Мы видались почти ежедневно и подолгу беседовали — отводили, что называется, душу, друг перед другом и, могу сказать, что тут я, действительно, познал его. Я понял, что это был за человек. Я убедился, что он не только оправдывает составленное мною о нем ранее представление, но и обладает такими качествами, о которых я ранее и не подозревал.
Я знал, что он отличный офицер, что он высоко честный и глубоко порядочный человек, но не знал многого другого, что открыл в Новороссийск.
Прежде всего, я убедился, что Кутепов человек от природы очень добрый.
Многие, быть может, этому не поверят, но я утверждаю, что это было именно так. Я имею для того много доказательств, основанных на отрывках воспоминаний, свидетельствующих о том, что я не ошибаюсь.
Да, он мог быть беспощаден, когда это было необходимо, когда он сознавал, что без крайних мер обойтись нельзя. Но, принимая их, он должен был делать насилие над самим собою во имя долга. Обладая чрезвычайной выдержкой, он скрывал под ледяною маскою свои внутренние переживания, но тем болезненнее отзывались они на его сердце, тем более они надрывали его силы.
Немало страдал он от обнаружившейся столь широко после революции человеческой подлости и немало жаловался он на проявляемую на всех ступенях социальной лестницы беспринципность.
Будучи сам в смысле принципов своего рода монолитом, он не мог понять, что люди, еще вчера занимавшие видные места, носившие чины и украшенные орденами, могли так резко измениться...
Сам он, каким был при производстве в офицеры, когда присягал служить верой и правдой Царю и Отечеству, таким и оставался до конца. Подобно древним Римлянам он не знал компромиссов. Для него родина, которая в его понятиях, как и в понятиях большинства русских людей, не отделялась от Царя, была единственной целью жизни. Слова Великого Основателя Преображенского полка, сказанные под Полтавой, были его жизненным лозунгом. Никаких личных интересов у него не было, как не было и личного честолюбия. Для себя он не искал ничего — жила бы и благоденствовала только Россия.
{197} Будучи монархистом до глубины души и при том не в европейском смысле этого слова, а в традиционно-русском, он понимал монархию не как определенную форму правления, а как божественный институт.
Царь — Император Всероссийский — был для него Помазанником Божьим, власти коего повиноваться «не токмо за страх, но и за совесть сам Бог повелевает».
Исповедуя это, он в то же время сознавал, что абсолютизм, как постоянный режим, более немыслим, и, будучи принципиальным врагом демократического парламентаризма, признавал, что тот порядок, какой был установлен в России после реформ 1906 года, мог бы при незначительных улучшениях вполне обеспечивать как справедливое управление страной, так и всестороннее ее процветание и истинный культурный прогресс.
При всем этом родина, как я сказал, была для него превыше всего, и потому он готов был служить ей даже при условиях, которые были бы ему не по душе. Он часто говорил:
— Да, я не мыслю Россию могучей и счастливой иначе, как под скипетром своего законного Царя, но я готов служить России при любом режиме, лишь бы во главе правительства стояли не прислужники интернационала, а люди, ставящие себе задачей национальное возрождение России.
— Нужно, — говорил он, — прежде всего, спасти Россию, которая истекает кровью и гибнет. Это первейшая и главнейшая задача, а когда это будет сделано, остальное придет в свое время.
Нелегко было ему в Новороссийск. Порученное ему дело было для него ново. Он сознавал свою некомпетентность в делах гражданского управления и немало этим тяготился. Желая восполнить отсутствовавшие знания, он тщательно изучал законы и, обладая хорошей памятью, он многое скоро познал.
Но одними книгами не восполнишь недостатка школы и опыта, тем более необходимых при отсутствии налаженного административного аппарата, как известно, разрушенного революцией.
Главным же горем его положения было отсутствие надежных сотрудников. Он ни на кого не мог положиться, и ему приходилось принимать особые меры против возможных с их стороны {198} злоупотреблений. Таковы были и управлявший его канцелярий (фамилии не помню) и начальник его штаба пресловутый полковник де Роберти.
Помню сетования Александра Павловича на общую продажность, отсутствие патриотизма и неспособность и нежелание примениться к новым обстоятельствам.
