звездами над белоснежными шапками гор, и начинает что-то быстро лепетать на родном мандарине, от которого у них двоих глаза быстро закатываются к стенкам мозга, который и так кипит от слишком большой и непонятной информации.

- Стоп, стоп, стоп! – Ким резко выставляет ладони вперед, в то время как Сэхун все еще глупо улыбается внезапному гостю. – Ду ю… спике…инглишэ?

- Хен, он же китаец, какой тут английский? – Больно тычет его под ребро младший, так же старательно давя подобие кирпичной улыбки на своем лице.

- Слава богу, вы корейцы! – Странный китаец (китаец?) вопит на их родном языке и радостно протягивает вперед ладонь с изящными тонкими пальцами. – Вы даже себе представить не можете, как я рад!

Джонин действительно не может себе этого представить, потому что китаец-который-немного-кореец его откровенно пугает.

А Сэхун до сих пор улыбается.

И жмет протянутую ладонь с тонкими пальцами.

- Извините, что так, и ворвался, но я могу от вас позвонить? – Парень указывает куда-то в проход. – Я из соседнего номера, и у меня неполадки с горячей водой, а телефон совершенно отказывается работать.

Сэхун радостно кивает, да, конечно, и быстро пропускает странного посетителя в номер, даже не задумываясь спросить мнения старшего, которого это особенно напрягает.
Незнакомец звонит на ресепшен и довольно спокойно изъясняется на корейском, как на родном китайском, а младший все это время не сводит с него пристально-внимательного взгляда. Джонин только устало качает головой, потому что только таких вот знакомств им еще не хватало, как все его мысли безбожно прерывают приятные переливы голоса странного парня.

- Спасибо огромное, правда, - он счастливо улыбается и вежливо склоняется в поклоне, - я ваш сосед справа, Лухань.

Сэхун представляется первым и повторно жмет ладонь, ведь это так здорово – знакомиться с соседями, которые такие вежливые и тоже азиаты, а затем насильно подтягивает к ним Кима, потому что, это упрямый хен, но зови его Джонин, на самом деле он сущий душка.

Лухань смеется ласковым смехом и приветливо протягивает ладонь.
Он приглашает их в гости и присоединиться к нему за завтраком в ресторане гостиницы.

И Джонин улыбается в ответ.

Может, он и не совсем странный, этот китаец-который-почти-как-кореец.

А Сэхун озвучивает громогласное, да.

И Джонин в который раз думает, что все его навыки главнокомандующего совсем ни к черту.

❄❄❄

Луханю двадцать три (да, да, он действительно старше!), и он оканчивает последний курс юридического факультета. Он действительно китаец, даже родился в Пекине, а в Корее по программе обмена уже целых три года, поэтому так неплохо говорит на их языке. А в Швейцарию приехал просто отдохнуть, потому что давно копил деньги и мечтал устроить себе именно такой отпуск, о чем сейчас ничуть не жалеет.

Джонин вежливо улыбается и едва заметно пригубляет обжигающий горячий шоколад: они вдвоем сидят за небольшим столиком гостиничного ресторана, потому что Сэхун (хен, ну ты что, ты же понимаешь, что мы просто должны узнать насчет инструктора, да и ski-pass никто не отменял, а оставлять нового знакомого одного неприлично, ведь он такой милый) добывает всю интересующую его информацию на ресепшене.

Лухань снова смеется и интересуется, почему они выбрали именно Zermatt, а Джонин искренне надеется, что Сэхун вернется в ближайшие секунд тридцать.

Ему ужасно, просто ужасно хочется спать.

- Мы попали под эксперимент института, - рядом плюхается знакомый (и такой необходимый сейчас) младший, небрежно бросая Киму пластиковую карточку, - лучших студентов обещали поощрить за достойно сданные экзамены. Я с психологического, хен – с экономики. Так и вышло.

