Колыбельная
С неба смытая дождём
Спит звезда в цветке лесном,
А в одной из двух калош
Спит под вешалкою ёж.
А под папиной под шляпой
Крепко спит щенок лохматый.
Закрывай глаза, малыш.
Ночь пришла, а ты не спишь.
Когда стою в тумане у дороги
Когда стою в тумане у дороги,
Мне кораблями кажутся грузовики,
Что нежность отдыхает у реки,
Что мы любимы, а не одиноки,
Что вечер как паром приходит в сроки,
Что не слеза, алмаз скользит с щеки…
Что жизни взяты трудные мосты,
Что помыслы людей как свет чисты,
И что еще не все изведаны пути
И что будильник больше не сигнал тревоги,
Но что не померещится стоящему в тумане у дороги,
В тумане, вечером, у берега реки…
«Крылья молитвы»
из сборника сказок «Пять вечеров на острове».
Давным-давно в Константинополе, во времена Иоанна Златоуста, когда в пустынях среди камней молились благочестивые монахи, жил мальчик Давид. Он жил в удивительном доме. Дом был причудливой формы, с умной дверью, не пускающих чужих и воров астрономической башней, звёздами, рассыпанными на зелёной крыше из мха, и арфами, вместо занавесей на окнах. Места там хватало всем: народному целителю Тимофею, готовящему чудесные порошки и зелья, его крылатой жене, волшебным говорящим бобам, весельчаку и заступнику бедных Георгию и Давиду, маленькому девятилетнему мальчику со своим престарелым отцом. Хотя Давид много работал и мало шатался по улицам, его хозяин был им недоволен.
-Ты чересчур много глядишь в небо,- говорил он ему,- а тот, кто считает звёзды или любуется облаками человек неблагонадёжный. Ты должен трудиться, не глядя в небо.
Но целитель Тимофей, сосед Давида по дому очень любил смотреть в небеса, хорошо разбирался в астрономии и приохотил к этому мальчику. Не раз брал он его ночью путешествовать по заоблачным дорогам, по звёздным чайханам и млечным небесным караван-сараям. Там они садились на расшитые звёздной пыльцой подушки, из млечного тумана и венериной травы, и пили звёздный жасминовый чай, который подавал луннолицый звёздный чайханщик с голубой проседью. Звездный жасминовый чай бурлил в стакане красной марсианской бурей, расплывался жёлтыми сатурновыми кольцами и переливался загадочной фосфорически мерцающей туманностью Андромеды. Здесь у Давида и Тимофея было много друзей. Небесный народ оказался не в пример хлебосольнее и дружелюбнее народа земного. И как прекрасно было проводить с ними вечера, забыв все горести и беды, глядя сквозь жемчужно-голубой покров на такую далёкую, убиваемую людской враждой, жадностью и завистью землю.
Но возвращаться домой всё же приходилось. Однажды отец Давида сильно занемог. Тимофей вызвался лечить его. Сначала целитель велел мальчику молиться о здоровье больного, и Давид провел немало времени за молитвой Иисусу Христу и Богородице. Но прошла неделя, а отцу стало не лучше, а хуже. Тогда целитель сказал мальчику пойти в лес и нарвать там плоды смоковницы и лесных орехов, ибо, по его словам, только отвар из них даст больному исцеление.
Давид надел халат, сандалии, подпоясался и пошёл выполнять поручение. Красавица заря, распустив розовые волосы, гляделась в озеро, птицы колокольчиками звенели в листве, медведь вёл своих медвежат умываться. И всем было радостно. Прейдя в лес, мальчик обнаружил, что орехи уже успели съесть звери, а смоковниц с плодами и вовсе не увидел. Решив, что они растут дальше, Давид углубился в заросли. Так он шёл, шёл, пока не набрёл на полянку, красивей, которой не встречал. Мальчуган долго любовался её чудесными цветами и ягодами, как вдруг услышал отчётливый шорох. Оглянулся и чуть не умер от страха: перед ним лежал огромный удав, которого трудно было сразу заметить, настолько он сливался окрасом с поляной и лесом. Эта гигантская змея наводила ужас на джунгли. Звери и птицы леденели и цепенели, едва заслышав о ней.
