Приезжали в Добровольческую армию и девушки — прапорщики Керенского производства. Однажды из Москвы явилось пять таких юных и хорошеньких прапорщиков. Службу они знали безукоризненно, перед старшими «тянулись», но «прапорщиц в штанах» встретили грубым смехом и отказали в приеме.
Собрались в своей комнате пять несчастных девиц-офицеров и разрыдались. Им казалось, что у них растоптано в душе все святое. Они думали, раз мужчины отказались воевать, то остались еще девушки и женщины, которым Россия дороже жизни. Их жертву отвергли, и они решили, что дальше жить незачем. Пошли в ближайшую аптеку и купили какой-то отравы. Развели ее в воде и выпили залпом... Одна из них умерла, других отходили. Над ними сжалился начальник одного партизанского отряда и принял их к себе на службу. Он провоевали всю гражданскую войну и вынесли всё ее тяготы. Некоторые из них были убиты...
Офицеров в Добровольческую армию записывалось ничтожное количество. Из трехсоттысячного офицерского корпуса большинство было морально подавлено и махнуло на все рукой — не мы заварили кашу, не нам ее расхлебывать. Были и такие, что старались отогнать от себя кошмары ежедневной жизни кутежами и пьянством.
В Ростове и Новочеркасске пооткрывались всякие кафэ и «чашки чая». В них проводили вечера целые ватаги офицеров и их дам.
Как-то поздно вечером из одной такой «чашки чая» возвращалась веселая компания и проходила мимо Государственного банка, на охране которого по занесенному снегом тротуару ходил с винтовкой офицер-доброволец в потертой шинели. К нему, гремя саблей, подошел подгулявший офицер и, растягивая слова, сказал:
— Поручик, сколько вы получаете жалованья, и какие в вашей Добровольческой армии свободные должности?
— Я служу не из за жалованья, а таких должностей, как моя, сколько угодно.
— Значит, служите за идею... Похвально...
В это время дамы стали заглядывать в освещенные окна подвалов банка.
Часовой офицер сказал, — сударыни, пожалуйста, не останавливайтесь и проходите по дорожке.
— Идемте, mesdames,—сказал их офицер. — Счастливо оставаться, поручик. Ходите по своей дорожке, а мы уже пойдем по своей пьяной широкой дороге...
Из многотысячного офицерского кадра, находившегося в Ростове и окрестных городах, в Добровольческую армию и партизанские отряды поступали лишь десятки, а взрослое гражданское население, несмотря на все воззвания к нему, вовсе уклонялось от борьбы. В студенческий батальон сверх молодежи записалось всего двое — учитель танцев и присяжный поверенный, но и эти незаметно «смылись», когда добровольцы выступили в поход.
Подписанный большевиками 19-го февраля 1918 г. Брест-Литовский «похабный мир» пробудил многие души. У офицеров вспыхнула воля к сопротивляемости, и гражданская война, вскоре разлилась по всей России.
С матерьяльным снабжением Добровольческой армии дело было еще хуже.
Право на свое легальное существование Добровольческая армия подучила от Донского правительства лишь после того, как добровольцы {53} подавили восстание большевиков, захвативших внезапно в ночь на 26-ое ноября власть в Ростове и Таганроге. Но и после этого Донское правительство не оказывало никакой помощи «Алексеевской организации», несмотря на то, что донские войсковые склады ломились от запасов. Приходилось покупать теплые вещи, обувь, белье, медикаменты или на рынке или у казачьих комитетов. Вооружение же доставали всеми правдами и неправдами. Нисколько пушек украли, а частью отбили у возвращавшихся частей с Кавказского фронта. У них же отбирали винтовки и пулеметы.
Вооружались и таким образом:
Собиралось человек десять добровольцев и в нескольких верстах от Новочеркасска в открытом поле останавливали петардами воинский эшелон. Трое с револьверами в руках обходили вагоны и требовали, чтобы все вооружение было сложено в переднем вагоне. Если встречали малейшее сопротивление, тотчас подавали команду якобы целой роте, рассыпанной за насыпью. Оттуда несся шум и раздавалось несколько выстрелов из пулемета. Солдаты смирялись и выполняли приказание. Они начинали сносить пулеметы, винтовки и ручные гранаты, но, проходя по насыпи, быстро обнаруживали все количество залегшей «роты». Наступал решительный момента, когда надо было овладеть разнузданной массой.