Джонин только хмыкает и с наслаждением закрывает глаза, думая о том, чтобы отрубить себе в следующую сессию руки и вырвать язык.

- Нам с хеном достался Zermatt, а остальным, кажется, что-то в Австрии и Италии, потому что все они из одной организации Best of the Alps. И, кстати, хен, у нас будет шикарный инструктор! Говорят, она тоже кореянка и у нее прямо-вообще-красные волосы.

Джонин устало опускает голову на холодную лакированную поверхность стола, ведь, черт возьми, как он сейчас счастлив.

И какое-то шестое чувство прискорбно шепчет, что сюрпризы на этом еще не заканчиваются.

Сэхун только смеется и приглашает Луханя присоединиться к ним.

Снег скрипит под ногами, создавая свою собственную зимнюю мелодию, и Джонину почему-то кажется, что это и не снег вовсе, а кокосовая присыпка для ванильного пирога, который мама пекла по праздникам. Он даже с удивлением чувствует этот вкус детства на языке и счастливо щурится от яркого солнца в безоблачном небе.

И это волшебно, думает Джонин.

Это почти как в детстве.

Просто он сейчас немного далеко от дома.

Кажется, что это наглое солнце везде – оно забирается за шиворот теплой куртки, прячется в выбившейся из-под шапки челке, задорно прыгает по квадратным носкам лыжных ботинок и весело скользит по кристально-чистому снегу под ногами.

Инструктор ждет их на трассе Gornergrat (той самой, что для новичков), и Джонин всю дорогу недовольно пыхтит, что это за инструктор такой, в одиночку (Сэхун не выдерживает и утаскивает Луханя вперед, оставляя ворчливого хена позади).

Джонин дуется и наблюдает, как их руки практически соприкасаются оголенной кожей, на которой нет теплых перчаток.

На трассе многолюдно и оживленно: со всех сторон слышится счастливый смех и восторженные детские визги, вперемешку с радостными криками взрослых.
Сэхун тут же щелкает креплением, чтобы показать Лу-хену, как он умеет кататься, а старший только показывает большой палец, заверяя, что он безоговорочно верит, и что неплохо бы было сейчас подождать инструктора. Сэхун кидает в старшего на скорую руку слепленным снежком, и Джонин невольно расслабляет сжатые губы в легкую улыбку.

Они слишком милые вместе.

Сзади слышится скрип снега под чьими-то быстрыми шагами.

Рядом с ним останавливается молодой парень, который дышит так, словно только что пробежал кросс, длинной в три километра (надо же, почти как протяженность их трассы). У него прямо-вообще-красные (хотя, скорее, просто вишневые) волосы, выгодно выделяющиеся среди всего этого белого безобразия, и настежь распахнутая куртка.

- Простите, задержался, - парень все еще тяжело дышит и наскоро кланяется, поднимая ладонь вверх. – Ну что, начнем знакомство?

Он широко улыбается и его глаза становятся мягкими лучистыми щелочками.

Стоп-стоп-стоп. Стоп.

Минуточку.

Это —

- Мое имя Ким Джунмен, и я ваш инструктор по горным лыжам.

Сэхун немного дергается и смущенно прячется за спиной Луханя, который тактично скрывает легкий смешок внезапным приступом кашля.

Кажется, до него доходит.

О Сэхун идиот, пролетает в голове Джонина, когда он жмет руку с изящными хрупкими запястьями, как можно было принять такого человека за девушку.

Все ведь совсем не плохо, верно?

Это даже хорошо, что их инструктор – парень.

У которого слишком теплые руки.

- Новичкам здесь будет трудновато, но ведь «тяжело в учении, легко в бою». – Ким Джунмен заканчивает свою пятнадцатиминутную лекцию данной радостной нотой и снова улыбается потрясающе-яркой улыбкой.

И это совсем не от нее у Джонина подкашиваются ноги.

Нет.

Он просто устал стоять.

Только и всего.