Удав уже много дней ничего не ел: обитатели лесного царства, до смерти им напуганные, давно ушли из этих мест, или стали очень осторожны, так что изловить кого-нибудь на обед, удавалось лишь изредка. Увидев Давида, змей очень обрадовался и подумал: «Этого мальчика мне хватит на целый месяц. Он будет таять у меня на языке как арабский щербет». С такими мыслями удав, шипя, ринулся к Давиду. Быстрее лани мальчик побежал через поляну, ручьи, тропинки и заросли. Не отставая, по пятам за ним гнался кровожадный удав. Первыми эту погоню увидели мартышки. Они стали бросать в ненавистного змея, чем попало, перепрыгивая с ветки на ветку. Потом появились попугаи. Они пикировали вниз, с деревьев, норовя побольнее клюнуть злодея. Но удав не обращал на них внимание. Он был голоден, зол и неумолимо приближался к Давиду. Наконец, мальчик зацепился ногой за корягу и упал. Подоспевший удав разинул пасть и в одно мгновение проглотил его. После этого змей удалился домой, в свой большой песчаный грот, переваривать жертву.
Ох, как же скучно и тесно, как же темно и безрадостно было в животе у удава! С тоской и отчаянием мальчик ждал, когда тот его переварит, и надежды на спасение не было никакой. Давид не представлял себе, как ему удастся выпутаться. Думал час, два, три, и совсем уже пал было духом, как в голову ему внезапно пришла блестящая мысль. Ведь надо просто помолиться Всемогущему и Мудрейшему Богу, чтобы Он подсказал, что делать и как быть. Давид помолился и вскоре понял, как надо действовать. Тогда мальчик произнёс не тихо и не громко: «Хорошо бы сейчас мне искупаться в реке. День жаркий, душно, и побывать сегодня в воде - такая радость. Но только надо выбрать место, где нет этих противных острых камней, только мягкий песочек, который также прекрасен для тела как мёд для языка. Я думаю, что это белый журавлиный мыс, поросший тростником.
-Эй, кто это там говорит?- спросил удивлённый удав.
-Это твой внутренний голос, твой верный советчик. У тебя же нет совести?
-Конечно, нет. Мы, удавы, делаем только то, что нам приятно и выгодно, а остальное нам неинтересно.
-Так вот, я у тебя вместо совести. Говорю не то, что велит делать долг и любовь, а то, что мы хотим услышать и то, что принесёт нам удовольствие. Как насчёт реки?
-Прекрасная мысль. Немедленно отправляюсь туда. Но почему я не слышал тебя раньше и ты не подавал мне полезных советов?
-Потому что боялся, что ты не будешь меня слушать, ведь я такой тихий.
-Дорогой внутренний голос, советуй мне, я буду тебя слушать! Но только, если будешь объяснять мне, как поймать добычу, получить желаемое и уйти от наказания. Обещай мне это, иначе я тебя съем!
-Обещаю.
И удав отправился к реке, на то место, которое указал Давид. Мальчик выбрал его не случайно. Зажмурив глаза от удовольствия, змей погрузился в прохладную, освежающую воду. Песок приятно нежил кожу, и удаву было так хорошо, что он даже не открывал глаз. Однако именно неподалеку отсюда жил большой отвратительный крокодил. Давид это знал из разговоров на базаре. Крокодил спал, но, услышав бултыхание, мгновенно поплыл на шум. А змей все продолжал блаженно жмуриться. Такое удовольствие он получал от воды что не заметил, кто к нему подплыл. Крокодил примерился, обнажил ряд острых зубов и, удав не успел даже понять в чём дело, как лишился и головы, и половины туловища. Мальчика, по счастью, крокодильи зубы не задели, и он благополучно доплыл до берега. Крокодил не стал его догонять, ведь перед его носом и так был пир на весь мир: огромный удав с нежнейшим мясом. Давид вышел из реки, обсох, потихоньку пришёл в себя, и вдруг увидел целую рощу смоковниц, а рядом кусты орешника. Набрав полные карманы плодов и орехов, он отправился домой. Путь его лежал через городской базар. Был ранний вечер, а вечером небеса востока румяней лепестка алой розы.
Давид купил хлеба, фиников и много чего еще для себя и больного отца и еле тащил свою тяжёлую поклажу. Изнемогая, он подошёл к бородатому человеку с весёлыми глазами и попросил напиться из кувшина.
-Пей, пей, мой мальчик.
-Спасибо, дяденька.
- Что-то я гляжу, тяжела твоя поклажа. О сколько всего у тебя тут! Дай-ка я помогу донести её тебе до дома.
Давид улыбнулся: Да даст вам Всевышний здоровья и долгих лет жизни!
Бородач тоже улыбнулся в ответ. По дороге они разговорились.
