Великий римский поэт Публий Овидий Назон (43 до н.э. – 18 н.э.) родился в городе Сульмоне (Италия), умер в ссылке в городе Томах – греческой колонии на западном побережье Черного моря, в непосредственной близости от низовьев Дуная. В ссылку его отправил (по неизвестной причине) император Август в 8 н.э. В ссылке Овидий написал и послал в Рим 5 книг элегий под названием «Tristia» (букв. «Печальные [песни]» или «Скорбные элегии»), 4 книги поэтических посланий «Epistulae ex Ponto» («Послания с Понта»), а также некоторые другие, менее значительные произведения. Будучи на протяжении 10 лет очевидцем и участником процессов, происходивших в черноморском греческом городе на краю Римского государства, по его представлениям – практически «в скифской стране», Овидий оставил множество интереснейших свидетельств местной жизни.
ПЕЧАЛЬНЫЕ ПЕСНИ (TRISTIA).
Книга II [1]:
185–200. Если ты (Август), как я прошу, сошлешь меня в менее суровое и более близкое место, то наказание мое станет гораздо легче. Я испытываю крайние [страдания], брошенный среди врагов, и никто не сослан так далеко от родины. Один я, усланный к устьям семиструйного Истра[2], страдаю под ледяным полюсом паррасийской девы[3]. Кизигов, колхов, матерейские толпы[4] и гетов[5] с трудом удерживают протекающие между нами воды Данувия... Дальше него нет уже ничего, кроме холода, врагов и морской волны, скованной морозом. До этого места часть Левого[6] Эвксина принадлежит римлянам[7], ближайшими же землями владеют бастерны и савроматы[8]. Эта земля самой последней стала управляться авзонийскими законами[9] и едва держится на краю твоей державы...
Книга III [10]:
10, 1–78. Если кто-нибудь у вас еще помнит отнятого [у вас] Назона и мое имя еще живет без меня в Городе, – пусть тот знает, что я живу под созвездиями, никогда не касающимися моря[11], посреди варварства. [Меня] окружают дикое племя савроматов, бессы[12] и геты, о, сколь недостойные моего дарования имена! Все-таки, пока стоит тепло, мы защищены водами Истра: он отвращает войны течением своих вод. Когда же печальная зима покажет [свое] задубелое лицо и земля станет белой от мраморного льда, когда Борей[13] и снег не позволяют жить под Арктом[14], тогда становится очевидным, что эти племена угнетены озябшим полюсом. [Везде] лежит снег, и, чтобы солнце и дожди не растопили его, Борей укрепляет его и делает вечным. Таким образом, не успевает еще растаять прежний, как выпадает другой, и во многих местах он обыкновенно остается 2 года подряд[15]. И такова сила разбушевавшегося Аквилона, что он сравнивает с землей высокие башни и уносит сорванные крыши. [Люди] защищаются от жестоких морозов шкурами животных и сшитыми штанами, и из всего тела только лицо остается у них открытым. Волосы при движении часто звенят от висящих на них льдинок, и белая борода блестит, покрытая инеем. Вынутое из сосуда вино стоит, сохраняя его форму, и пить его дают не глотками, а кусочками. Что ж? Рассказывать ли мне, как скованные морозом застывают ручьи и из озера вырубают хрупкие воды? Даже Истр, который не у́же папироносной реки[16] и впадает в огромное море многими устьями, застывает от ветров, сковывающих его голубые воды, и невидимыми водами ползет в море[17]. И там, где проходили корабли, теперь ходят ногами, и кони топчут копытами волны, твердые от мороза. И по новым мостам поверх катящихся волн сарматские быки[18] влекут варварские возы. Едва ли мне поверят, но поскольку обманывать нет никакой корысти, то мое свидетельство следует воспринимать совершенно достоверным: я видел, как огромное море застыло подо льдом и гладкий покров сковывал подвижные воды. И я не только это видел: я ступал на твердую водную гладь и, не замочив ног, стоял над