А если Сэхун и дальше будет так многозначительно кидать в его сторону кивки/подмигивания/улыбочки, он просто выбьет ему передние зубы.

Младшему не привыкать, у него и так проблемы с прикусом.

Джунмен показывает, как правильно закреплять ботинки на лыжных креплениях и шутит, что к концу недели они все у него будут кататься профессиональным карвингом. Он подходит ближе к Джонину, и у того предательски бухается в самые пятки громко-стучащее сердце.

И нет!
Сердце стучит, потому что прямо сейчас они поедут на этих чертовых палках.

Да, да. Только поэтому.

- Джунмен-ши… - голос чуть подрагивает, и Ким дает себе мысленную оплеуху пятьдесят шесть раз. – А можно я просто подожду здесь? У меня что-то болит голова…

- Но ты же пропустишь целый день катания, - недоуменно отзывается инструктор и подходит еще ближе, дотрагиваясь теплой ладонью холодного лба, а где-то за спиной слышится горячий шепот, не думал, что хен такая баба. – Температуры нет, так что боль пройдет сразу же, как только скатишься. И зови меня просто хен, к чему эта глупая официальность?

Джунмен отстраняется и с улыбкой хлопает его по плечу.

А сердце повторно пропускает глухой удар.

И сейчас – именно из-за этого.

❄❄❄

Они занимаются с инструктором целых три дня, и Джонин уже почти уверенно стоит на этих бесполезных палках, которые так любит его хен.

Его уже-почти-самый-любимый-хен.

Джунмен назначает занятия после обеда, почти-самым-вечером-но-все-же-не-совсем-вечером. Просто на этом склоне очень красиво в сумерки, и я хотел бы показать, как кататься плугом, проносится в голове Кима, когда он вспоминает ангельскую улыбку старшего.

И в груди предательски теплеет.

Джонин не верит в Любовь с первого взгляда (да и какая тут Любовь, Господи, ехидно шепчет его подсознание, хен просто исполняет свою работу) – совершенно, категорически не верит. Он же не девчонка какая-нибудь.

Но почему-то впервые, ему хочется, что бы она была.

Потому что как объяснить всю эту странную муть с его внутренними органами?

Сэхун раздраженно тянет отставшего Джонина за руку к палаткам с сувенирами, возле которых уже что-то целенаправленно выбирает Лухань, и наставительно объясняет, что он не поисковая собачка и что, в конце концов, нужно быть внимательнее, ведь ему уже не десять лет.

Хотя Джонин бы совсем не отказался вернуться в тот возраст.

Продавцы что-то зазывно щебечут на переплетении ломанных англо-немецких фраз, а снующие туда-сюда незнакомые люди сверкают дружелюбными улыбками с россыпью счастья и теплоты в разноцветных глазах. Сувениров так много, что хочется этот, и этот, и еще вот этот, он же так хорошо впишется в его полку с учебниками, а этот можно будет даже и на стену повесить, да и этот…мамочки, как их много!

Но…он же знает, что ему нужно, верно?

Сэхун и Лухань шутливо дерутся игрушечным Wolli, и младший радостно обещает привести этого барашка в подарок Чанелю. А потом смущенно покупает Лу-хену плюшевого оленя.

Джонин смеется, потому что от красного лица младшего едва ли не валит густой пар, хотя Лухань тоже не лучше, потому что прячет свое смущенное лицо за внезапным (но таким приятным) подарком.

На глаза внезапно попадается палатка с шоколадом, и Ким радостно покупает сразу два невероятно-вкусных Tablerone, повторяющих форму уже какого-то родного Matterhorn. Один быстро прячется в глубоком кармане теплой куртки, а второй раскрывается прямо здесь. Он хочет что-то найти еще и Джунмену, но чувство приличия и какого-то такта его останавливает.

Они ведь даже не друзья.

Они всего три дня знакомы.

