ПИСЬМО ДРУГУ О ПРЕБЫВАНИИ В СТАНЦЕ

(...) Во всём божьем мире не оказалось никого, кто пожелал принять участие в осуществлении моих взгля­дов на обучение и воспитание детей. Я едва ли знал тог­да кого-либо, кто это мог сделать. Чем учёнее и образо­ваннее было большинство людей, с которыми можно объединиться, тем меньше понимали они меня и тем не­способнее оказывались они даже теоретически усвоить основные положения, к которым я старался вернуться. Все их взгляды на то, как организовать дело, обеспечить его потребности и т.д., были абсолютно чужды моим взглядам. Больше всего претили им, однако, как сама мысль, так и возможность её осуществления, что в каче­стве образовательного средства надо пользоваться не искусственными вспомогательными средствами, а толь­ко природой, окружающей детей, повседневными их по­требностями и их постоянно живой деятельностью. (...)

Своим опытом я хотел, собственно, доказать, что об­щественное воспитание должно подражать преимуществам домашнего воспитания и что первое имеет ценность для че­ловеческого рода лишь в случае подражания последнему. Школьное обучение, не проникнутое тем духом, который требуется для воспитания человека, и не основанное на са­мой сущности семейных отношений, на мой взгляд, ведёт не к чему иному, как к искусственному уродованию людей. Хорошее человеческое воспитание требует, чтобы дома глаз матери ежедневно и ежечасно безошибочно читал в глазах, на устах и на лице ребёнка любую перемену его ду­шевного состояния. Такое воспитание по существу требует, чтобы сила воспитателя была подобна отцовской, ожив­лённой наличием всех семейных отношений.

На этом я строил свои планы. С раннего утра до са­мой ночи, всё время, мои дети должны были видеть на моём лице и догадываться по моим губам, что всем сердцем я с ними, что их счастье — мое счастье, а их ра­дость — моя радость. (...)

Таким образом, прежде всего я хотел и должен был приобрести доверие и привязанность детей. Если бы мне это удалось, то я с уверенностью ожидал бы, что ос­тальное сложится само собой. (...)

Всё это должно было стать продуктом высшего ду­ха, свойственного учреждению, и гармонирующих с ок­ружающим внимательности и деятельности самих де­тей, непосредственно вытекать из их быта, их потребно­стей, их общих связей. (...)

Было почти невозможно с самого начала облагоро­дить их душу жёстким и принудительным введением внешнего порядка и приличий или внушением правил и предписаний, чем я при необузданности детей в этом от­ношении скорей отдалил бы их от себя, а их дикие при­родные способности направил бы непосредственно про­тив своей цели. Я обязательно должен был сперва про­будить и оживить в детях самую душу, правдивое и нравственное расположение духа, чтобы тем самым сде­лать их и внешне деятельными, внимательными, благо­склонными, послушными. (...)

В настоящее время моя главная цель была в пер­вую очередь направлена на то, чтобы, воспользовавшись пробудившимся в детях впервые чувством, вызванным их совместной жизнью, и начавшимся развитием их сил, сделать детей братьями, сплотить весь дом, словно одну большую семью, и на основе таких отношений и вытека­ющего из них настроения оживить во всех детях чувст­ва справедливости и нравственности.

Я довольно счастливо достиг этой цели. (...)

В этом случае я в своей деятельности исходил из следующего принципа: в первую очередь старайся сде­лать своих детей отзывчивыми и, удовлетворяя их еже­дневные потребности, добивайся того, чтобы основу их впечатлений, опыта и деятельности составляли любовь и благодеяния, которые тем самым надёжно закрепля­лись бы в их сердце; затем старайся научить их многому, чтобы они могли уверенно и широко применять в своём кругу эти благодеяния. И в последнюю очередь, нако­нец, займись опасными знаками, выражающими добро и зло, — словами. Свяжи их с повседневными, домашни­ми явлениями и всем окружением и позаботься о том, чтобы они полностью основывались на желании разъяс­нить детям происходящее в них и вокруг них, чтобы по­средством этого возбудить в детях справедливые и нравственные воззрения на жизнь и отношения. Но ес­ли бы тебе пришлось бодрствовать целые ночи, чтобы суметь в двух словах сказать то, на что другие тратят двадцать слов, не жалей о своих бессонных ночах. (...)

Больше всего ободряла их перспектива не оста­ваться вечно нищими, а когда-нибудь появиться среди окружающих с приобретёнными ими познаниями и на­выками, суметь стать для них полезными и пользовать­ся их уважением. Они чувствовали, что благодаря мне они добьются большего успеха, чем другие дети; они живо ощущали ту внутреннюю связь, которая сущест­вует между моим руководством и их будущей жизнью, и в их мечтах счастливая будущность представлялась им вполне достижимой. Поэтому вскоре они перестали ощущать тяжесть своих усилий. Их желания и надежды гармонировали с целыо этих усилий. (...)

Таким образом, прежде чем говорить о какой-либо добродетели, я вызывал в детях живое чувство её; ведь я считал вредным говорить с детьми о каком-либо деле, о котором они даже не знают, что сказать. С этими чувст­вами я связывал упражнения в самообладании, чтобы с его помощью чувства могли непосредственно и твёрдо проявиться в жизни.

Строгая дисциплина была в приюте, конечно, мало возможна. Она должна была явиться следствием посте­пенно растущих потребностей. (...)

...Опыт научил меня тому, что приучение к доброде­тельной жизни бесконечно больше содействует действи­тельному развитию навыков добродетели, чем все поучения и проповеди, не сопровождаемые развитием навыков. (...)