-О, Давид! Ты видишь сейчас перед собой одновременно и несчастнейшего и счастливейшего человека. С малых лет я привык предполагать в каждом человеке доброе сердце и широту души. И когда я в первый раз пошёл в школу, двое почтенных с виду людей предложили мне искупаться. А одежду они, мол, посторожат на берегу. Я был им от души благодарен, но когда, искупавшись, вышел на берег, то ни одежды, ни обоих почтенных людей уже не было. Отец на меня за это сильно осерчал. На следующий день я отведал и учительских розог за то, что не был на занятиях. Но как я мог прийти? Ведь одежду мою украли. А ещё через день я сломал себе ногу, когда спасаясь от кусачей собаки, перелезал через забор.
На работе я тоже долго не мог удержаться. В одной лавке хозяин выгнал меня за то, что я не обманывал покупателей, в другой за то, что я по неосторожности разбил любимую вазу хозяйской дочки. О, много-много обид и поношений испытал я от людей за то, что хотел быть честным и добрым!
Не раз мне давали отставку и женщины, на которых я хотел жениться, а всё потому, что я был беден. Но зато я узнал, как смеётся по утрам в листве солнце, поёт в цветах дождь, играют в родниках лучи…
Но знаешь, несмотря на всё плохое, что со мной случилось, я счастлив. Я приобрёл то, что не купил бы ни за какие деньги, имею то, что не имел бы ни при каких, даже самых фантастических удачах. Когда совсем уже нечего было есть, а на работе платили такие жалкие гроши, что на них и кота-то прокормишь, мне обещали каждый раз, что платить завтра будут в сорок раз больше, а работы спрашивать в два раза меньше. А назавтра давали опять медный грош и кучу обещаний. Но ведь обещаниями сыт не будешь.
И вот, отчаявшийся и голодный, я пошёл воровать. Залез в один богатый дом и, конечно, попался в первый же свой грабёж. Весь дом был поднят на ноги, десять человек с ятаганами и копьями, кинжалами и дубинами искали меня, чтобы сначала предать позору, а потом и убить. Но одна добрая душа, совсем юная девушка, спрятала меня в погребе с всевозможной снедью. И можешь мне поверить, я съел там почти весь месячный запас провизии этой почтенной семьи. Когда девушка это увидела, то очень меня пожалела, поняв, что только от голода я решился на воровство, и устыдила своих родственников, которые вышли на несчастного, умирающего от голода человека с кольями и дубинами, как на какого-нибудь кровожадного, разбойника без совести и страха Божьего. Мне милостиво разрешили остаться в доме и даже дали работу, а потом девушка меня полюбила и мы поженились. Сейчас у нас уже двое детей.
Так они беседовали, а базар все шумел и шумел вокруг.
-Нет, это что-то неслыханное,- жаловалась купцу мать известного на всю страну лентяя Наила,- видите ли, вынесите его на носилках в сад подышать воздухом, словно он безногий. И с ложечки его покормите, словно безрукого. И говорит ещё: Мам, принеси мне с базара блоху в домике для сверчков. Я её тренировать буду для цирка.
А я его спрашиваю: «Да как ты будешь ее тренировать, если лежишь всё время дома на подушках и даже пошевелиться тебе лень?»
А он мне: «А взглядом. Вращением глаз. Считают же люди мух глазами». Сладу мне с этим лентяем нет. Но что же мне делать? Это же мой единственный сын. Если я его оставлю, он с голоду помрёт!
Посмеявшись над этим разговором, мальчик с новым знакомым дошли до дверей необычного дома.
-У тебя скоро появится новый друг, я в этом уверен,- загадочно улыбнулся бородач,- у такого хорошего мальчика не может не появиться сегодня нового друга.
Тут они и расстались.
Давид открыл дверь и тут же на пороге увидел выздоровевшего, румяного и полного сил отца.
-Как,- не мог поверить своим глазам мальчик,- папа исцелён без отвара из смокв и орехов? Но ему ещё полдня назад было очень плохо! Значит, я зря ходил за ними?
-Нет, не зря, мой милый,- ответил, улыбаясь, Тимофей,- я нарочно послал тебя за смоквами и орехами, хотя прекрасно знал, что от них больному не будет никакой пользы. Даже мое врачебное искусство оказалось бессильно. И тогда я решил окрылить твою молитву, оживить её полёт к небесам делом, ибо одна лишь молитва за ближнего без доброго дела мало помогает. Ведь больного спасает не столько лекарство, сколько доброта и преданность окружающих, которые пригласили врача, заплатили за лечение и ходили в аптеку, ласкали и ободряли больного, молились за него, стоя на коленях. Тогда и голубые горы, и золотые острова облаков, и все встречные незримо вторили этой молитве.