И Джонин ничего ему не обязан.
(Разве что чуть ли сознание не теряет от его прикосновений, но это не суть).

Они же все равно вернутся в Корею.

Но, интересно, Джунмену уже дарили подарки благодарные ученики?

Почти-самый-вечер-но-все-же-не-совсем-вечер наступает быстро (Джонин едва успевает перекусить в ресторане, потому что все на свете проспал, а эти двое ушли без него) и территория их отеля сверкает разноцветными фонариками и светящимися окнами домиков.

Джунмен встречает его теплой улыбкой и немного-виноватыми глазами, потому что, эти двое уже уехали кататься, ведь Сэхун~и очень хотел обогнать закат.

А Джонин не знает, что ему делать – улыбаться, как умалишенному, или бежать отсюда со всех ног.

А хен улыбается.

И указывает на садящееся солнце.

- Красиво… - восторженно шепчет младший, наблюдая, как горы тонут в карамельных оттенках заходящих лучей.

- Я знаю что-то, что еще лучше, - задорно подмигивает Джунмен и протягивает ему лыжи.

- Что может быть лучше этого?

- Горы и ветер в лицо. Ты летишь, Джонин, когда пытаешься обогнать солнце.

Снежные шапки переливаются последней радугой, а младший уже в уме высчитывает коэффициент падения с горы на частное всех его приобретенных ушибов.

Джунмен только смеется и легонько толкает его в спину.

Ветер бьет в лицо, словно заставляя собрать всю силу в кулак и побежать обратно, наплевав на скат и лыжи, но рука хена – слишком теплая и надежная, что бы ее отпускать.

Они падают где-то на середине спуска (потому что из-за этого дурацкого плуга одна бесполезная палка наезжает на другую) и все еще не расцепляют крепко-переплетенных пальцев. Снег забивается за шиворот, путается в волосах и даже ресницах, и рука почему-то болит, но сердце колотится, словно бешеное, потому что это действительно, черт возьми, здорово.

Потрясающе.

И захватывающе.

А еще – ужасно тепло.

- Ну как? – спрашивает Джунмен, поворачивая голову к младшему.

- Замечательно… - счастливо выдыхает Джонин, неловко делая ангела на снегу (так и не выпуская руки хена из своей).

В кармане что-то мешается и неприятно упирается в бок, поэтому ему приходится неловко развернуть расслабленное тело и вытащить припрятанную днем шоколадку. Джунмен многозначительно хмыкает, еле слышно бормоча под нос, еще и шоколад любит, а Джонин вспыхивает и неловко расплетает пальцы первым.

Это ведь будет странным теперь, подарить ее сейчас хену?

В памяти всплывают недавние смущенные соседи, и он вспыхивает второй раз, стараясь не думать о том, что у него похожая ситуация.

Старший все еще улыбается, но уже не так весело, и шепчет, что уже пора возвращаться, чтобы не пропустить ужин. А Джонин поспешно вскакивает на ноги и протягивает треугольную коробочку хену, стараясь смотреть куда угодно, только не на его лицо:

- Спасибо за сегодняшний вечер…

Джунмен улыбается, кажется, еще ярче (но ему точно кажется, ведь сейчас уже сумерки) и смущенно ерошит волосы на голове младшего, шепча слишком тихое и слишком сладкое, спасибо.

Сегодня они впервые ужинают вдвоем.

И Джонин с удивлением отмечает, что этот шоколад намного вкуснее, чем тот, который он купил утром. Хотя они из одной палатки…

❄❄❄

Утром Джонин просыпается самостоятельно, легко и без какого-либо вмешательства со стороны младшего (Сэхун уже третью ночь подряд задерживается в номере Луханя, заявляясь только с рассветом и для пресловутой галочки; он сонно трет глаза и шепчет, хен, тебе явно горный воздух продул все мозги), и с огромным воодушевлением натягивает теплую одежду.

Ведь нужно еще успеть заскочить в ту самую палатку, где продается невероятно-вкусный Tablerone.