Офицеры выскакивали на насыпь и наводили на толпу пулемет и винтовки. Старший офицер тотчас командовал:
— Становись! Равняйсь!
Толпа в несколько сот человек начинала неохотно строиться.
— Смирно!
Из рядов уже раздавалось урчание и выкрики:
— Опять старый режим...
Офицер подходил вплотную к наиболее негодующему и пускал ему пулю в лоб.
В шеренге образовывалась пустота.
— Сомкнись!
Очень редко приходилось выпускать вторую пулю.
Солдаты выстраивались в колонну и шли, как на параде, версты 2-3 в сторону от поезда.
Пока солдаты маршировали, добровольцы отцепляли вагон с оружием от всего состава и уезжали с добычей.
{54} И ругались же потом солдаты... Им казалось всего обиднее, что пришлось маршировать по «старорежимному».
Денег в казну Верховного Руководителя Добровольческой армии генерала Алексеева поступало очень немного, в силу чего добровольцы получали нищенское содержание. Жили впроголодь, тем не менее в первое время все случаи их насилия над населением пресекались самым решительным образом.
Однажды сильно подвыпивший офицер-доброволец забрался к одному «спекулянту», своему соседу по номеру в гостинице, скомандовал ему — руки вверх, вытащил у него бумажник, а потом заставил ограбленного скакать на четвереньках по всей комнате, сам же развалился в кресле и хохотал.
Суд чести предложил офицеру на выбор — или застрелиться и быть похороненным с воинскими почестями, или же быть расстрелянным, как обыкновенный преступник.
Осужденному дали револьвер и оставили его в комнате вместе с дежурным офицером...
Осужденного похоронили с воинскими почестями.
К концу января 1918 года положена Добровольческой армии на Дону стало безвыходным. Казачьи части окончательно развалились, происходили избиения офицеров, и были даже факты продажи казаками своих офицеров большевикам за денежное вознаграждение. Атаман Каледин застрелился. В Таганроге и в предместье Ростова рабочие подняли восстание, большевики окружали добровольцев вплотную.
Генерал Корнилов отдал приказ Добровольческой армии отходить за Дон в станицу Ольгинскую.
III.
«Мы уходим в степь... Нужно зажечь
светоч, чтобы была хоть одна светлая точка
среди охватившей Россию тьмы.»
Генерал Алексеев.
В ночь на 9-ое февраля 1918 г. Добровольческая армия выступила в свой 1-ый Кубанский поход.
— С Богом, в путь! — сказал Корнилов, и около 700 человек потянулось из города. Шли по неосвещенным вымершим {55} улицам. На топот ног выглядывали из окон испуганные лица и быстро захлопывали ставни. Крутила вьюга... На другой день у станицы Аксайской добровольцы перешли по льду замерзши Дон.
К станции Ольгинской подтянулись все остальные добровольческие и партизанские отряды. Корнилов сразу реорганизовал свою армию, общая численность которой не превышала 4-х тысяч бойцов.
Полковник Кутепов был назначен командиром 3-ьей роты 1-го Офицерского полка под командой генерала Маркова.
Свою военную карьеру А. П. начинал сызнова.
Выло решено идти на Кубань.
Длинной темной лентой по снежной степи вытянулась «кочующая армия». В авангарде — генерал Марков со своим Офицерским полком, в арьергарде — генерал Богаевский с донскими партизанами, в центре — обоз и главные силы. То здесь, то там мелькал небольшой конный отряд текинцев в громадных черных и белых папахах. Во главе отряда всадник в романском полушубке на арабской светло-буланой лошадке. За этим всадником колебалось трехцветное знамя. Вслед конному отряду из строя неслось:
Так за Корнилова, за Родину, за Веру
Мы грянем громкое ура, ура, ура!
Сердца горели верою — Корнилов выведет Россию из лихолетья...
А обычно пели в походе свою любимую песнь — затягивал высокий тенор:
Слыхали ль, деды, война началась?
Бросай свое дело, в поход собирайся...
И рота подхватывала:
Смело мы в бой пойдем
За Русь Святую
И, как один, прольем
Кровь молодую...
А тенор снова звенел:
Вот и окопы, вот и снаряды,
Но не боятся их наши отряды...