Между тем, если дети проявляли жестокость и гру­бость, я был строг и применял даже телесные наказания.

Дорогой друг, педагогический принцип с помощью одних только слов овладевать умами и сердцами множе­ства детей и обходиться без воздействия телесных нака­заний, конечно, выполним в отношении удачных детей и при счастливых обстоятельствах; но для разнородной массы нищих детей, при их возрасте, усвоенных ими при­вычках и при необходимости надёжно и быстро просты­ми средствами воздействовать на всех, при всём этом до­стигая определённой цели, впечатление от телесного на­казания было существенно необходимо, а опасение поте­рять из-за этого доверие детей — совершенно неоснова­тельно. Не отдельные, редкие поступки определяют со­стояние духа и весь образ мыслей детей по отношению к взрослым, а масса ежедневно и ежечасно повторяющихся и предстающих их взорам истинных твоих душевных ка­честв и степень твоего расположения и нерасположения к ним — именно это решительно определяет их чувства по отношению к тебе, и, как только чувства выявились, каждое впечатление от отдельных поступков определяет­ся этим уже установившимся отношением детей. (...)

Дорогой друг, на детей мои пощечины не могли произвести дурного впечатления, потому что целые дни я проводил среди них, бескорыстно привязанный к ним, и жертвовал собой для них. Они не истолковывали мо­их действий превратно, потому что не могли не оценить моего сердца; не ценили его их родители, друзья, посе­щавшие меня иностранцы и педагоги. И это было есте­ственно. Я на весь мир не обращал внимания, лишь бы понимали меня дети.

Но и я всё делал для того, чтобы чётко и ясно объ­яснить им, почему и как я поступаю в отношении всего, что могло вызвать их внимание или возбудить страсти. Это, друг, приводит меня к пониманию всей значитель­ности нравственного воздействия в действительно се­мейной обстановке воспитания.

Всё элементарное нравственное образование поко­ится вообще на трёх основаниях: выработать с помощью чистых чувств хорошее моральное состояние; упраж­нять нравственность на справедливых и добрых делах, превозмогая себя и прилагая усилия; и, наконец, сфор­мировать нравственные воззрения через размышление и сопоставление правовых и нравственных условий, в которых ребёнок находится в силу своего происхожде­ния и окружающей его среды. (...)

В каждом случае, связанном с приютом, я обра­щался к ним самим и к их чувству справедливости. (...)

Благодаря многочисленности детей я имел воз­можность на примере их же товарищей ежедневно на­глядно показывать, что прекрасно и что отвратительно, что справедливо и что несправедливо. То и другое все­гда было одинаково заразительно. (...)

Большое впечатление производило также нагляд­ное изображение положения, в каком они впоследствии могли бы оказаться. Я показывал детям, куда ведут вся­кого рода проступки. (...)

Так я ссылался на их собственный опыт для на­глядного показа крайней испорченности, к которой нас приводят пороки; таким же образом я давал им живое представление о последствиях всего доброго, а главным образом приводил к чёткому осознанию столь неравных последствий хорошего и запущенного воспитания. (...)

Я вообще находил, что ознакомление с значитель­ными и обширными понятиями важно и незаменимо для первоначального развития разумных убеждений и твёрдой решимости.

Подобные положения, затрагивающие все наши за­датки и отношения, по самой своей природе неизбежно приводят человека к доброжелательному и восприимчи­вому состоянию духа, к истине и справедливости, если эти положения закладываются в человеке чисто психоло­гически, то есть просто, с любовью и спокойным сознани­ем силы. При подобном состоянии духа тысячи мыслей, зависящих от этих великих истин, сами но себе станут приходить людям в голову и глубоко укореняться в их сознании, хотя эти люди никогда не в состоянии будут выразить эту истину словами. Словесное выражение ис­тин, которым пользуются и согласно которому поступа­ют, далеко не так общепригодно для человечества. (...)

...Корпорация детей, предоставленная всем склон­ностям, запрещаемым в их возрасте моралью, является силой, которая позволит осуществить все химеры доб­родетели, которыми упиваются моралисты:

1) Нежное братство...

2) Презрение к богатству...

3) Социальное милосердие...

Именно вследствие упрямого нежелания изучать природу мораль упустила в воспитании первоначаль­ную силу, прогрессивное влечение вверх, или корпора­тивный импульс, присущее всем детям стремление под­чиниться руководству группы от ступени к ступени старших детей. Корпоративная лестница возрастов — единственный наставник, охотно признаваемый ребён­ком; он с восторгом следует её наставлениям. (...)

Деятельность и соревнование маленьких орд уси­лятся вдвое, если им противопоставить контраст, кото­рый природа должна была им уготовить. Большинство мальчиков склонны к гнусностям, бесстыдству и грубо­сти; в противовес этому большинство девочек тяготеет к нарядам и хорошим манерам. Вот зародыш весьма резко выраженного соперничества; остаётся его развить в при­менении к индустрии. (...)

Маленькие банды — хранители социального очарова­ния; это пост менее блестящий, чем пост поддержания со­циального согласия, предназначенный маленьким ордам.

Имея задачей духовное и материальное украшение кантона, они играют роль академии французской и фло­рентийской (Accademia dello Crusca), они налагают дис­циплинарное взыскание за искажение языка и непра­вильное произношение. (...)

Этот контраст, естественно, образует у детей раз­личие между маленькими ордами и маленькими банда­ми, имеющими противоположные функции. (...)

Это контрастирующее действие — всеобщий закон природы. (...)