Сэхун скептически осматривает старшего с ног до головы, немного неуклюже повиснув на косяке двери своей спальни, и ехидно хмыкает, точно свихнулся. Вошедший в номер Лухань осторожно предполагает, что Джонин~и не свихнулся – Джонин~и просто понравились лыжи.

Сэхун только скептически качает головой.

Потому что на языке Сэхуна «свихнулся» созвучно слову «влюбился».

Джонин глупо смеется и пожимает плечами.

И только у входной двери он слышит немного смущенный голос Луханя, потому что тот, видимо, тоже свихнулся.

- Будь здоров!

Джонин бурчит тихое, спасибо, и недовольно смотрит на лыжные палки в руках. Они длинные, неудобные, словно какая-то жирафья шея (или тощее тело Чанеля – очень похоже), и слишком цепко держатся за его запястья, которые уже противно зудят.

А еще они мешают дотронуться до руки хена.

Очень мешают.

А Джонину так хочется —

- Ты же не против, если мы свернем наше занятие раньше? – Улыбается Джунмен и стряхивает снег с вишневых волос.

Все утро старший солнечно шутит, учит основам карвинга и невесомо дотрагивается до младшего, который буквально тает как те снежинки, что достигают его кожи. Небольшой буран поднимается к часам трем, и Джунмен порывается закончить пораньше, потому что, ты выглядишь немного неважно, Джонин~а, да еще и чихаешь, было бы неплохо тебе отправиться в номер.

Джонин неловко кивает и еле сдерживает разочарованный вздох. Он хочет предложить хену сходить в кафе или хотя бы чуточку посидеть в холле отеля, но —

- Джонин~а, давай скатимся напоследок? – Джунмен улыбается не только губами, но и даже глазами, и выжидающе смотрит на младшего.

Джонин смеется и с готовностью встает в стойку.

Ветер звенит в ушах, забираясь в самые барабанные перепонки, отчего радостные визги глухо тонут в снежном воздухе. Кончики пальцев немеют, словно в подушечки впиваются сотни тонких иголочек, и из спины, кажется, вырастают огромные белоснежные крылья, ведь здорово так, что аж дух захватывает. Джонину хочется, чтобы это мгновение длилось еще очень и очень, прямо очень, долго (лет тысячу, не меньше), но коленки подкашиваются и он летит в сугроб кубарем и с головой под снег.

Хочется засмеяться в голос и завопить, я жив, но тело не слушается.
И нога жутко болит.

Джунмен обеспокоенно ощупывает ноющее место (что за глупый ребенок, ну как так можно! Я же чуть не поседел!) и особенно нежно дотрагивается до самых болевых точек, когда младший мужественно закусывает щеку.

Вывих, шепчет старший и —

Быстро и больно вправляет кость на место.

Джонин героически подавляет рвущийся наружу стон (да и слезы, но он же мужчина, как никак), разве что губу до крови закусывает, но все равно старается улыбнуться, потому что хен осторожно поглаживает травмированную лодыжку.

- Очень болит? – Он внимательно вглядывается в чуть расширившиеся зрачки младшего и подставляет ему свое плечо. – Пошли уже лучше в номер, горе ты мое луковое, - и смущенно добавляет, что к опухшей конечности нужно приложить лед или что-то холодное, да и вообще первую помощь оказать в лучшем виде, не зря же он эти курсы проходил.

Джонин только счастливо жмурится (и плевать, что слова старшего про лед и холодное – просто абсурд, ведь они в горах) и старается как можно меньше наступать на левую стопу.

Сейчас он готов ломать ноги каждый божий день.

Лишь бы хен был рядом.

У инструкторов отдельные корпуса, с точно такими же номерами, разве что цвет отличается и телевизор у противоположной стены. И как-то уютнее, замечает Джонин, вертя головой в разные стороны.