— Какую грустную песнь поют ваши кадеты, так и щемит за сердце, — сказала одна казачка.
{56} Донцы встречали добровольцев недружелюбно. Войдут в дом офицеры, снимут фуражки:
— Здравствуй, станичник.
— Здравствуйте, — отвечает исподлобья.
— Нельзя ли лошадям овса? — Заплатим.
— Да у нас свою скотину кормить нечем, красные все позабирали.
— Ну тогда нельзя ли чайку, хозяюшка?
— Воды много, а чаю и сахару нет.
У хозяйки прояснялось лицо, когда ей предлагали свой чай и сахар, а у хозяина от хорошего стаканчика водки. После этого очень быстро находилось — для лошадей овес, а для гостей борщ, свининка, мясо.
За обедом хозяева становились разговорчивее.
— Да что же с вами идти, вас мало... Да и куда вы идете? Помогаешь вам, а потом придут большевики, наши иногородние всех выдадут... нет, уж лучше подождем....
Чтобы производить на станичников большее впечатление своей силой, добровольцы нарочно растягивали походную колонну.
Когда вышли из Донской области и вступили в Ставропольскую губернию, бурлящую большевизмом, добровольцы сразу наткнулись на крупные красные отряды с артиллерией. Первый серьезный бой произошел под селением Лежанкой. Большевики открыли ружейный, пулеметный и орудийный огонь.
Прямой путь на Лежанку преграждала болотистая полузамерзшая речка. Корниловский полк пошел в обход, а Офицерский полк залег перед речкой. Очень скоро А. П. не выдержал пассивного томления и бросился со своей ротой через реку, в это время подоспели Корниловцы. Большевики побежали в смятении...
Какой-то парень лет 20-ти убежал из окопов одним из последних, на бегу продолжая отстреливаться, потом кинул винтовку и скрылся в хате. Его выволокли с палатей и повели на расстрел. Отец и мать бросились за сыном, умоляя простить его. На них не обращали внимания. Вдруг старики увидели идущего навстречу офицера в золотых погонах. Сразу решили, что это начальник, и упали ему в ноги.
— Ваше благородие, господин начальник, простите нашего сына... Из за товарищей погибает... Он шалый, а душа в нем добрая... Простите Христа ради...
{57} Полковник Кутепов пристально посмотрел на стариков и сказал:
— Отпустите этого болвана... Старики — люди честные...
Парня отпустили с большой неохотой.
В селении продолжали раздаваться отдельные выстрелы...
Когда обоз втянулся в Лежанку, все отворачивались с содроганием — по вымершему селению бродили свиньи с окровавленными рылами и с визгом дрались над трупами.
Оставшиеся в избах старики и старухи говорили добровольцам:
— Это главный большевик велел стрелять в вас... Кадеты, мол, на старое повернуть хотят... А молодки с ребятами убегли от вас. Бачут, что вы убиваете детей, а парней на кол садите...
Обетованная земля — Кубань — встретила добровольцев радушно. Поражала сытость и довольство станиц.
Кубанцы в помощь Корнилову выставляли небольшие отряды, но уже через несколько переходов добровольцы столкнулись с большевицкими войсками под руководством военного самородка — фельдшера Сорокина. Живущие на Кубани иногородние всячески помогали большевикам, к ним иногда присоединялась казацкая молодежь, побывавшая на фронте Великой войны.
После одного боя, где против добровольцев сражались и молодые кубанцы, добровольцы заняли богатую станицу. Была масленая неделя. Быстро забыт пережитый страх, и нарядная станица в яркий солнечный день высыпала на улицу. Повсюду смех, шутки. Белозубые бойкие казачки в разноцветных платках угощают поджаренным в кипящем масле, тонким, хрустящим тестом, сыпят пригоршнями тыквенные семячки.
Вдруг все устремились к станичному правлению, около которого сидел атаман и стояли старые казаки в серых, коричневых и малиновых черкесках.
— Ведут их, ведут, — послышалось отовсюду. Окруженные казаками шли, понуря головы, обезоруженные молодые казаки-фронтовики.
Суд над каждым был краток:
— Против отцов пошел? — Спускай штаны и ложись на скамью. Под свист нагайки раздавалось нравоучение:
— Вот тебе, мерзавец, коммуна... Вот тебе большевики, вот тебе и советская власть!