Ермакова Елена Леонидовна
* * *
Будет жизнь на Земле
Отражаться в реке.
А сердце на дне
Так неистово биться.
Ты теперь в сизой мгле,
Без меня, налегке,
В самой лучшей стране,
Ты прекрасная белая птица.
Пролетев над водой,
Ты коснешься волны
И увидишь глаза
Полумертвого черного камня.
Пролетай стороной
С мертвым чувством вины,
Когда будет гроза,
Закрывай свои ставни.
Не ищи в небесах
Беззаботной звезды.
Тот искрящийся свет
Там уже не найдешь.
Я давно не в слезах,
А средь пресной воды.
Уже тысячу лет
Ты ко мне не приходишь.
Я давно не жива,
Черным камнем на дне
Лежу в желтом песке,
Не любя и не помня.
Зеленеет трава
В той прекрасной стране,
Где живет налегке
Белая птица легко и свободно.
И не ищет меня,
В сердце грусти нисколько.
Все, что было прошло,
Ни беды, ни тоски, ни тревог.
Ничего не храня,
Просто было и только.
Все куда-то ушло.
Лишь осталась прекрасная птица.
Храни ее Бог!
Пусть срывается с небес белый снег.
И чернеет он от пыли дорог.
Здесь не раз, не два пройдёт человек -
Весь от холода и вьюги продрог.
Позови его с собой, позови,
Протяни ему с участьем ладонь.
Ничего нет горячее любви -
Разожги в своём сердце огонь!
И по небу поплывут облака,
Над землёю будет солнечный свет.
И под этим небом будет река
От снегов пушистых мягкой как плед.
А потом растает снег, белый снег,
Поплывёт волнами вода,
И согреется в тепле человек,
Успокоится - беда-не беда.
А весна придёт - распустится клён.
И покроют землю цветы.
Птицы запоют - перезвон...
И исполнятся любые мечты.
Так вот и живём каждый год,
И спешат за годом года.
Жизнь - она сплошной хоровод,
Только это не беда, не беда!
С давних времен, люди говорят, что словом можно убить. Но никто не придавал этому значения. Все вокруг обижали друг друга, оскорбляли, унижали. И все оставались живы. Жили, периодически ругаясь между собой. И как-то привыкли к этому, как будто это в порядке вещей.
И тогда Всевидящий Бог рассердился и решил наказать людей. Он сделал так, что злое слово стало убивать. И меньше, чем через неделю человечество само стерло себя с лица земли. Люди по прежнему оскорбляли друг друга и, в результате, погибли от взаимных обид.
Но Господь оставил на земле двоих: мужчину и женщину. Мужчина был злой и ненавидел женщину, хотя та любила его всем сердцем. А он каждый день кричал на нее и говорил гадости. Но женщина не умирала, как умерли все остальные люди.
Грозный Бог сделал ее бессмертной, ибо бессмертна была ее любовь. И так прожили женщина и мужчина вместе сто лет. Мужчина превратился в дряхлого сварливого старика, и все время кричал на свою нестареющую бессмертную подругу. И вот, однажды он особенно сильно оскорбил женщину. И в этот момент, так как был он уже стар, и у него было больное сердце - умер от сердечного приступа.
Женщина сколотила из досок гроб, укрыла мертвого теплой тканью, нежно поцеловала бездыханное тело и похоронила.
Но боль от тех обидных слов и по сей день точит сердце вечно любящей женщины. Она скитается по опустевшей земле и ищет кого-то, кому бы она смогла объяснить, что она не такая. На самом деле она хорошая, и она его действительно любила. Но никто ей так и не встречается. И вечно будет бродить она по свету, не находя мира и успокоения.
Lena Ermakova 16 декабря 2010 в 19:25
Александр Сафонов
Кругосветка на трамвае
Сказка о Северном полюсе
На трамвае теперь аж до Северного полюса можно доехать.
Рисунок Лины Ивановой
Маша Зубарева решила, что ей во что бы то ни стало нужно выучиться на какого-нибудь кондуктора, чтобы чаще ездить на трамвае. Чтобы ездить на нем всегда, не выходить, например, на конечной вместе с мамой, когда они возвращаются вечером из музыкальной школы, а остаться в нем, проехать круг и ехать обратно.
Маше было уже почти девять лет, а она ни разу еще не ездила на трамвае по кругу. Однажды с мальчишками хотели незаметно в салоне остаться, но вагоновожатый их выставил: нельзя, мол. А почему нельзя – так и не сказал, только отмахнулся.