волнами. Если бы у тебя, Леандр[19], некогда было подобное море, то не узкий пролив был бы причиной твоей смерти. В такой ситуации дельфины не могут, изогнувшись, выпрыгивать на воздух: суровая непогода сдерживает их попытки. И пусть Борей гудит, размахивая крыльями, никакого волнения не вызовет он в застывшей пучине; плененные стужей корабли будут стоять в мраморе, и весло не сможет рассекать затвердевших вод. Я видел, как рыбы, [будто] связанные, застыли во льду, но часть их и тогда еще оставалась живой[20]. И вот, только дикая сила неистового Борея уплотнит или морские, или текущие в реке воды, тотчас же ровный от жестких Аквилонов Истр переезжает враг-варвар на быстром коне. Враг, сила которого в коне и далеко летящей стреле, разоряет на широком пространстве соседнюю землю. Одни [из жителей] разбегаются, и поскольку никто не охраняет поля, [враги] растаскивают необерегаемое имущество – жалкое деревенское имущество: скот, скрипучие телеги и прочие богатства бедного поселянина. Других угоняют в плен, связав им руки за спиной: напрасно оглядываются они на свое село и дом. Третьи, несчастные, падают на землю, пронзенные крючковатыми стрелами, ведь летучее железо пропитано ядом[21]. Чего [враги] не в состоянии унести или увезти с собой, то они уничтожают, и вражеское пламя сжигает невинные хижины. Даже и тогда, когда стоит мир, [жители] трепещут, боясь войны, и никто, налегая на плуг, не взрыхляет почвы. Эта страна или видит врага, или боится, не видя его, и заброшенная земля бездеятельно простаивает, застыв в пустом оцепенении. Здесь сладкая виноградная гроздь не прячется в тени листьев и клокочущее молодое вино не наполняет глубоких чанов[22]. Страна лишена плодов, и Аконтию не на чем было бы здесь написать слова, чтобы их прочла его любимая[23]. Здесь видишь только голые поля без зелени и без деревьев... О места, в которые не следует приезжать счастливому человеку! И вот, хотя так широко раскинулся огромный мир, как раз эта земля избрана для моего наказания!..[24]
Книга V [25]:
7, 9–22. Ты любопытствуешь, кто населяет Томитанскую землю и каковы обычаи, среди которых я живу? Хотя [население] этого побережья представляет собой смесь греков и гетов, все же определяют его вид в основном плохо замиренные геты[26]. Большая толпа сарматского и гетского племени разъезжает на конях по дорогам. Среди них нет ни одного, кто не носил бы колчана, лука и стрел, смертоносных из-за змеиного яда. Дикий голос, страшное лицо – настоящий образ Марса; ни волосы, ни борода не подстрижены ничьей рукой; его правая рука готова немедля наносить раны крепким ножом, который имеется у всякого варвара у бедра. Среди них и живет, увы, твой поэт, забывший об утехах любви, их он видит, их он слышит, мой друг!
7, 43–60. Гляжу ли я на местность, – местность непривлекательна, во всем мире не может быть ничего печальнее ее, [или гляжу] на людей, – люди едва заслуживают этого имени, в них больше звериной дикости, чем в волках: они не боятся законов, но справедливость отступает перед силой, и над побежденной законностью нависает воинственный меч. Шкурами и широкими штанами они оберегаются от жестоких морозов, а их страшные лица покрыты длинными волосами. У немногих еще сохранились остатки греческого языка, но и те уже от гетских звуков стали варварскими. В этом народе нет никого, кто бы мог случайно сказать хотя бы обыденные слова по-латыни. Я сам, римский поэт, – простите, Музы! – вынужден по большей части разговаривать по-сарматски[27]. Хотя и стыдно, но признаюсь, что я сам уже с трудом подбираю латинские слова, так как отвык [говорить по-латыни]. Я не сомневаюсь, что и в этой книжке есть немало варварских [слов], но виноват в этом не человек, а место[28]...