{58} Со скамьи неслось:
— Ой, простите меня, простите, казаки-отцы...
Под общий хохот наказанный вставал со скамьи и, подбирая на ходу штаны, быстро скрывался.
— Ой, дивчины, срам-то, срам-то какой, — неслось им вслед, а из Корниловского оркестра в это время доносились плавные звуки «Дунайских волн».
IV.
Чем ближе продвигались добровольцы к столице Кубани — Екатеринодару — тем ожесточеннее и кровопролитнее становились бои. Кольцо большевиков то сжималось, то разжималось.
15-го марта добровольцы подошли к станице Ново-Димитриевской, верстах в 20-ти от Екатеринодара.
Генерал Деникин так вспоминает этот день:
«Всю ночь накануне лил дождь, не прекратившейся и утром. Армия шла по сплошным пространствам воды и жидкой грязи, по дорогам и без дорог, заплывших и пропадавших в густом тумане, стлавшемся над землею. Холодная вода просачивала насквозь все платье, текла острыми, пронизывающими струйками за воротник. Люди шли медленно, вздрагивая от холода н тяжело волоча ноги в разбухших, налитых водою, сапогах. К полудню пошли густые хлопья липкого снега, и подул ветер. Застилает глаза, нос, уши, захватывает дыхание, и лицо колет, словно острыми иглами»... (См. Генерал А. И. Деникин: «Очерки Русской Смуты», том второй, стран. 275.).
Перед станицей протекала разлившаяся речка. Под обстрелом большевиков стали искать брод. К вечеру ударил мороз. Ночью в поле все бы закоченели.
Офицерский полк поднял над головами винтовки и стал переходить речку. В воде было теплее, чем на воздухе.
Начался штыковой бой, остаться без крова в эту ночь было бы гибелью и для большевиков. Бой велся почти у каждой хаты. В конце концов красные были отброшены на край станицы, протянувшейся на несколько верст.
К концу боя несколько офицеров вскочили погреться в какой-то полуразбитый сарай. Шинели у всех покрылись ледяной корой, {59} стали калеными и раздувались, как колокола. Сесть никто не мог, стояли, точно закованные в латах.
Кто-то отыскал в углу несколько кадушек и радостно объявил:
— Господа, да здесь моченые помидоры, яблоки и огурцы...
Сразу все почувствовали страшный голод.
Когда в сарае только хрустело на зубах, раздался мерный топот. Выглянули посмотреть.
Шли невиданные чудища в обледенелых звенящих одеждах с блестевшими от инея штыками. На лицах серебрились усы и брови. Сбоку шло такое же замерзшее водяное чудище, только вместо бороды у него стучали сосульки. Оно резко командовало:
— Ать, два! Ать, два! Чудища шли, как на учении.
— Рота, стой!
Зазвенело и простучало в разбивку.
— Отставить!
И снова та же команда:
— Рота, стой!
После того как раздался одновременный всплеск, спокойный голос сказал:
— Разойдись!
Это была офицерская рота полковника Кутепова.
Постоянная и при всяких положениях полная дисциплинированность роты А. П. производила на всех добровольцев сильнейшее впечатление. А сам А. П. даже после тяжких боев или переходов, и, несмотря на то, что был без денщика, утром на другой день являлся всегда подбритым, вычищенным, с блеском на сапогах и в той же форме с золотыми погонами, как во время Великой войны. У А. П. вот только фуражка, при атаке, всегда съезжала на затылок... Своей внешностью А. П. выделялся еще потому, что многие приехали в армию в штатском и оделись в широкие черные шаровары и мужицкие полушубки с нарисованными чернильным карандашом погонами, которые и указывали, что это офицеры, а не мелкие торговцы или прасолы.
И, глядя на А. П., был общий голос:
— Ну и молодчина Кутепов...
v.
В Ново-Димитриевской произошло слияние добровольцев с Кубанским отрядом генерала Покровского, и вследствие этого вторичная реорганизация Добровольческой армии.
Полковник Кутепов был назначен помощником командира 1-го Офицерского полка уже под начальством генерала Боровского.
Была решена атака Екатеринодара. Большевики оказывали отчаянное сопротивление. Бои тянулись подряд несколько дней. Добровольцы несли огромные потери, снаряды иссякали.