Но ведь хочется! А самое простое – это выучиться на кондуктора. Чего сложного? Ходи, билетики продавай! Еще было крайне интересно узнать: а там, на другой конечной, там – тоже круг? И далеко ли до него? Сколько, например, дней ехать? Маша как-то спросила у отца, но тот посмеялся над ней и сказал, что ехать надо две недели, потому что конечная – на Северном полюсе.
– А круг, – спросила Маша, – там круг тоже есть, как у нас?
– Ну как не быть, – ответил отец, – трамвай как раз вокруг земной оси объезжает и едет к нам опять две недели...
Но Маше было интересно самой увидеть, самой проехаться от конечной до конечной и, разумеется, по кругу. Вот она и решила, что в школу ходить не будет и на музыку – тоже не будет. Никогда. Она станет кондуктором.
Но мама была очень недовольна, когда узнала о таком твердом намерении. Она даже немного отругала дочь:
– Маша! Не выдумывай чепухи! Учиться надо обязательно!
– Да, – поддакнул отец, – учись Маша! А кондуктором всегда стать сможешь, было б желание!
– Ну, мамочка, – затянула Маша, – ну, папочка! Это же так интересно! Мне очень-очень надо знать, что значит проехать на трамвае от конечной до конечной! Ну, пожалуйста! Я потом опять учиться буду, еще лучше, чем сейчас!
– Куда уж лучше, – усмехнулся отец.
– Чему ты ребенка учишь, балда?! – накинулась мама на папу. – Не видишь, что у нашей Машеньки идея фикс?
– Это, прости, у тебя идея-фикс из нее обязательно пианистку сделать, – невозмутимо ответил папа, – а Маше хочется просто на трамвае покататься!
– Да, да, да! – вставила Маша.
– В общем, так, – наконец заявил отец, – не будет она ничего бросать, никакую твою музыку, не бойся, мамочка. Собери нам в дорогу по бутерброду с докторской колбасой и в термос чаю горячего послаще, поедем мы с Машей. К ужину не жди: вернемся через четыре недели на том же самом трамвае, на котором уехали! Вот так!
– Ура! – закричала Маша. – Кругосветка!
– Кругосветка! – подтвердил отец, и они пошли собираться.
«Чему только ребенка учит... – бубнила на кухне мама, нарезая докторскую колбасу. – Тут от нас до той конечной – от силы час ехать! Испортит мне Машку, вот же балда!..»
Папа с Машей на конечной дождались трамвая и залезли в салон.
– Конечная! – закричал вагоновожатый. – Посадка – напротив! Слазь!
– Ты подожди, – вступился папа, – дочка замерзла, пусти нас!
Маша поежилась, будто и правда замерзла, и вагоновожатый махнул рукой: «А, ладно! Валяй!»
И вот тогда, впервые за все ее почти девять лет, Маша наконец-то проехала по кругу в трамвае. У нее даже дух перехватило, как это было замечательно. Она прижалась к самому окну, отец обнял ее, и они поехали.
Быстро промелькнула Москва с заросшим елками пригородом, деревни и села попадались все реже и реже, а полустанки становились с каждым разом все меньше и заброшенней. Лес иногда сменялся бесконечным заснеженным полем с далекими-предалекими огоньками почти на горизонте, а потом опять начинался темной кремлевской стеной лес. Потом пошли холмы с завывающими метелями и вьюгами. Иногда за трамваем увязывалась стая волков. Она с воем бежала около вагона, и волки заглядывали Маше в лицо, в самые глаза. Но трамвай летел дальше, и волки отставали, сворачивая обратно в темноту. Селений уже почти не попадалось – один-два домика вдалеке промелькнут или, например, будка с огоньком в окне и стрелочник в овчинном полушубке рядом, промерзший до костей, с флажком в руке.
Сколько рек проехали и озер – трудно было сосчитать, все у Маши слилось воедино, в одну самую замечательную бесконечную поездку на трамвае.
Она засыпала и просыпалась, засыпала и просыпалась у папы на плече, ела бутерброд с докторской колбасой, запивала сладким чаем и смотрела за окно, где уже мелькала своими голыми расческами-соснами редкая северная тайга…
На Северном полюсе ничего практически не было видно: страшная пурга кидалась в окна всем телом, стучалась, выла, но Маша успела-таки разглядеть, когда трамвай на конечной делал круг, земную ось и сверху – примотанный к ней красный флажок.
– Ну вот, – сказал папа, – поехали обратно? – и улыбнулся.