10, 11–48. Все еще совершает общее [для всех] время свое привычное движение, или время моей жизни остановилось с тех пор, как я живу на побережье Эвксина с обманчивым именем[29] и в действительно левой[30] земле Скифского моря? Бесчисленные племена грозят вокруг жестокими войнами: они считают постыдным для себя жить не разбоем. Ничто небезопасно вне [стен]: самый холм защищен слабыми стенами и своим местоположением. Многочисленные враги, как птицы, налетают, когда их меньше всего ждешь, и едва их успеешь только рассмотреть, как они уже уводят добычу. Часто собираем мы посреди улиц вредоносные стрелы, попавшие внутрь стен при запертых воротах. Поэтому редко кто осмеливается заниматься земледелием, да и тот несчастный, пока одной рукой пашет, другой держит оружие. Пастух, надев на голову шлем, играет на тростинках, скрепленных смолой, и пугливые овцы страшатся не волка, а войны. Нас едва защищает крепость, но и внутри [стен] вызывает страх толпа варваров, смешанная с греками, ведь варвары живут вместе с нами без такого различия и занимают большую часть домов[31]. Если даже их не бояться, то можно возненавидеть, увидев грудь, прикрытую шкурами и длинными волосами. Да и те, кто, как считают, происходит из греческого города, также носят вместо отечественного костюма персидские шаровары. У них есть возможность вести разговор на общем языке, а я вынужден обозначать вещи жестами. Это я здесь варвар, ведь меня никто не понимает, и глупые геты насмехаются над латинскими словами и открыто при мне часто говорят обо мне дурное; возможно, они ставят мне в вину и мою ссылку. Случается, что, когда они говорят про меня какую-то ложь, всякий раз, когда я кивком отрицаю, они считают, что я признаю [это][32]. Прибавь [к этому], что неправедный суд вершится жестоким мечом и часто прямо посреди форума наносятся раны[33]. О суровая Лахесис, которая не дала мне, живущему под столь суровым созвездием, более короткую нить моей жизни. Я жалуюсь, друзья, что лишен родины и ваших лиц и что нахожусь здесь, среди скифских племен...
[1] Книга II «Тристий» состоит из одной пространной элегии (578 строк), посланной в Рим в 9 н.э. и адресованной непосредственно императору Августу.
[2] Истр, латин. Данувий – совр. река Дунай. В настоящее время Дунай имеет три устья; античные источники называют различное число устьев – пять, шесть или семь. Овидий называет Истр «семиустым», что является, скорее всего, данью литературной традиции и результатом аналогии с семиустым Нилом, который Овидий неоднократно сравнивал с Истром.
[3] Паррасийская дева – нимфа Каллисто из города Паррасии в Аркадии, вознесенная Зевсом на небо в виде созвездия Большой Медведицы.
[4] Названия этих племен, помещаемых Овидием в Северном Причерноморье, вызвают большие споры.
[5] Геты – фракийское племя, проживавшее на Нижнем Дунае; Овидий часто упоминает гетов в окрестностях Том и в самом городе. Настоящее расположение гетов «за» Дунаем в элегии, адресованной Августу, возможно, раскрывает подлинный смысл «гетского окружения» Овидия.
[6] Овидий часто называет место своей ссылки «Левым Понтом», что было привычным обозначением Западного Причерноморья (для входящих в Черное море на кораблях по левую руку начинался Левый Понт – Эвксин).
[7] На самом деле территория совр. Добруджи, на которой располагались Томы, вошла в состав Римской провинции Мезии только в 46 н.э.
[8] Следует заметить, что, называя народ архаическим этнонимом «савроматы», Овидий в качестве определения использует только прилагательное «сарматский» («савроматский» – Sauromaticus – не умещается ни в один стихотворный размер). Сарматы ко времени Овидия достигли низовьев Дуная, что доказывается как литературными, так и археологическими источниками.
[9] Т.е. римскими законами (по древнему названию Италии – Авзония).
[10] Книга III «Тристий» была послана в Рим в 10 н.э.
[11] Имеются в виду Полярная звезда и созвездия Большой и Малой Медведицы, никогда не заходящие в этих широтах.
[12] Бессы – фракийское племя, оказавшее ожесточенное сопротивление римским войскам и переселенное в конце 1 в. до н.э. с Родопских гор на территорию Добруджи.
[13] Северный ветер.
[14] Созвездие Большой Медведицы.