29-го марта Офицерский полк втянулся в бой около самого Екатеринодара. Полк рассыпался в цепь и залег под сильнейшим пулеметным огнем.
— Здорово сегодня стреляют... Трудно придется нам, — сказал Кутепов адъютанту полка и скомандовал:
— Цепь, вперед!
Цепь поднялась и пошла. За каждой ее перебежкой оставались неподвижные или еще судорожно подергивающиеся тела.
— Не кланяться, не кланяться! — ежеминутно раздавался громкий голос Кутепова, идущего рядом с цепью.
— Вперед, вперед!
Наконец, большевиков стали преследовать пулеметами. Офицерский полк подошел к казармам на окраине Екатеринодара. Большевики опять открыли стрельбу. Рядом с Кутеповым упал адъютант полка.
— Что с вами? Подымитесь, — сказал А. П.
— Да я ранен, господин Полковник.
А. П. поднял офицера и отнес его за стену казарм.
— Ну, становитесь на ноги... Адъютант встал на правую ногу.
— Становитесь на левую.
— Да у меня кость перебита...
— Эх, Федора Ивановна, — не выдержал А. П. — Снова приподнял раненого, посадил его на камень и стал стаскивать сапог. Сапог не слезал. А. П. разрезал его ножом, потом подозвал сестру милосердия и двух солдат. Посадил адъютанта на винтовку в проводил его до хаты.
{61} Когда Добровольческая армия была уже в Харькове, этот адъютант выздоровев от раны явился к генералу Кутепову.
— Вы куда?
— В свой полк, Ваше Превосходительство.
— Ну, вам еще рано воевать, смотрите, какой вы зеленый. Останетесь у меня в штабе.
В этот день А. П. говорил штабному офицеру, в чье распоряжение поступал бывший адъютант полка:
— Я вам в помощники назначил одного капитана, первопоходника. Он бывший студент, наверное с красным флагом ходил, но прекрасный офицер и хорошо воевал.
В числе убитых под Екатеринодаром был командир Корниловского полка — полковник Неженцев.
Со своего кургана, почти на линии окопов, Неженцев видел, как цепь Корниловцев залегла в овраге. — «Связанный незримыми нитями с теми, что лежали внизу, он чувствовал, что наступил предел человеческому дерзанию, и что пришла пора пустить в дело «последний резерв». Сошел с холма, перебежал овраг и поднял цепи.
— Корниловцы, вперед!
Голос застрял в горле. Ударила в голову пуля. Неженцев упал. Потом поднялся, сделал несколько шагов и повалился опять убитый наповал второй пулей...
Когда Корнилову доложили о смерти Неженцева, он закрыл лицо руками и долго молчал»... (См. Генерал А. И. Деникин: «Очерки Русской Смуты», том второй, стран. 290.).
Преемником Неженцева — командиром своего Корниловского полка — Корнилов назначил полковника Кутепова, а на другой день 31-го марта 1918 г., накануне решительного штурма Екатеринодара. Был убит сам Корнилов.
Добровольцы пали духом. Последнее многодневное боевое напряжение казалось напрасным. Стройных войсковых частей не было. Снарядов осталось нисколько десятков. Малодушные думали, как бы спастись в одиночку...
Генерал Алексеев отдал приказ — в командование Армией вступить генералу Деникину — и сказал:
— Ну, Антон Иванович, принимайте тяжелое наследство. Помогай вам Бог.
{62} Передавали, что Деникин ответил:
— Если от армии останется хотя бы взвод, мой долг быть с ним.
Искусно маневрируя, Деникин повел добровольцев. Ему надо было вырвать из большевицкого кольца потрясенную и почти безоружную армию.
Однажды ночью, при переход добровольцев железнодорожного полотна, в будке около переезда расположился весь штаб Главного командования. Неожиданно подошел красный бронированный поезд.
«Марков с ногайкой в руке бросился к паровозу.
— Поезд, стой. Раздавишь с. с. Разве не видишь, что свои?! Поезд остановился.
И пока ошалевший машинист пришел в себя, Марков выхватил у кого-то ручную гранату и бросил ее в машину. Мгновенно изо всех вагонов открыли сильнейший огонь из ружей и пулеметов... Только с открытых орудийных площадок не успели дать ни одного выстрела». (См. Генерал А. И. Деникин: «Очерки Русской Смуты», том второй, стран. 308.).