– Поехали! – ответила Маша и, счастливая, окончательно заснула на его плече. Проснулась она, когда надо было уже выходить. Вагоновожатый сказал: «Конечная! Слазь!»
И они с папой пришли домой.
– Вот! Как раз к ужину! – засмеялась мама.– А говорили «четыре недели, четыре недели»!
– Да, – сказала Маша, – четыре недели! И знаешь, мамочка, на обратном пути, где-то в районе Вологды, папа сказал, что он тоже станет кондуктором, только не кондуктором, а вагоновожатым, потому что кондуктором-то – я буду!
– Это правда? – спросила у отца мама.
– Правда, – ответил отец.
И мама пожала плечами.
Алексей Корнев
Кисточки
Когда я достаю кисточки из пыльной старой банки и начинаю их перебирать - то ощущаю их эмоции. Они снова будут в строю. Многие шепчут "хозяин..." и на глаза их наворачиваются слёзы.
Тем ветеранам живописи которые уже слишком дряхлы и закостенелы, и у которых почти не осталось волосков, придется уйти на покой. Они ещё пытаются гордо блестеть на свету кусочками позолоты с выцветших номерных знаков и растопыривать остатки склеившейся щетины, но им уже не суждено снова идти в бой. Они отправляются обратно в банку. Но всё же они благодарны, что останутся, их сохранят как память.
Новые кисти высокомерно поблескивают новыми номерами и качают пышной шевелюрой: "куда им, лысым, до нас, синтетиков!".
Евграф Котлов
Слова мои
Слова мои как скрипки, на них играю я,
Дарю вам всем улыбки, любимые друзья!
Рисую вдохновенье пылающей душой,
И не боюсь сомнений, и не ищу покой.
В строках цветут виденья неведомого сна,
И плавит вдохновенье янтарная весна!
Лазурью веры чистой искрятся небеса.
И облаков монисты скрывают чудеса.
Несмело буквы ищут лучи идей живых,
И в золоте надежды искрится новый стих!
Друзьям
Грустит моя душа с дождём осенним,
В холодных каплях растворяя грусть,
Грущу и я о днях тепла последних,
Листвы опавшей траура боюсь.
Боюсь шагов по нивам опустевшим,
Боюсь холодной скользкости аллей
И гнева Божьего боюсь
И стужи зимней
Касания морозного страшусь.
Я опасаюсь увяданья злата.
И серости холодных облаков.
И, кажется, что нет уже возврата
Из слёз холодных ледяных оков.
Боюсь, что вы, друзья мои святые,
Мои любимые прекрасные цветы
Завянете, и вьюги снеговые
Вас отпоют молчаньем темноты.
Боюсь предательства слепого и измены.
Боюсь, что клятвы позабудете свои.
Молю вас! Среди осени забвенной
Не бросьте моё сердце псам молвы!
Не предавайте и не изменяйте.
И не бегите в хлада пустоту!
И душу мою скоро согревайте,
И кутайте в любовь свою мечту!
А если предадите, и, быть может,
Забудете меня навек,
То струны лиры слёз моих встревожат
Ваш торопливый и холодный бег!
Павел Шакиров
Апельсин
Я ел апельсин. Его вкус, с каждым надкусом преображался и менял оттенки. Я узнавал вкусы апельсина, лимона, грейпфрута, мандарина, и всю остальную палитру цитрусовых. Казалось, что с каждым кусочком пространство вокруг менялось. Волосы мои были растрепаны, на лице многодневная щетина, помятый черный костюм. Было все равно. Я сидел и ел апельсин, а вокруг проносилась суета и разные люди. Они подходили ко мне и проходили мимо, кричали и ругались, влюблялись и расставались. Безразличные глаза опускались к кружке со вчерашним чаем. В его черноте отражалось мое усталое лицо на фоне миллиардов явлений суеты.
Было покойно и безразлично, но одновременно с этим в каждой частице души отзывалась боль расставаний, с любимыми и дорогими моментами, с друзьями, с девушкой, каждая ссора с которой приносила только разочарование в жизни. Что именно я чувствую сейчас, было не понять. Поэтому я просто ел апельсин. Сейчас его вкус был горечью грейпфрута. С какой бы стороны его лучше откусить, чтобы не обрызгать костюм и чтобы он стал сочным и сладким? Впрочем, и это сейчас безразлично.