На улице уже смеркается, поэтому старший зажигает в гостиной большой и яркий торшер, отчего комната приобретает волшебный оттенок, и осторожно перетягивает лодыжку младшего эластичными бинтами, пока тот методично вспоминает случаи из своей жизни.

Джонин рассказывает об университете, с его глупым (хотя, с какой теперь стороны посмотреть) экспериментом; о преподавателе по линейной алгебре, который так долго не хотел ставить ему зачет; вспоминает, как подменил лекции Сэхуна вырезками из детских журналов; как проспал самый главный экзамен по мат.анализу (и как потом пролезал в окно аудитории и воровал билет у отвлекшегося заместителя кафедры). Он говорит о Чанеле, о любви ко сну и Дарту Вейдеру (а еще Бетмену, Супермену и шерифу Вуди), о многознающих девушках и особенностях прикуса.

И о сумасшествии - тоже говорит.

А Джунмен лучисто улыбается в ответ.

За окном сыплет белый снег, похожий на куски мягкой сахарной ваты.
Они пьют невероятно-вкусный какао со взбитыми сливками, от которого остаются почти как у взрослых, только белые, усы (хен готовит его сам, и он даже вкуснее того потрясающего Tablerone), и кутаются в теплый плед с милыми щенками (Чанель бы точно оценил. Плед. Хеном он делиться не собирается). Джунмен мягко гладит его ладонь большим пальцем и чарующе рассказывает про университет в Корее, любовь к лыжам и работу волонтером в Zermatt.

И у Джонина сердце сладко сжимается в маленький, громко-колотящийся комочек.

Только язык не поворачивается спросить хена, вернется ли он с ними в Корею или нет.

Его пальцы нерешительно мнут полы серой хеновской футболки, растворяясь в жарком тепле оголенной кожи, разделяя эту интимность момента на двоих, и Джунмен ласково перехватывает его ладошку в свою:

- Корейцам место в Корее, Джонин~а.

Джонину кажется, что это отказ, но —

- Я надеюсь, что наши места в самолете будут соседними. – Хен улыбается и сплетает их пальцы так крепко, словно старается выдавить всю ненужную пустоту из маленького пространства между их ладонями.

Хен замечательный, проносится в голове младшего, когда плед летит на пол.

Самый лучший, думает он, когда знакомые теплые руки нежно обвивают его талию.

Потому что любимый, улыбается Джонин сквозь потрясающий поцелуй, который разбивается на тысячи молекул, исчезающих под кожей.

Сегодня он впервые не появляется в своем номере.

Даже под самое утро.

❄❄❄

День отъезда начинается катастрофически муторно, слишком сумасшедше и невероятно поздно (потому что он, как назло, именно сегодня проспал).

Джонин, словно в одно место ужаленный, носится за последними подарками, вспоминая парой ласковых двух-особенно-заботливых-соседей (Мы ушли фоткаться рядом с Matterhorn и наверное заскочим напоследок в Triftji, не скучай!). На улице, как специальное предложение – солнечно и прекрасно, а Джонин скупает тот самый Tablerone (целых двадцать штук, ведь в самолете нужно будет бороться со сном – хен сказал, что возможно их места будут рядом) и порывается прямо сейчас броситься к родному Gornergrat, что бы нацепить эти палки-лыжи и съехать еще раз.

Самый последний.

Не зря же его хен тренировал.

Только вот время не резиновое.

Джонин прискорбно вздыхает и тащится обратно в номер, потому что скоро обед, а значит приползут эти мистеры мы-с-друг-другом-ходим-парой.

Самолет ведь уже через четыре часа.

Когда Джонин был маленьким, зимы были намного длиннее (да и снега, казалось, было выше неба, но суть опять же не в этом). Он вооружался смешными перчатками с Человеком-Пауком, зеленой лопаткой из легкой пластмассы и шапкой с большим помпоном на макушке и с радостным пыхтением шел воевать в белое