Между тем добровольцы успели продвинуть к самому поезду орудие и своими последними снарядами разбили паровоз и блиндированные вагоны. Со всех сторон бросились на поезд Марковцы, и скоро все кончилось.
Добровольцы захватили более 400 артиллерийских снарядов и около 100 тысяч ружейных патронов.
Армия воспрянула духом и вырвалась из кольца большевиков.
Бои с большевиками становились реже. Не каждый день плясали на неб звонкие облачка, и не так часто взрывали землю гранаты. Ослабевала постоянная напряженность от ожидания, что завтра снова бой, и не так уж сосало под ложечкой.
До армии начали доходить слухи о восстаниях на Дону. Разъезд, посланный на разведку, подтвердил, что Дон всколыхнулся. Приехали с Дона и гонцы с просьбой забыть старое и придти на помощь.
Белый светоч во тьме разгорался... Быстрыми маршами Деникин повел армию на Дон.
В то же время к Ростову на соединение с добровольцами приближался тысячный отряд полковника Дроздовского. Своих добровольцев он привел с Румынского фронта.
{63} Добровольцы с глубоким волнением встретили новых соратников.
«Старый вождь, генерал Алексеев, обнажил седую голову и отдал низкий поклон — «рыцарям духа, пришедшим издалека и влившим в нас новые силы»... (См. Генерал А. П. Деникин: «Очерки Русской Смуты», том третий, стран. 141.).
В конце апреля Деникин уже мог отправить своих раненых добровольцев в освобожденный Новочеркасск.
Ростовское купечество пожертвовало по подписному листу на две тысячи раненых 470 рублей.
Добровольцы, поступая в армию, давали обязательство пробыть в ней четыре месяца. В мае 1918 г. для большинства добровольцев этот срок истекал. Было большое искушение уехать за Дон в очищенную от большевиков Украину и там отдохнуть от ужасов гражданской войны, но уже на Ростовском вокзале висела огромными буквами торжествующая надпись на немецком языке — «Кавказ». Торжество немецкой каски ценою предательства большевиков. Предана родина, армия, союзники. И только за Доном, в далеких степях, у Деникина с его первопоходниками гонимый символ России — трехцветный национальный флаг...
Добровольческая армия не только сохранилась, в нее стекались новые бойцы и казацкие отряды. Численность армии возросла до 9-ти тысяч.
9-го июня 1918 г. Добровольческая армия выступила в свой 2-ой Кубанский поход. Против нее большевики сосредоточили полукругом около 100 тысяч штыков с огромными боевыми припасами из складов бывшего Кавказского фронта.
Опять бои и снова тяжелые потери. В одном из первых боев 12-го июня был убит генерал Марков.
Когда на его похоронах раздалась команда — слушай, на краул! — в первый раз полк так небрежно отдавал честь своему генералу: ружья валились из рук, штыки колыхались. Офицеры и казаки плакали (Генерал А. П. Деникин: «Очерки Русской Смуты», том третий, стран. 160.).
А для Деникина смерть генерала Маркова была такой же потерей, как для Корнилова смерть полковника Неженцева...
На место Маркова вр. командующим 1-ой дивизией Деникин назначил полковника Кутепова.
Свою армию генерал Деникин стал бросать, как литой снаряд из пушки, и поочередно разбивал большевицкие отряды.
{64} А. П. с 1-ой дивизией был в боях под Великокняжеской, Тихорецкой и Кущевкой, описал весь полукруг — с востока на запад.
Под Тихорецкой большевики оказывали сильнейшее сопротивление, в конце концов они выкинули в своих окопах белые платки на штыках. А. П. со своим штабом подъехал к окопам, но большевики вероломно открыли огонь. Перебили несколько человек и ранили адъютанта А. П.
Через полтора месяца после выхода в свой 2-ой Кубанский поход добровольцы сломили упорство Красной армии и взяли Екатеринодар.
VI.
«Любите врагов своих... Боже
Но если любовь нежива?
Но если на вражеском ложе
Невесты моей голова?
Но если тишайшие были,
Расплавив в хмельное питье,
Они Твою землю растлили,
Грехом опоили ее?
Господь, успокой меня смертью,
Убей. Или благослови
Над этой запекшейся твердью
Ударить в набаты крови.