Я заметил, что с каждым надкусом сгущался мрак, бездна уплотнялась надо мной, закручивалась в воронку, и, наконец, захватила меня, вместе с недоеденным апельсином. Стало темно. Подо мной появились огромные черно-белые плиты, словно меня поместили на гигантскую шахматную доску. Но я не обращал на это внимания, по-прежнему сидя кресле и поедая апельсин: теперь его вкус напоминал фруктовый коктейль. Боковым зрением я увидел темные фигуры, мне не составило труда узнать каждого. Это были мои враги, те люди, с которыми меня связывала неприязнь; с другой стороны, гораздо светлее, были мои друзья, люди с которыми я когда-либо был в хороших отношениях. Где-то особняком была девушка, та самая. Я увидел ее, но она не подняла глаз.
Было шумно, все кричали, суетились.
Посреди доски возвышалась гигантская Рука. Мне она показала: «твой ход». Вдруг я увидел эту шахматную доску перед собой, словно с высоты, со стороны. Но я всё ел апельсин, ставший уже невозможно горьким. Рука опять напомнила про мой ход. Я, доедал апельсин и уже начинал нервничать. В конце концов, проглотив последнюю горькую дольку, со странной смесью тревоги, безразличия и обиды я встал и, взяв шахматную доску, с силой швырнул ее в гигантскую Руку. Рука отбив удар стала медленно приближаться ко мне, с угрожающим видом.
Но тут пространство с необычайной силой затряслось, и я невольно подался вперед, падая прямо на Руку. Очнувшись, я услышал: «станция метро «Отрадное». Я проснулся. Справа от меня на поручне лежала чья-то рука, об которую я и ударился при торможении. Тут же увидел у себя в руке надкусанный апельсин. Я попробовал его и на вкус он был самым обыкновенным апельсином и его сок стекал с моих рук. Я попытался найти в кармане платок или салфетку, чтобы их вытереть и выронил апельсин. Он упал, и одиноко покатился в сторону девушки, стоявшей у выхода. Я узнал ее…даже со спины. Она меня не заметила. Двери открылись, она вышла, а апельсин, словно пытаясь ее догнать и вернуть, покатился за ней и беспомощно упал в пропасть между вагоном и перроном. Двери закрылись, и ее фигура начала удаляться вместе со станцией. Словно уходя навсегда в прошлое. И тут я понял, что гнаться за прошлым нельзя, иначе, можно сгинуть так же, как этот апельсин в темную и вечную пропасть.
Андрей Бондаренко
Трисвятое
Святый Господь, прости нам прегрешенья,
Святою Крепостью своей нас огради,
Святым Бессмертием подай нам утешенье,
Помилуй нас и к покаянью приведи.
ПРЕОБРАЖЕНИЕ
Господи! хорошо нам здесь быть... (Мф 17: 4)
Белоснежна Твоя туника,
очи - ярче дневного света.
Хорошо нам в пустыне дикой.
Август.
Длится Господне лето.
- Равви, хочешь построим кущи,
Шалаши на траве осенней?
Но Господь от начала Сущий,
говорит нам про Воскресенье.
Стихло всё...
Лишь пейзаж бескрайний.
Над пустыней гора белеет.
И несут на ладонях тайны
Рыболовы
из Галилеи.
В соавторстве с Тихоном Синицыным
Михаил Ковалев
Трамвай везет меня.
Сколько уже? Неделю? Месяц?
Совершенно не важно, что я временами выхожу из него. Я еду, он везет. Чаще куда мне надо, реже - куда надо ему. Расстояние, которое мы преодолели, скоро потянет на кругосветку.
Живем мы душа в душу. Когда есть чем платить - я плачу, когда нечем – не плачу. Трамвай не обижается. Везет.
Если пойти по его следам, то можно сильно заплутать, такое однажды уже было. Я шел уже целую вечность, и, хотя давно должен был прийти, почему-то никак не приходил. Надо ли говорить, что я оказался совсем в другой части города.
Трамвай ревнив и не любит, когда ему изменяют. Я мог бы сказать, что у нас роман, но боюсь быть неправильно понятым. Все-таки в нашем языке он мужского рода.
Однажды я прочитал сказку про то, как папа с дочкой ездили в трамвае на северный полюс. С бутербродами и чаем, ага! К вечеру они вернулись, а мама им не поверила, обозвав мечтателями.
Я ведь даже бегал за ним, но, увы, не всегда был достаточно расторопен, за что трамвай неизменно награждал меня надменным лязгом и долгим ожиданием на морозе.
Да, трамваи могут быть и мстительными. Но они отходчивы и всю прекрасную музыку, все мои мысли они слушали со мной вместе и взамен показывали красоту измененного светом фонарей и лязгом колес мира. А я покажу им эти строки.