При таких условиях его служба в Новороссийске — сплошной подвиг. Не имея возможности никому довериться, он хочет сделать все сам... Он подтягивает распущенное офицерство, борется с произволом всевозможных новоявленных начальников, преследует злоупотребления и беспощадно предает грабителей и насильников, кто бы они ни были, полевому суду и, как теперь помню, приходит в негодование от мягкости Екатеринодарского начальства, не желающего утверждать приговоров.
— Неужели, — говорить он с горечью, — не понимают, что не карая по всей строгости виновных, тем самым поощряют распущенность и преступления?
Минутами он бывал близок к отчаянию. Этот суровый железный человек, иной раз, недалек был от слез, сознавая трагизм положения.
Вспоминая первых добровольцев, он говорил мне:
— Если бы ты видел, что это были за люди. Прямо, можно сказать, святые. С такими людьми все можно было сделать — и он рассказывал эпизоды из эпохи качала белой борьбы, ярко характеризующие высокий нравственный облик ее подвижников.
— Увы, — говорил он, — они почти все погибли, а теперь уже не то — с мобилизаций в армию притекли всякие элементы, и среди них много никуда негодных...
— Ты не можешь представить себе, — продолжал Кутепов, — до чего люди опаскудились, ты не поверишь, если я скажу тебе что седые полковники стояли передо мною на коленях, умоляя простить за то, что служили в красной армии... А чиновники? — Все это люди 20-го числа, лишенные всякого патриотизма и готовые служить кому угодно, лишь бы им больше платили...
Каким ярким пламенем горели в эти минуты наших бесед его глаза, сколько в них было негодования и досады...
Вот именно во время этих долгих бесед я и постиг его — понял его душу, оценил силу его воли и измерил глубину его рыцарской честности и самоотвержения.
{199} С назначением Кутепова в январе 1919 года командиром 1-го корпуса Добровольческой армии мы расстались.
Встретились мы вновь уже в Париже. Он был все тот же. Ни крушение всех надежд, связанных с белым движением, ни все пережитое во время эвакуации, а позднее в Галлиполи и, наконец, в Болгарии — ничто не сокрушило его могучего духа, — он был все тот же.
И он был таким не только перед теми, кому должен был давать пример, но и передо мною, лучшим своим другом, которого он любил как никого, и который, он знал, и его также любил всем сердцем...
Он был все тот же — духовно непобедимый, неизменно бодрый и непоколебимо верящий в конечный успех.
Одно, в чем я заметил перемену и чему порадовался, — это было то, что он, видимо, использовал житейский опыт и многому научился. Он был теперь уже не только храбрый, талантливый и прямолинейный генерал, но и человек с государственным кругозором.
Видно было, что он многое прочитал, многое обдумал и много над самим собой поработал.
В Париже наша дружба еще более укрепилась — стала еще сердечнее. Особенно оценил я ее во время поразившей меня тяжкой болезни.
Посещая меня чуть ли не каждый день, он всегда находил слова утешения и ободрения.
Раз, когда я благодарил его за частые посещения, он сказал мне:
— На то и дружба, чтобы в беде поддерживать друг друга чем, кто может; моя же дружба к тебе особенная: я всегда помню, как ты меня обласкал, когда я прибыл в полк. Я, конечно, не показывал тогда своих переживаний, но мне было очень не по себе первое время, и потому твое отношение ко мне тогда я никогда не забуду.
Я привожу эти слова, как я их запомнил, чтобы лишний раз засвидетельствовать сказанное мною выше о высоте его духа и благородстве характера.
В Париже Кутепова ожидала совершенно особая деятельность, стоявшая по своему характеру на противоположном полюс его {200} прежней боевой жизни. Осторожность и дипломатичность выдвигались теперь на первый план.
Я убежден, что, в конце концов, он справился бы со стоявшей перед ним задачей, ибо подобно многим русским людям в разные времена нашей истории стяжавшим себе известность и, несмотря на отсутствие широкого образования, с честью послуживших возвеличению России. Кутепов также со своим природных здравым смыслом и чисто русской смекалкой правильно разбирался в труднейших вопросах, и не случись несчастья 26 января 1930 года он вписал бы в историю России свое имя несравненно еще более яркими делами, чем теми, которыми он себя прославил, и за которые все истинные патриоты ныне перед ним благоговейно преклоняются.
В. Свечин.