И гнев Твой, клокочуще-знойный,
На трупные души пролей!
Такие враги — недостойны
Ни нашей любви, ни Твоей.»
Иван С а в и н.
Кончились походы по донским и кубанским степям. Добровольцы только за 1-ый поход в два с половиной месяца прошли тысячу верст. Из 80 дней — 44 дня вели бои. Во 2-м походе не меньше.
Непрерывные бои без отдыха, без смены. Oружие доставали с боя. Перевязочных средств не было. Раненые тряслись на повозках и в томлении ждали развязки каждого боя...
Легла на добровольцев и великая моральная тяжесть. За ними не стояла Верховная власть, которая взяла бы на себя всю ответственность за войну и войну не против внешнего врага, а войну {65} междоусобную, где нравственная ответственность за проливаемую кровь несоизмеримо тяжелее. Эту тяжкую ответственность первопоходники взвалили на себя первые и в полном духовном одиночестве.
По истине, тернистый путь, прокладываемый мечом.
В гражданской войне — враг со всех сторон. Кто друг, кто недруг — неизвестно. От родных отрезаны, и тыла нет. Нет и милости к побежденным. Воздух насыщен злобой и ненавистью...
Беспощадность и террор к офицерам были холодным расчетом Советской власти, а солдатская и матросская вольница видели в каждом офицере осколок старого режима, живое напоминание прошлой войны и молчаливый укор своей совести. Это надо было растоптать, уничтожить...
В Евпатории в трюме гидрокрейсера «Румыния» перевезли триста обреченных офицеров.
«Смертника вызывали к люку. Вызванный выходил наверх и должен был идти через всю палубу на лобное место мимо матросов, которые наперерыв стаскивали с несчастного одежду, сопровождая раздевание остротами, ругательствами и побоями. На лобном месте матросы опрокидывали приведенного на пол, связывали ноги, скручивали руки и медленно отрезывали уши, нос, губы, половой орган, отрубали руки... И только тогда истекавшего кровью, испускавшего от нечеловеческих страданий далеко разносившиеся, душу надрывающие крики — русского офицера отдавали красные палачи волнам Черного моря»... (Генерал А. П. Деникин: «Очерки Русской Смуты», том третий, стран. 41.).
Некоторые офицеры спасались чудом.
Одна партия офицеров была перебита из пулемета и сброшена в яму, выкопанную самими обреченными. Расстрелянных кое-как забросали землей. Один офицер очнулся и имел силы выползти из ямы. Он дополз до первого домика. Там жили сострадательные люди. Они впустили офицера, обмыли и перевязали его раны, а потом Христом Богом попросили несчастного уйти, чтобы им самим не попасть под расстрел.
Другая партия офицеров была поставлена на расстрел по всему молу. В это время подошел пароход Добровольного флота и бросил свой трап. Палачи потребовали от капитана немедленно отплыть от мола. Когда подымали трап, за него ухватился стоящий рядом обреченный офицер, взлетел на воздух и упал в трюм.
{66} Капитан не выдал офицера и спустил его на берег лишь в Батуме.
Офицеру иногда удавалось бежать по дороге на казнь под пулями вдогонку.
Быть на гране таинственной черты по произволу палачей и испытать смертные муки безо всякой вины — не может пройти бесследно для человеческой души. Такое дыхание смерти испепеляет всякое милосердие к врагам. В Добровольческой армии были офицеры, которые на своих винтовках отмечали зарубками количество собственноручно расстрелянных коммунистов.
Еще горше было видеть сыновей офицеров — тех юношей, на глазах у которых были истреблены их семьи с жестоким надругательством над матерями и сестрами. Юношей обожгло на всю жизнь.
Все бывшие офицеры, только за то, что они были офицерами, жили у большевиков под постоянной угрозой быть расстрелянными или сосланными, добровольцев же, взятых в плен всегда ждала мучительная смерть.
У пленных казаков большевики сдирали кожу на ногах в виде широких лампас, а у офицеров вырезали на лбу кокарды, на плечах погоны и вколачивали гвозди вместо звездочек. Выкалывали глаза и сжигали на кострах измученных и раненых еще живыми...
Один доброволец рассказывал:
— Однажды мы выбили большевиков из какого-то села в Ставропольской губернии и разошлись по хатам. Я был вместе со своим большим другом, еще с Великой войны.