Гусеница Машка.
Машка совсем не вызывала желания потрогать ее: большая, ярко-салатовая, с многочисленными рожками, казалось, она утыкана ядовитыми шипами, а не нежными ворсинками. По врожденной природной мудрости никто не рисковал проверить, ядовитые эти «шипы» или не очень. Известно ведь, что в природе, чем ярче - тем опаснее. Так что лучше и не трогать - целее будешь. Стоит ли говорить, что она была одинока.
Обычно Машка просыпалась ранним утром, выползала из своего логова совершать утренний променад и улыбалась солнышку.
А впереди еще целый день труда и подчеркнутого невнимания окружающих.
К невниманию Машка давно уже привыкла и прекратила попытки заводить новые знакомства. И то сказать: как бы она не обращалась: на языке цветов, лягушек, южного ветра, своем собственном, не важно, насколько вежливо и дружелюбно, собеседники не спешили отвечать. И больше того, они спешно сворачивали свои дела и удалялись подальше…
Сначала это задевало за живое, было больно, потом пришла обида. Обида уступила место любопытству и тяге к языкам. Потом пришли раздражение и скука. А как-то с утра созрела в ее голове мысль: «А что, если так и надо? Что, если я, большая зеленая гусеница предназначена природой для другого?».
В тот же день Машка сочинила первую сказку. Сказки получались смешные и грустные, волшебные и не очень. Сказки о неизвестных существах и странах, о соседях и воображаемых друзьях, о родителях, которых она никогда не видела.. Встречались существа милые и гадкие, друзья и враги. С одними Машка дружила, с другими сражалась, непременно побеждая зло в конце. Ее воображение делало их живыми…
Однажды утром, в очередной раз покинув свое логово, Машка почувствовала, что пора менять свою жизнь. Немедленно. Не прямо сейчас, но уже совсем скоро. И ветер был какой-то… переменчивый.
Да что и говорить, странный был ветер. Нес в себе терпкие сладости востока, зной юга и ледяную свежесть полюса одновременно. А еще голоса, мотивы, силуэты, все такое незнакомое, но очень манящее. Был там и привет от Машкиных сказок.
В тот же день, Машка стала плести кокон. Во рту образовывалось какое-то вещество, которое склеивалось в нить, затвердевавшую на воздухе. Машка все плела и плела, а сама думала о незнакомых местах и созданиях. Не покидало ее предвкушение чего-то, щемящее в области сердца..
К вечеру следующего дня кокон был готов. Никогда еще Машка так не уставала, спать решила прямо в коконе. Сны снились волшебные: она всегда отличалась богатой фантазией, но сны были во куда ярче, чем все ее сказки вместе взятые.
Проснувшись, она сладко потянулась и кокон, а распался на части, как будто стал мал. Машка успела привыкнуть к нему за ночь и сейчас жалела, но не слишком, ее занимало другое: в области спины нестерпимо чесалось. Отчаянно хотелось срочно размять то, висящее за спиной нечто, похожее на.. «СТОП! Что это еще у меня там такое?!». Машка стремглав кинулась к ближайшей лужице. В отражении было совершенно незнакомое существо. Исчезла привычные «ядовитые» ворсинки, рожки, лапок стало намного меньше и они стали длиннее, появились усики и хоботок. А главное, сзади появился какой-то огромный нарост. И он нестерпимо чесался. Надо срочно что-то сделать! Но вот что? Расправить что ли?
Вы когда-нибудь пробовали расправлять крылья? На вид проще и приятнее занятия нет: бабочка сидит и отдыхает, а крылья наполняются неведомо откуда появившейся жизнью. Дух захватывает, когда смотришь со стороны.
Но только тот, кто имеет крылья, знает, что наполняются они не абы какой жизнью, а своей собственной. Единственной и неповторимой. И если жизнь получилась так себе - они так и останутся висеть сзади бесполезным мешочком, далеко на них не улетишь…
К счастью, Машка прожила жизнь достаточно яркую, а ее сердце было горячим и чистым: огромные изумрудно-зеленые крылья переливались на солнце.
Уже к середине дня Машка смотрела на себя в лужицу и понимала, что теперь ей нет нужды придумывать сказки. Ее тоска и одиночество прошли навсегда. То, что наполняло ее сердце и душу теперь могут увидеть другие существа. Ярко-изумрудная красавица, она сама стала сказкой, для других. Одно только ее присутствие наполнит мир и сердца встречных ощущением чуда. Хотя бы до тех пор, пока останется жизнь в ее крыльях.
28.11.2010г.