[15] Типичное преувеличение, применяемое Овидием, чтобы разжалобить римскую публику и показать, в каких невыносимых условиях вынужден жить римский поэт.
[16] Т.е. Нила.
[17] О замерзании Истра (Дуная) сообщают многие античные авторы.
[18] Здесь мы имеем важное свидетельство миграций сарматов в начале нашей эры к низовьям Дуная.
[19] Имеется в виду миф о Леандре, который каждую ночь преодолевал вплавь Геллеспонт, чтобы навестить свою возлюбленную Геро, жившую на европейском берегу.
[20] О рыбе, застывшей во льду, на Боспоре Киммерийском писал также Страбон.
[21] Об обычае местных варваров смазывать стрелы ядом Овидий упоминает неоднократно.
[22] Достоверность этого описания давно была подвергнута сомнению.
[23] Имеется в виду миф об Аконтии и Кидиппе. Аконтий, влюбившись в Кидиппу, подбросил ей яблоко, на котором было написано: «Клянусь Артемидой, что выйду замуж за Аконтия!». Кидиппа, прочитав вслух эти слова, тем самым невольно дала клятву, которую должна была исполнить.
[24] Последние слова хорошо характеризуют смысл нагнетания отрицательных моментов ссылки перед римскими корреспондентами.
[25] Книга V «Тристий» была послана в Рим в 12 н.э.
[26] Судя по археологическим раскопкам, Томы представляли собой обычный греческий полис со всеми его атрибутами; надписи Том не позволяют говорить о какой-то варваризации греческого языка. Поэтому рассказ Овидия о сильной варваризации Том справедливо подвергается сомнению. Возможно, упоминание «Томитанской страны» и «побережья», по «дорогам» которого разъезжают capматы и геты, указывает на то, что речь идет не о самом городе, а о его округе (regio).
[27] Уже в Книге III «Тристий» Овидий пишет, что вокруг него «слышна почти только фракийская и скифская речь» и ему кажется, что он может писать «гетскими размерами». И это уже на 2-м году жизни в Томах! Позже эта тема будет развиваться: поэт сообщает, что он по большей части говорит по-сарматски, что выучил гетский и сарматский языки, что написал на гетском языке поэму! Большинство исследователей не сомневается в том, что Овидий действительно выучил местный язык, однако общий контекст овидиевых элегий и тенденциозность его описаний не позволяют принять этот мотив за реалистический.
[28] С этих слов Овидия берет свои истоки топос (если не жанр) европейской литературы – поэт, лишенный родины, читателей, языковой среды, в которой он только и может жить.
[29] «Понт Эвксинский» переводится с греческого как «Гостеприимное море».
[30] Поэт обыгрывает второе значение слова sinister «левый», а именно «зловещий, враждебный, неприятный».
[31] Обычно эти слова Овидия воспринимают как свидетельство мощной варваризации (гетизации) Том, что едва ли правильно. Эпиграфика Том засвидетельствовала около 800 личных имен, из них только 15 (т.е. ок. 2 %) фракийского происхождения. Все эти имена сильно романизованы и встречаются, как правило, не ранее конца 1 в. н.э.. Да и трудно объяснить, почему поэт только на 4-м году жизни счел нужным сообщить такую «потрясающую» для его изображения местной жизни «реалию». Неоднократные указания на всеобъемлющее варварство места его обитания и тяготы жизни здесь ограничивались до сих пор угрозой внешнего нападения. Теперь Овидий счел необходимым усилить рисуемую им картину новым штрихом: оказывается, нет спокойствия и внутри города. Этот штрих хорошо вписывается в изображение Овидием варваризации греческого языка; этот мотив он последовательно разворачивает в рамках правдоподобных (с точки зрения жителя Рима) «поэтических декораций».
[32] Любопытная этнографическая параллель: современные болгары и греки также имеют противоположную общеевропейской систему кивков в знак согласия и отрицания.
[33] Некоторые исследователи считают, что речь здесь идет об отправлении гетской юрисдикции: противники проводят поединок, победитель которого считается выигрывшим судебное дело, поскольку ему, как считалось, помогало само божество.